Вечером всех уцелевших согнали на площадь. Это была даже не площадь, а гладкая земляная площадка, когда-то давно засыпанная гравием и разровненная бульдозерами. С тех пор пять десятков лет ее утаптывали ноги жителей города. Тут проводились торги и стояли несколько палаток. Здесь же казнили преступников и делали важные объявления авторитетные люди. Здесь же продавали в пользование человеческий товар — и на одну ночь, и навсегда. С этим тут было просто.
А теперь прежние обитатели города, который местные звали Муравейником, стояли сами как невольники — избитые, замордованные и трясущиеся от страха. А вокруг носились на конях и палили вверх из карабинов, оглашая воздух гортанными криками, вчерашние молчаливые пастухи в лохматых овечьих шапках. Те, что пришли в городок на Волге, чтобы дешево продать табун таких нужных в хозяйстве лошадей. А ночью вдруг оказалось, что у всех у них есть оружие. Следом прикатила целая орда на колесах и взяла поселок при железнодорожной станции малой кровью. Малой со своей стороны.
Сейчас коневоды вели себя совсем иначе. Вот один налетел как коршун, ударом плети рассек лицо пожилому мужику, пытавшемуся закрыть собой светловолосую девушку лет шестнадцати, а ее подхватил за подмышки и перекинул через круп лошади, как куль с мукой. Та даже не пикнула, только ногами задрыгала. Подлетели и другие всадники, хватая на скаку то одну девку, то другую, от души прохаживаясь по спинам мужчин кнутами из сыромятной кожи.
Вскоре подошли и пешие — бойцы в зеленом и сером камуфляже, потрепанном и залатанном. Пришли разбирать живую добычу, которую так ждали. Переругиваясь с пастухами, потащили прочь женщин чуть постарше, но тоже неплохих, мясистых. Городок был сытый, богатый… по нынешним временам. Но женщин, как и детей, тут было мало. Раз в пять меньше, чем взрослых мужчин. Обычная пропорция для места, куда люди свободно приходят и уходят.
В километре чернела огромная река, уже освободившаяся ото льда, но все еще чудовищно холодная, полная нерастаявших льдин. Берег был отвесным, и пятерых человек завоеватели, просто развлекаясь, столкнули вниз со склона. Те были еще живы, когда бултыхнулись в воду у самого берега.
Вдали застыл севший на мель контейнеровоз, словно мертвый Левиафан или Ноев ковчег, нашедший свою сушу. Опора моста, которую он когда-то протаранил, рассекла его носовую часть, как нож, и остановила движение огромной туши, ослепленной ударом атомной вспышки. Мост тогда устоял, но за эти годы наполовину обрушился. На последнем целом пролете с левого берега у самого края огромная фура свесилась вниз, словно передумав в последний момент и удержавшись от задуманного самоубийства.
Чуть подальше к северу на горизонте видны были новостройки Саратова, похожие на гнилые поломанные зубы.
Светило солнце, хотя и собиралось уже спрятаться за холмами.
Тех, кто пытался сопротивляться, и просто мужчин, попавших под руку, плотно набили в белый вагон-рефрижератор.
Теперь те бойцы из штурмовых отрядов, кому женщин и добычи не досталось, разбились на две команды. Бойцы стреляли по очереди из автоматов по тонким стенкам, держа стволы чуть вниз и прислушиваясь к воплям внутри. После каждого выстрела самые молодые шли выволакивать тела за ноги и складывать в кучу. Обе кучи были примерно одинаковые. Из-под дверей вагона натекла лужа крови, и темная неровная дорожка осталась в грязи там, где тащили трупы. Каждый выстрел сопровождался хохотом и глумливыми комментариями. Специально отобранные люди из старших следили, чтоб никто не жульничал. Стреляли одиночными. Играли не на добычу, а на интерес. В другие дни пленных, бывало, разрывали с помощью БМП, но обе машины еще с зимы стояли в ремонтных боксах.
Тощий боец в вязаной шапке, из-под которой торчали слипшиеся волосы, снимал всё на облупившийся смартфон с треснутым стеклом, в котором работала только камера и мобильные игры. На шее у него болтались два амулета на цепочках из тусклого серебра — один из автоматной гильзы с высверленными дырочками, второй — эмалированный значок с изображением атома. «Ликвидатору… на Чернобыльской АЭС» — можно было разобрать слова.
Неподалеку в старом пассажирском вагоне сбились в кучку дети от года до десяти. Они уже даже не плакали, а молча тряслись. Каждый выстрел заставлял их пригибаться все ниже к полу. Только двое или трое то и дело украдкой поднимались, выглядывая из окон.
По бревенчатым домам и утепленным жилым вагонам ходили вразвалочку автоматчики в расстегнутых бушлатах, потные и раскрасневшиеся. Они практиковали древнее, как сама цивилизация, искусство грабежа побежденного города. Из распахнутых окон летели вещи, стоял звон бьющегося стекла и треск разрываемой материи. И хотя отряды поделили между собой концы беспорядочно застроенного поселения, там и сям то и дело вспыхивали ссоры, мелькали кулаки. Но до стрельбы не доходило.
Кто-то уже нашел цистерну с этиловым спиртом и уже подсоединил к сливному прибору — самодельному крану на боку — резиновый шланг. Це-два-аш-пять-о-аш полилось из кое-как прикрепленной трубки прямо в ведерки и канистры. Брызги летели во все стороны. А кто-то удовлетворился малым, найдя в одном из домов бутыль самогона или того же «чистого».
Несколько человек, важных и дородных, одетых в форму довоенных офицеров, с разноцветными пестрыми нашивками, не участвовали в гульбище, а смотрели на него со снисходительными усмешками, стоя на возвышении — площадке у будки регулировщика.
Внезапно по всему войску будто прошел электрический ток. Вооруженные люди побросали свои занятия и застыли, повернув головы в одну сторону.
Там с юга по старой асфальтированной дороге приближался автомобиль с непропорционально большими колесами. Верх его сверкал черным лаком, низ был заляпан грязью, бампер украшен шипами, на крыше стоял двойной прожектор.
Он затормозил возле бетонного перрона, где когда-то останавливались приходящие на эту сортировочную станцию пассажирские поезда. Дверца распахнулась, и верзила, сидевший на водительском сиденье, побежал открывать заднюю дверь.
Человек в черном кашемировом пальто и начищенных ботинках с помощью водителя сошел на землю. На вид ему около сорока, лицо гладко выбрито. Он был среднего роста и обычного телосложения. Если бы не щегольской наряд и непривычно (для новой эпохи) холеное лицо, внешность его была бы неприметной и не запоминающейся. Уже посеребренные сединой волосы коротко подстрижены, но даже такая стрижка не могла скрыть неровные залысины — какие бывают не от старости, а от перенесенной болезни. На нем были чуть затемненные дымчатые очки, будто глаза его не выносили яркого солнца.
Но под его взглядом шестерым стоящим в карауле бойцам, которые вышли встречать приехавших, сразу стало неуютно.
Все они были одеты в бронежилеты от комплекта «Ратник» и вооружены «калашами» той серии, где вместо деревянных частей использован черный полиамид. Их можно было принять за солдат прежней армии, если бы не сизая щетина, грязные, давно не мытые шеи да защитные амулеты на этих шеях. Впрочем, у двоих амулетов не было, вместо них были нашиты на рукава значки-обереги.
Чуть прихрамывая, с чересчур прямой спиной и высоко поднятой головой, гость прошел вдоль ряда застывших как истуканы стражников, коротко кивнув им. Навстречу ему уже спешил плотный, усатый человек в темно-зеленой куртке, камуфляжный рисунок которой напоминал переплетенные листья, и в кепке такой же окраски. И если наряд первого сиял, то этот — весь припорошен пылью. Несмотря на прохладный апрельский день, лицо его было потным.
Вместе они поднялись на смотровую площадку и встали, опершись об перила. Позади них застыли два командира отрядов.
— Ну, с победой тебя, дорогой друг, — произнес человек в пальто, с возвышения озирая окрестности и вдыхая воздух, пахнущий гарью, бензином и порохом.
— Мрази это заслужили. Но мы не ждали вас так рано.
— Я вижу. Что-то ты слишком отпустил удила. Да, я разрешил отметить… Но погуляли и хватит! Чтоб через час был порядок. Казните осужденных… как обычно.
— Будет сделано… — круглолицый в камуфляжной куртке осекся, словно хотел произнести имя, но вовремя остановился. — Так точно, товарищ Уполномоченный!
Адъютант в лисьем малахае сразу побежал доводить приказ. Забухали тяжелые сапожищи по лесенке.
— А что делать с городом?
— Каким еще городом? — переспросил человек в пальто, приподняв очки. — Ты этот крысиный угол так назвал, Генерал? Спалить и сравнять с землей. Я хочу, чтоб этот гадюшник был напоминанием, что бывает… за наглость. Этим мы много жизней сбережем, увидишь.
— Слушаюсь. А с пленными… Ваше превосходительство?
— Женщин… симпатичных — бойцам. Ну не отбирать же у них?.. — улыбка того, кого назвали «Ваше превосходительство», стала глумливо-понимающей. — Пусть выпустят пар. Разрешаю взять их в наш лагерь. А после, как надоедят — в мастерские! Страшных и старых — сразу в мастерские. К осени надо много одежды починить. Тех, кто ни к чему не годен… выкиньте на трассе подальше отсюда. Мужиков — в дорожные бригады. Я видел тут недалеко гравийный карьер. Пусть крупные ямы закапывают. На трассе отсюда до Сызрани не проехать! Детей и совсем дряхлых — оставьте тут. Нам они без надобности. Ну а что делать с вещами, ты знаешь сам. Все, что горит и что мы не можем увезти за один прием — спалить. Сейчас, как только мы отъедем, придут деревенские. Они уже свою долю получили. Мародерствовать тут им будет слишком жирно. А держать здесь караул я не буду. У меня сейчас каждый человек на счету.
Вскоре, фырча и изрыгая дым, подъехал бортовой КамАЗ — грязное чудовище, которое, как и все дожившие до этой поры машины, собрали из десятка погибших собратьев. Людей из рефрижератора, многие из которых зажимали окровавленные раны, вывели и погрузили в него, крепко связав им руки. Некоторых пришлось швырять.
На лицах их на секунду мелькнула надежда. Но только на секунду, потому что им тут же начали надевать петли на шеи.
Между двумя столбами уже был натянут на высоте в три метра стальной трос. Кто-то из пленных запричитал, один завыл в голос, но остальные молча смотрели на эти приготовления, лишь тихо перешептываясь. Люди от природы склонны до последнего думать, что какое-нибудь чудо или чья-то милость спасет их.
Но не в этот раз. Человек в пальто махнул рукой, водитель нажал на газ – мотора он не глушил — и со всей скоростью, на которую был способен, грузовик рванулся вперед. Пленные повисли над пустотой как связка чеснока или лука. Почти все из них умерли сразу от того, что хрустнули их шеи, но несколько еще подергались, пуча глаза и хрипя.
Тех из вагона, кто не мог идти, добили на месте выстрелами в упор, а одному просто проломили череп прикладом. А женщин тем временем уже загоняли в несколько грузовиков с тентами, не жалея ударов плетью. Над площадью стояли плач, брань и дикие крики.
— Так-то лучше, — произнес человек в пальто, взглянув на часы. — Теперь ведите «отцов города». Всех местных начальников. Повесьте их еще выше, на ЛЭП, чтоб оттуда смотрели!
Генерал кинулся давать распоряжения, а тот, кого называли «Превосходительство» повернулся к толпе остальных жителей, сжавшихся в кольце боевиков, словно овцы под охраной волков, и громко произнес:
— Вот к чему привела ваша жадность! Вы расстроили меня, вашего благодарителя и защитника! Молчите? Стыдно? Теперь будете работать. И может, мы простим… Бойцы!! — он повернулся к рваному строю, вооруженному «калашами», винтовками и карабинами СКС. — У вас еще час! После этого уходим. Всю добычу, какую сможете увезти, можете взять с собой!
Дружный радостный рев был ему ответом.
Коротко кивнув и получив разрешение идти, два мордатых командира побежали к своим отрядам.
Тем временем один из бойцов с туловищем как пивной бочонок, в черной лохматой шапке и с такой же бородой, уже успевший принять на грудь, заметил, что старик, чье лицо было рассечено ударом наискось, закрывает одеялом прижавшуюся к стене вагона девочку.
— А это ты кого прячешь? — дыша винным перегаром, он подлетел к деду. — Девку? Даже двух?! А ну покажи! Убери одеяло, а то зарублю! — в его руках появился нож с широким зазубренным лезвием.
С выражением обреченности в глазах старик повиновался.
Одеяло упало на землю. Какое-то мгновение взгляд здоровяка в шапке не мог сфокусироваться на странном силуэте, у которого явно чего-то не хватало. То ли рук, то ли ног... Для двух людей… А когда понял, то отскочил, крестясь и отплевываясь.
— Нечистая сила! Уродка… Сжечь ее надо.
— Да ладно тебе, Чингиз, — усмехнулся за его спиной боец в вязаной шапке по кличке Фотограф, снимая редкий экземпляр на свой «Ipod». – Была б она… они постарше, взял бы обеих. А так они еще зеленые. Оставь, один хер она долго не протянет, скопытится. Ты гляди, как смотрят! Того и гляди за палец тяпнут… Пошли отсюдова. А то у меня аппетит на жратву и нормальных баб пропадет.
Внутри салон просторного полноприводного джипа, поставленного на шасси от ГАЗ-66, был обшит скрипучей кожей, прибитой золочеными гвоздями. Накидкой на кресла служил театральный гобелен. Стекла были тонированы.
Отпустив телохранителя и шофера и оставшись наедине, двое вождей перешли на более неформальный разговор.
— Ну как тебе, Михалыч? Я был крут? — спросил человек с колючим взглядом у одетого в военную форму.
— Как всегда, Виктор, — ответил его визави. Хоть он и держался вольнее, но все равно было ясно, кто из них главный. – Как всегда. Ты просто натуральный темный властелин.
— Не завидуешь? Не думаешь, что у тебя получилось бы лучше? Все-таки это ты смотрел кино про таких деятелей. На большой «плазме». На хате мэра, которого твой батя грохнул. Смотрел и тушенку из банки лопал. А я в это время… — тот, кого назвали Виктор, кашлянул и поморщился, — ловил рыбу из-подо льда на собственное живое мясо. А еще рылся в шлаке, чтоб спекшуюся карамельку найти. И подстреленному голубю радовался, как чуду. И жратву отбирал у тех, кто послабже.
На нем теперь был черный кожаный пиджак, очки он снял. Тускло-серые глаза были такими колючим и пронзительными, что казались маленькими льдинками. В них всегда, даже сейчас, читались угроза и вызов.
— Да какая зависть? Такую ношу на себе несешь. Никто не сделал бы этого лучше.
— Вот-вот. Да знали бы они, — человек в пиджаке указал куда-то за окно, — что я не для себя стараюсь… а для них. Мне лично хватило бы десяти поселков, чтоб кормиться. А все остальное — ради будущего… Вот видишь, Мишаня. Твой папа был комендантом города. Ты на большом корабле плавал, на греческом острове бывал. А мой батя был вором и бродягой. Я его в глаза не видал. И всего добился сам. А ты — благодаря мне. Просто помни об этом.
«Помни об этом, если что-то задумаешь», — прозвучало в его словах.
— Да что ты себе в голову вбил, друг? Я за тебя жизнь положу. Как и любой здесь. Давай накатим, мы тут у них такой винный погреб захватили.
— Черт с тобой. Наливай. Дела маленько подождут. Что это там за фура стоит у ворот? С черепами на капоте.
— Захватили как трофей. Раньше какому-то клубу мотоциклистов принадлежала, по спецзаказу, говорят, сделана. Движок — зверь. Заберешь?
— Отдай Марату. Мне под штабную не подойдет, а он пусть броню навесит и ездит.
Они выпили вина и коньяка, заев вяленым мясом ягненка и свежим ноздреватым хлебом. В широкий и длинный салон вмещался даже столик.
После этого человек в пиджаке снял пиджак и развалился на заднем сиденье, расстегнув воротник белой рубашки.
— Я посплю часов шесть. Заботы о вас меня утомили. Ты сказал Нигматуллину, чтоб он принял командование? Зер гуд. Садись за руль и гони домой. Скажи там Шонхору приготовить утку с травами. Ту, которую его пацаны подстрелили на болотах. Только женам моим не отдавай. Глупые бабы могут испортить все на свете, даже ощипать нормально не сумеют. Маникурт у них на руках, епта…
Через минуту он уже храпел, а тот, кого называли Генерал, осторожно вывел джип на раздолбанную за пятьдесят лет разрухи дорогу. За ним поехали УАЗ сопровождения и пикап с пулеметом ДШК на треноге. У этих автомобилей с глушителями было все в порядке, и они не ревели, как почти все остальные в войске.
Через час вся вооруженная ватага в семьсот человек уже расселась по машинам. Огромные грузовики, почти каждый из которых был увенчан пулеметом, на ходу строились в колонну. Пленных мужиков конники кнутами погнали пешком на юг, к карьеру. Из хрипящих колонок, прикрученных к крыше одного из микроавтобусов, ударил марш композитора Любэ.
А там, где когда-то стоял многолюдный город из вагонов и деревянных срубов, все стало пусто и мертво. Ветер гонял по переулкам между руинами и пепелищами обрывки ткани и бумаги. Выбравшись из плацкартного вагона, плакали в голос дети. Стояли, держась за стены, или шатались от ветра полумертвые от побоев старики.
Над землей стелился черный дым. На железной ферме столба был распят труп с примотанной цепью табличкой. Можно было разглядеть буквы: «Так будет с каждым».
За одним из пикапов, замыкавших строй, метров сто волочился по земле привязанный канатом человек. Но потом веревка зацепилась за какую-то неровность дороги, и произведенная в Японии машина чуть не улетела в кювет. Потирая красное от удара ухо, выскочил водитель в каракулевой шапке, обрезал ножом веревку. На изломанное тело раба он даже не взглянул, и пикап с пулеметом умчался прочь, догонять уходящую автоколонну.
Когда люди отъехали достаточно далеко, на место резни начали слетаться первые вороны.
Они гнездились в Саратове — на деревьях, предпочитая мертвые и высохшие, дуплистые. Многие гнезда были высокотехнологичными — с каркасом из проволоки, пластика, изнутри выложенные поролоном, тканью или стекловатой. Уж кто-кто, а эти птицы умели пользоваться тем, что осталось от цивилизации.
Вороны носятся в небе, и в их движении виден свой порядок. Они похожи на закручивающуюся спираль смерча. Целая маленькая туча ворон. Они следовали за армией Защитника и Благодарителя и умели отличать людей, которые обеспечивали их пищей. Даже знали в лицо отдельных командиров, чей труд давал им больше всего еды. В их маленьких умных глазках было понимание многих вещей, о которых даже не все двуногие догадывались.
Они умели отличать одних людей от других, опасных — от неопасных. И пока эти люди, у которых продолжением рук служат длинные стреляющие палки, не ушли, они не притронулись к добыче. А вот тех, кто остался — слабых и пахнущих кровью, вороны не боялись. Это не враги, а будущее мясо.
Одичавшие собаки подоспели, когда самые вкусные части уже были съедены. Но и собаки пировали недолго — их прогнали более сильные и крупные волки.
Приближалась ночь.
Несколько туч набежали, но так и улетели прочь, не пролив ни капли дождя. Они не могли закрыть солнца, которое продолжало смотреть с неба, хоть один край его уже опустился за холмами. Вечное и неизменное… на человеческий мимолетный взгляд. Сколько оно всего видело и не краснело.
И не покраснеет, пока не придет ему черед умирать.
