НОВОБРАНЦЫ, ОТРАВЛЕНИЕ
Дело в том, что я учился в одном училище с очень миленькой девушкой. Она была на пару курсов младше. Мы встречались после занятий. Я никак не мог решиться сделать ей предложение, как не мог познакомить ее с мамой. Что-то внутри меня подсказывало: Маме она не понравится. Интуиция меня не подвела. Что это было с маминой стороны — ревность? Не знаю. Может быть, и то еще усугубляло, что в группе и на курсе было такое количество девчонок, что о Вилене Стахис я вспоминал, только если встречал ее в коридоре или столовой училища.
Меня распределили на скорую помощь, и на подстанции я познакомился с молодым врачом — Виктором Носовым. Мы сдружились.
С девушкой этой я встречался все реже. У нее госы, у меня дежурства — сутки через двое. А потом…
Потом наступила весна. Апрель.
Пятое апреля. Время близилось к обеду. Носов поднялся на второй этаж подстанции и увидел возле кабинета заведующего небольшая группа распределенных после окончания медучилища фельдшеров. Медленно проходя мимо, он обратил внимание на двух девушек.
Они были примерно одного роста, но на этом их сходство и заканчивалось: девушка в сером длинном пальто, со светлыми пышными волосами непрерывно говорила, и ее звонкий голосок разносился по всему второму этажу подстанции. Кто-то из работников, сидящих у журнального столика, заполняя карточку, попросил:
— Ребята, если можно, шумитетише!
И говорунья притихла ненадолго.
Вторая, с прической темным шариком, в джинсах, заправленных в сапоги, и лохматой курточке, резинкой стягивающей узкую талию, отчего она больше всего походила на молоденькую курочку-рябу, тихо стояла у стенки и то ли думала о чем-то, то ли молча слушала. Носов не заметил, как она подняла длинные ресницы и проводила его взглядом темным и печальным. И уж тем более не заметил он мелькнувшего интереса в этом взгляде. Он зашел в комнату отдыха и, покопавшись в своей сумке, достал новую пачку чая и кулек с сахаром.
Пришло пополнение на подстанцию, подумал Носов. Он вспомнил, как сам больше восьми лет назад пришел после медучилища на подстанцию, правда, на другую, отработал месяц и загремел в весенний призыв.
Они тоже толпились возле кабинета заведующего или заведующей, проходили инструктаж, расписывались, после чего их принимал в теплые заботливые руки старший фельдшер и стал вписывать в график, рассаживать стажерами на бригады.
А потом через месяц повестка в военкомат, ГСП на Угрешке и тревожные сутки… Куда? Где придется служить? Виктору повезло, вечером первого же дня примчался запыленный прапор с музыкантскими значками в петлицах и, бегая по коридорам, говорил: «Мне надо успеть к фильму…» Носов сообразил, что, если сейчас 19:00, а вечерний сеанс по первой программе в девять тридцать, значит, прапор служит если не в Москве, то где-то рядом, и ходил за ним словно тень.
В канцелярии тот сказал:
— Мне нужен ветеринар.
— А вон он, кажется, — махнул офицер на маячившего одиноким привидением в коридоре Носова, который издалека никак не мог разглядеть его звание.
— Точно? — спросил прапорщик.
— Точно, — убежденно сказал офицер, всегда путавший ветеринаров и фельдшеров.
Уже в «газике» прапорщик взялся перелистывать личное дело Носова, обернулся к нему и сказал с возмущением:
— Так ты — фельдшер?!
— Да, — кивнул Носов, глядя на дорогу и отмечая, что кольцевую они уже пересекли.
— Вот, гад! — ругнулся себе под нос прапорщик, непонятно, то-ли имея в виду офицера на ГСП, то-ли Носова…
Но подумал, что если сейчас развернет машину и поедет обратно, скандалить и возвращать призывника, то к фильму точно опоздает. Поэтому прапор махнул рукой, мол, ладно, отбрешусь как-нибудь! И правда, отбрехался, мало того, на следующий день он привез ветеринара в часть, да не одного, а двух!
Вот так Виктор попал в Отдельный кавалерийский полк в одном из подмосковных городков, который был создан для съемок «Войны и мира», и с тех пор солдаты-кавалеристы снимались почти во всех фильмах с участием гусар, красных конников и в прочих исторических картинах, где не обойтись без лошадей и кавалеристов…
От армии у Носова сохранились два главных воспоминания: всегда хочется есть и спать. Правда, оказалось еще, что он совсем не любит лошадей.
Но эта нелюбовь возникла именно в армии. Не абстрактная нелюбовь, а вполне конкретных лошадей: его коня Одуванчика и командирского жеребца Алтая. Потому что один норовил оттоптать пальцы на ногах или навалиться боком и придавить к перегородке, стоило Виктору зайти в денник, а второй подловил момент и двинул копытом по голени, отправив сержанта Носова в госпиталь на месяц с оскольчатым переломом большой берцовой кости.
Сейчас Носов сидел в кухне между холодильником и столом, прижавшись боком к теплой чугунной батарее, и заваривал чай. По кухне медленно перемещалась необъятная Павлина Ивановна и протирала тряпочкой столы, мыла плиту и в конце концов, взяв в руки швабру, потребовала от Носова:
— Поднимите ноги, доктор!
Виктор подтянул рубчатые туристические ботинки к самому сиденью и подождал, пока Павлина сделает вид, что помыла пол…
Он вспоминал последний вызов: «И смех и грех. Если будет возможность собраться и посидеть полчасика в пересменок вечером, расскажу ребятам за чаем…»
Обычная трехкомнатная квартира: прямо коридор, налево кухня с ванной и туалетом, чуть дальше по коридору налево одна комната, вторая и большая с балконом.
Дверь открыла невысокая кругленькая смуглая женщина. И заговорила очень быстро с характерным кавказским акцентом, так что слова сливались, и Носов улавливал смысл в основном по интонациям:
— Проходите, доктор, проходите. Дочка моя заболела совсем. — Она стояла рядом с Виктором, пока он мыл руки в ванной, держа в руках свежайшее махровое полотенце, и причитала: — Живот болит. Не ест ничего, криком кричит.
Носов хмыкнул себе под нос от этакой тавтологии и, вытерев руки, сказал:
— Спасибо. А где больная?
Женщина повела его в комнату. На неразложенной софе, накрывшись байковым одеяльцем, лежала девушка. Носов никогда не мог определить на глаз возраст южанок. Всегда оказывалось меньше. Вот и на этот раз он определил, что ей года двадцать три, ну, может, двадцать пять. Лежала она на боку, свернувшись калачиком и закусив губу. Длинные вьющиеся сине-черные волосы разметались по подушке.
Носов перевернул девушку на спину, стал осторожно ощупывать живот, наблюдая за выражением ее лица. Та застонала, когда Виктор тихонько прошелся внизу справа, пытаясь разобраться — аппендицит или придатки? Мать стояла у него за спиной и, похоже, мучилась не меньше дочери. Он стал расспрашивать, собирая гинекологический анамнез, но, зная южную импульсивность и обидчивость, старался подбирать слова, спрашивая о последних месячных, регулярности, и все никак не мог себя заставить спросить ее о половой жизни, потому что мать стоит за спиной, а никаких признаков замужества: ни кольца, ни следа от него — Носов не увидел. Он наконец сообразил и спросил:
— Вы замужем?
За девушку ответила мать:
— Да, он сейчас в армии, — она зачем-то пошевелила пальцами, — служит. Получилось, что это «служит» как-то неубедительно. Как собачки «служат».
По лицу женщины врач понял: брак этот мамашу совсем не радовал. Видимо — по зелету произошел.
Носов принялся так же осторожно выяснять, когда в последний раз у девушки был контакт с мужем. А мать, поняв, что Виктор подводит к возможной внематочной беременности, сказала просто:
— Нет. У нее не может быть беременности!
Носов удивился:
— Почему?
— У нее стоит эта… как ее? Ну, эта — пружинка! — сказала мать.
Носов удивился еще больше:
— Какая пружинка?
— Внуматочная, от беременности, — простонала сквозь зубы девушка.
— Спираль внутриматочная? — уточнил Носов.
— Ну да, — подтвердила мать. — Зачем три? — удивилась она. — Одна внуматочная пружинка.
Виктор начал выяснять, была ли беременность. Ведь спираль не ставят нерожавшим или только после аборта. Женщина как-то неохотно отвечала, а по лицу девушки Носов понял: сделала аборт, но, видно, тема эта для нее очень неприятна. И как-то отводила она глаза, когда мамаша говорила про «пружинку». Точно ли стоит?
Носов так и повез ее с двумя диагнозами: острый аппендицит и подозрение на внематочную беременность. В приемном отделении хирург с полтычка определил аппендицит, и девушку сразу подняли в операционную. А Носов поехал на подстанцию и все хмыкал себе под нос. «Вах! Зачем три? Пружинка!».
Стажеров-фельдшеров раскидали по бригадам. А Носова обделили. Двух девчонок посадили на спецбригады: говорливую блондинку, Женю Соболеву, на детскую, а молчаливую смуглянку — на реанимацию (восьмая бригада).
Как выяснилось, шатенка оказалась дочкой заведующего подстанцией. Звали ее Вилена Стахис.
Носов с ней не знакомился до мая. Нет, конечно, они знали друг друга, здоровались, когда встречались, но поговорить им как-то не удавалось… Носов немного стеснялся ее и первым с разговором не лез… Они только переглядывались, как пассажиры в метро, если случалось в большой компании сидеть на кухне и пить чай…
Носов вышел на дежурство первого мая и с удивлением узнал, что к нему в бригаду записана В. Стахис… Он обрадовался и, когда они наговорились, вечером предложил ей съездить после дежурства куда-нибудь погулять, например, в парк им. М. Горького. Вилена неожиданно и, совершенно не ломаясь, согласилась…
Покачиваясь от усталости после бессонной ночи и дневного променада, Виктор провожал ее домой и поцеловал в щечку у подъезда. Вилена, не кокетничая, взмахнула пушистыми черными ресницами и сказала весело:
— Пока! Если хотите, доктор Витя, можем завтра увидеться снова. Сегодня мы после дежурства, уставшие. Хотите?
Виктор хотел. Дома вдруг на него навалилась бессонница, и он проворочался до четырех, потом уснул, и ему снилась Вилена Стахис, только у нее почему-то были волосатые отцовские руки и толстые короткие пальцы вместо изящной тонкой ладошки, которую Носов держал сегодня весь день и не мог отпустить…
Виктор жил с мамой и собакой колли по кличке Дина. Он был поздним ребенком. Ну, наверное, все-таки относительно поздним. Его маме Анастасии Георгиевне было всего тридцать два, когда она второй раз вышла замуж и у нее родился Витя.
К этому времени она успела овдоветь и потерять дочь. Ее первый муж — врач, профессор-морфолог Михаил Яковлевич Исаковский, известная в медицинском мире сороковых-пятидесятых годов величина, был подметен делом врачей и скончался от сердечного приступа в Бутырке.
Чем не угодил властям врач, специалист по раку? Невозможно объяснить. Зависть, злоба человеческая, мало ли причин и способов для устранения неугодных? А через год по нелепой случайности, купаясь в Клязьме, утонула ее дочь Таня. Поехала с подругами отдохнуть на водохранилище.
Что толку описывать горе Анастасии Георгиевны? Как она пережила то время? Одному Богу известно. Жить в тот год она точно не хотела.
Прошло время, раны утрат понемногу затянулись, и тут за ней стал ухаживать молодой и красивый Вася Носов, фронтовик, инженер-технолог и мастер золотые руки. Анастасию только-только реабилитировали, она избавилась от ярлыка «жена врага народа». Ее восстановили в прежней должности конструктора в секретном НИИ. Там же появился и Василий. Они встречались меньше года, Вася сделал предложение, и Анастасия Георгиевна согласилась, но с одним условием: что сохранит фамилию первого мужа, которого продолжала любить и помнить после смерти.
Вася спорить не стал. Боль возлюбленной от потери самых дорогих людей понимал и разделял. Анастасия была старше его на пять лет и никогда ничего не говорила ему о любви, но Васиных чувств с избытком хватало на двоих. Жили мирно. Не скандаля и не ругаясь. Заботились друг о друге, понимая, что нет у них больше никого, кроме друг друга.
Спроси в то время Анастасию о любви — вряд ли бы ответила. Внешне ничем она не выдавала пепла в душе. Всегда приветлива, любезна, очень интеллигентна. И слез ее никто не видел. Мужа всегда называла — Вася. Спешила домой вечерами, готовила ужин, непонятно, но как-то находили общий язык и общие интересы. Это было послевоенное время, когда люди часто шли на компромисс в отношениях, понимая — надо жить. Во что бы то ни стало, надо жить и растить детей. Другого нет и не будет.
Через год родился Витя, и у Анастасии Георгиевны появился объект для искренней любви. Василий Васильевич дожил до пятидесяти пяти лет, сильно располнел и, уже когда Виктор учился в институте, на почве увлечения рюмочкой однажды жарким днем схлопотал инсульт, из которого еле-еле выбрался, а в больнице, за день до выписки, его накрыл второй, еще более тяжелый удар, и спустя неделю Анастасия Георгиевна овдовела во второй раз.
И опять она горела внутри, не выдавая горя и слез не тратя.
Виктор смерть отца перенес тяжелее матери. Он очень остро ощущал свое бессилие, перелопатил горы книг по неврологии, поднял всех друзей и знакомых, доставал дефицитные препараты, даже сверхдефицитные церебролизин и актовегин, вечерами сидел у отца в больнице, подменяя мать, и мыл, и перестилал, и выносил, умом понимая, что надежды нет. Стволовой инсульт, превративший отца в растение, дал им не больше месяца на прощание.
А после института распределился на скорую. Вообще-то его не особо и спрашивали — почти весь курс загнали на 03. В памяти сохранился месяц работы фельдшером до армии. Каких-то специфических интересов в профессии за время обучения Виктор не обрел, поэтому динамичная работа на машинах пришлась по сердцу.
Профессор на кафедре терапии, разговаривая с Носовым, в ответ на желание его работать на скорой, произнес: «Скорая, Виктор, это детский сад и начальная школа для настоящих врачей, когда вырастите из штанишек на лямках и решите заняться настоящей медициной, приходите, возьму. Только не тяните долго, работа на скорой отупляет. Год, три, максимум пять… Я подожду».
Через год после смерти отца к Виктору однажды вечером приехал старый армейский друг с большущей сумкой на «молнии». Из сумки доносилось сопение и повизгивание. Друг поставил сумку и, видя недоумение Носова, спросил:
— Ты кого больше любишь — блондинок или брюнеток?
— Ну, блондинок, — с опаской сказал Виктор.
— Тогда держи. — И друг извлек из сумки рыжего щенка, похожего на лисичку, с белой стрелочкой по носу. Щенок, расползаясь лапами на линолеуме, тут же присел и напрудил. — Кличку придумаешь на букву «Д», отца Дарьялом звали. Я потом позвоню, скажешь, как назвал. Это нужно для родословной.
Носов удивился, присел на корточки, погладил щенка.
— Это так серьезно? Именно на «Д»?
— Очень серьезно. Но только не Джесси, Долли или Дженни, их сейчас много по Москве. Придумай пооригинальнее.
Друг процитировал из «Гусарской баллады»: «Цыганка нагадала любить шатенку мне…»
— А ты, значит, блондинок предпочитаешь?
Носов отмахнулся:
— По мне все хороши, лишь бы человек хороший попался. Шатенки тоже вполне…
Так в доме появилась огненно-рыжая Динка, а вместе с ней драные обои, изгрызенные ботинки, перекушенные провода и обточенные остренькими щенячьими зубами ножки стульев.
Носов был нормальным мужиком, с нормальной ориентацией, даже со слишком нормальной, он так хорошо погулял на первом и втором курсах, не приходя домой неделями, что дело чуть не дошло до отчисления из-за хвостов… Но ректор пожалел его, и ограничились лишением стипендии на один семестр да выговором без занесения в личное дело по комсомольской линии… Виктор поднапрягся и закрыл все долги. Нарезвившись с девицами на первых курсах, Носов угомонился.
За время дальнейшей учебы у него было несколько подружек, по очереди. Тянулся за ним и короткий шлейф разбитых девичьих сердец… Одновременно он нескольких романов не заводил, и к концу интернатуры ничего более прочного, чем ночное дежурство с ординаторшей под одним одеяльцем, в личной жизни не было. Все подружки пытались воспитывать Виктора, делали они это обычно весьма грубо, а он терпеть не мог, когда им пытаются управлять. и, как только замечал попытки манипуляции и давления, прерывал дружбу. А больше всего он терпеть не мог, когда его начинали ежеминутно спрашивать: «Ты меня любишь?». Любовь сразу пропадала. Он отвечал: «А ты не чувствуешь?». И если девушка отвечала: «Нет», он говорил: «Это значит, ты меня не любишь, и моя любовь тут совершенно не при чем»! — обычно после такого разговора они расставались.
Бесили его и разговоры такого типа: «- Что да? – надувала губы девушка, - ты расскажи как, да! А то – да… Если не любишь, так и скажи»!
— Я так и говорю, - сдерживаясь, отвечал Носов.
«Любовь, — однажды сам себе сказал Виктор, — не требует доказательств. Она если есть, ее не надо спрашивать и убеждаться в ее присутствии. А если сомневаешься — значит, ее уже давно нет, и только страшно признаться в этом. А чем чаще спрашиваешь — тем дальше она уходит. Любовь не прячется в словах, она живет в делах и отношении. А слова — это только приятный звук. Они важны, но судить по ним о любви — глупо».
Мама его ждала и вздыхала, он приходил со свиданий один, иногда веселый, иногда грустный, но один. Не приводил никого и не говорил: «Познакомься, мама, это моя девушка, мы поженимся».
Строже всех, к прогулкам Виктора относилась собака. Подросшая и повзрослевшая, каждый раз, когда он приходил после двенадцати, Дина встречала его в коридоре и, пока Виктор, сидя на корточках, расшнуровывал и снимал ботинки, шумно обнюхивала пахнущую косметикой шевелюру, щеки и воротник, после чего презрительно фукала и уходила. Она этих встреч явно не одобряла.
Анастасия Георгиевна вздыхала и непрозрачно намекала Виктору, что пора бы остепениться и найти, наконец, себе невесту. Ведь уже скоро тридцать лет стукнет.
Встреча с Виленой Стахис оказалась для Носова роковой. После первого же свидания он понял, что, наконец, нашел ту, единственную. И, как ни странно, на запах, приносимый после встреч с Виленой, Динка реагировала нормально, несколько раз дружелюбно мотнув хвостом, совала длинный нос в ладони Виктору — почеши! А уж знакомство Дины с Виленой и вовсе прошло совершенно замечательно.
Они прогуляли следующий день и потом как-то легко и незаметно отработали следующие сутки. И дальше, дальше… Заведующий подстанцией почуял неладное, когда было уже поздно
Он сделал робкую попытку перевести дочь в другую бригаду, но та, не особенно стесняясь в выражениях, объяснила папе, что с другими ей совершенно неинтересно! Он возражал, что его как заведующего совершенно не волнует, интересно ей или нет! А она очень грамотно ответила, что ведет он себя не как заведующий, которому и в самом деле должно быть все равно, лишь бы дело делалось, а как ревнивый папочка!..
Герман сдался, Носов был симпатичен и ему самому. Он любил серьезных и ответственных. Может быть, какую-то роль сыграла фамилия мамы Виктора — Исаковская, может — нет. Но мешать дочери, дружить с доктором, заведующий не стал. Поворчал формально и махнул рукой. Однажды Вилене сказал, мол, гуляйте, да со свадьбой не затягивайте! Чего время впустую перегонять? Дочка ничего не ответила, хихикнула.
Так и повелось… Они работали вместе — Виктор и Вилена. Иногда третьим к ним садился фельдшер Володя Морозов или еще кто-нибудь.
Вилена однажды призналась Носову, что, когда отец думал, куда бы ее посадить, она сама попросилась к нему в бригаду. Но этот разговор случился значительно позже, когда они уже не только гуляли по паркам или целовались на последнем ряду в кинотеатре.
***
Виктор растоптал в пепельнице коротенький «столичный» окурок и со вздохом принялся вылезать из узкого пространства между холодильником и кухонным столом. Вилена открыла вечернюю бригаду, и он остался один на четыре часа. Из селектора под потолком тихо потрескивало и похрюкивало.
— Двадцатая бригада! Доктор Носов! У вас вызов, — вкрадчиво повторил голос диспетчера.
Носов, не торопясь, ополоснул кружку от остатков грузинского чая и пошел к окошку диспетчерской. Оттуда уже торчала свернутая в трубочку карточка. Носов прочитал повод, и ему стало нехорошо… Поганее вызова быть не могло. «Ребенок трех лет, отравление клофелином», мощнейшим антигипертоническим препаратом. Он позабыл о своей нарочитой медлительности и, вернув былую упругость ногам, ворвался в водительскую. За обшарпанным от постоянного биения костяшек столом сидели его водитель Толик Шпигун и двое других водителей: с акушерской бригады и перевозки.
— Толик! Погнали! У нас ребенок… — сказал Носов, пытаясь всем своим видом передать тревогу. — Быстро!
— Ну чего ж, ребенок так ребенок. — Толик, не отрываясь, махнул по столу доминушкой. — А вот так! Шершавого?! — объявил он.
— Толик! Я серьезно… — проговорил Носов тихо, но закипая. — Отравление клофелином… Быстро! — повторил он уже с яростью в голосе.
Водитель с «акушерки» бросил костяшки на стол.
— Езжай, Толик.
— Ну ладно! — заныл Толик. — Ну чего ты, Михалыч, щас еще пару минут, доиграем, и поеду.
— Вали, салага, — добавил водитель с перевозки и тоже скинул свои костяшки. — И моли Бога, что это не твой ребенок… Пацан.
Толик расстроенно положил свои костяшки, еще раз с сожалением посмотрел на стол с выигрышной партией и, тяжело вздохнув, вышел. Он и впрямь не понимал, с чего такой переполох.
К дому подъехали без особого шума, Толик сирену и маячок не любил включать, хотя Носов его подгонял:
— Быстрее, Толик! Гони! Там ребенок.
Дверь в квартиру была открыта. Носов на всякий случай надавил на кнопочку, дождался «Бим-бом» и прошел в прихожую. Навстречу ему устремилась встревоженная женщина.
— Где ребенок? — спросил Носов. — Когда обнаружили пропажу лекарства?
— Она здесь, в гостиной, спит, — ответила женщина. Высокая, ростом почти с Носова, она ломала тонкие пальцы и прерывисто вздыхала, будто сдерживая рвущийся плач. А Носов второй раз почувствовал предательскую слабость в ногах — «спит!». Он быстрым шагом прошел в гостиную и увидел лежащую на диване девочку. Бросил ящик и, наклонившись, потряс ее за плечи, легонько похлопал по щекам. Девочка поморщилась, вяло попыталась махнуть рукой. Носов обернулся к матери.
— Когда и сколько она выпила клофелина? — спросил он.
Мать протянула ему пустой флакон:
— Я только сегодня для мамы купила полный.
Носов готов был лечь рядом с девочкой. Мыслей не было никаких. Это конец, подумал Носов. Отчаяние и понимание неизбежного вдруг отрезвили и придали энергии.
— Когда она выпила лекарство?! — почти проорал он.
— Минут пятнадцать назад, — спокойно сказала женщина. — Я на секунду вышла из комнаты. Мать у меня, тварь, — произнесла она вдруг с ненавистью, — гипертоник, пьет его и бросает где попало.
Она еще не понимала, что произошло. Это Носов знал, что чудес не бывает. Но и он надеялся на маленький шанс. Доза более чем смертельная для маленького человека. Таблетки мелкие, сладкие. «Какая тварь придумала их делать на сахаре? Пятнадцать минут! Пятнадцать минут!» — думал он, скачками спускаясь по лестнице — лифта ждать некогда… В машине он рывком распахнул дверь и выволок на середину салона брезентовый мешок с разными прибамбахами, нашарил вслепую пакетик с желудочным зондом и тупо уставился на него, зонд был толщиной с его палец. «Господи, как же я его запихну?» — подумал он. И, сунув зонд в карман халата, он влетел в распахнувшийся лифт, чуть не сбив выходившего старика с клюкой, тот зашипел, стал плеваться сквозь дырки во рту, однако Носов ничего этого уже не видел, лифт понес его на десятый этаж.
В комнате Носов еще раз примерил зонд, ужаснулся: «Нет, я не смогу!» И, перевернув девочку на живот, вдруг засунул ей свой толстенный палец прямо в горло, та конвульсивно изогнулась, и на пол вылетели желто-коричневые комки, среди которых белели маленькие точки. «Есть БОГ на свете!» — подумал Носов. Сколько там их? Все-таки полный флакон. И сколько успело всосаться? Девочка уже в сопоре, и сопор этот нарастает, дальше — кома и… финал! Носов еще раз покопался в памяти. Желудок надо мыть! Он снова примерил зонд на длину, сантиметров двадцать — двадцать пять, может, и меньше… Как же его туда впихнуть? Страшно, а если промахнешься и в трахею? Убью. А если порву пищевод? Убью… она и так обречена. Доза…
Время! Каждая минута уносила жизнь из маленького тела…
Он послал мать девочки на кухню за ковшом с водой и тазиком, а сам, пока она ходила, попробовал протолкнуть в горло малышки зонд, та опять выгнулась и выдала на пол еще одну порцию каши, но беленьких точек там уже не было… Черт! ЧЕРТ! ЧЕРТ!!! Девочка становилась пластилиновой, она вываливалась из рук, расползалась на диване и уже никак не реагировала на попытки Носова еще и еще раз поставить зонд. А он никак не мог решится толкать резиновую трубу в горло.
Носов, весь в мыле, оглянулся на мать, стоявшую за его спиной с тазиком и ковшом.
— Уберите, пожалуйста! — кивнул он на лужи на полу и рванулся к ящику с лекарствами. Набрал что-то из дыхательных аналептиков, кофеин, кордиамин… «А сколько? Дозы? Это ж дети, у них все не как у людей! Половину, четверть ампулы?» — лихорадочно вспоминал он. Набрал половину, развел физраствором и попытался найти тонюсенькую венку на такой же тонюсенькой ручке… Куда там! Потыкавшись, Носов ввел все под кожу. Он понимал — это все глупо, бессмысленно. Нужно срочно в больницу. Малюсенький шанс спасти. Ультрафильтрация, промыть кровь, удалить отраву, интубировать, подключить к аппарату искусственного дыхания! У него ничего нет, и чего нет, главного — навыка таких манипуляций с детьми.
В этот момент в прихожей хлопнула дверь, и старушечий голос произнес:
— Ну, вот и я! А там к кому-то скорая приехала…
Носов поглядел на мать и ужаснулся: такой дикой ненависти он не видел никогда… Казалось, от одного только вида ее надо было умереть на месте.
— Тварь! — закричала она. — Стерва старая! Погляди, что ты наделала!
В комнату вошла полная пожилая женщина в вязаной кофте, пуховом платке и, увидев белый халат, лежащую на диване девочку и разъяренную мать, охнула, всплеснула руками и, закатив глаза, повалилась набок… Угол рта быстро пополз вниз.
— Тварь! — кричала женщина. — Это ты оставила лекарство! Ты вечно их раскидываешь где попало!
Носов подбежал к бабушке, осмотрел бегло — инсульт! Снова чертыхнулся и стал набирать лекарства в шприцы. Тут он уже быстро нашел вену, ввел все, что считал нужным, и повернулся к матери малышки, та уже просто плакала, держа дочь на руках.
В комнате опять назревали события. Бабка пришла в себя, явления инсульта почти прошли, она сидела на полу и, растрепав волосы, тихо выла: «Леночка, Леночка…»
Мать уже ничего не говорила, лишь мерила комнату из угла в угол, глядя остекленевшими глазами перед собой, дочь висела у нее на плече. Носов присмотрелся: девочка дышала, тихо-тихо, распустив губы. Носов стал спрашивать имя и фамилию девочки, мать отвечала как сомнамбула и, не останавливаясь, ходила по комнате под бабкин вой.
— Положите девочку, — строго сказал Носов. Женщина выполнила приказание, положила Леночку на диван, отошла в сторону и сложила руки на груди, будто молилась. — Ее надо везти в больницу…
Мать мотнула головой, словно отмахивалась от комарья…
— Не отдам! — сказала вдруг хриплым низким голосом. — Нет.
— Она может умереть, — сказал Носов, пытаясь вложить в свои слова максимум убедительности.
Мать кинулась к ребенку, будто Носов уже увозил ее, и подхватила на руки.
— Пусть! Я не отдам ее! — В глазах женщины появился безумный блеск, она периодически встряхивала дочь, целовала, не видя, что та никак не реагирует на ее ласки…
— Где телефон?
Женщина кивнула в сторону прихожей:
— На кухне.
Носов перешагнул через растянувшуюся поперек комнаты бабушку и, оглянувшись на мать девочки, принял решение. На кухне он быстро дозвонился до диспетчера.
— Юленька, миленькая, — затараторил он, — мне нужно место в больнице, отравление клофелином, полный пузырек, — на том конце провода тихо охнули, — у бабушки инсульт, а мать не отдает девчонку в больницу, давай милицию…
— Уверен? — спросила диспетчер Юленька.
— Да! — подтвердил Носов. — Глаза сумасшедшие, держит ее, не вырвать!
— Хорошо, я вызову, — грустно сказала Юля, — но ты же знаешь, они в эти дела не любят вмешиваться…
— Да знаю я, но попробуем, может, уговорим?…
— Повезешь… в Филатовскую, — сказала диспетчер центра, дождавшись ответа отдела госпитализации.
— Спасибо, — сказал Носов и положил трубку.
Носов померил девочке давление. Очень низкое, но есть, и пульс, хоть и слабый, определяется, и дыхание самостоятельное… «Сколько у меня еще времени? Сколько его у нее? Кто б знал? Ну, где эта чертова милиция?!» Черепашьим шагом, что ли, идут, здесь отделение через три дома, или тоже, как Толик, в домино играют? Да нет, эти, наверное, не играют.
В дверь позвонили, мать рванулась было в прихожую, но, увидев, что туда устремился Носов, опять пошла по комнате.
Бабка возилась на полу, пытаясь встать, — видно, мочегонное подействовало…
Носов вышел в прихожую, входили двое — маленький в штатском, с папкой под мышкой и здоровенный сержант с буденовскими усами. Носов его узнал, встречались раньше… И сержант узнал Носова, пробубнил: «Здравствуйте, доктор». Тот, что в штатском, деловито осмотрелся…
— Что случилось? — спросил он. — Нам толком ничего не объяснили…
Носов, прикрывая их спиной от женщин в комнате, стал вытеснять в сторону кухни и, когда вытеснил из прихожей совсем, прикрыл дверь и стал горячо объяснять:
— Здесь девочка, три года, выпила смертельную дозу лекарства, бабка забыла на столе… А мать не дает ребенка в больницу… Я даже не стал уговаривать, бессмысленно, она ничего не понимает… Помогите! — он мог объяснить им того, что задумал. Они не согласятся. Закон не разрешает… закон убивает.
Штатский смотрел с сомнением, видимо, решал, как поступить, а сержант пробубнил:
— Ну, это ж не наше дело… бытовуха…
Однако штатский вдруг проникся серьезностью момента и строго одернул сержанта:
— Нет, это уголовное дело! Халатность, повлекшая тяжелое увечье или даже смерть по неосторожности.
Сержант посерьезнел и закивал.
— Пошли! — И штатский, решительно отодвинув Носова, прошел в комнату.
Они вошли в гостиную. Женщины разом замолчали и уставились на сержантские погоны. Носов сурово сказал:
— Это товарищи из милиции, они должны разобраться, в чем тут дело…
Штатский строго и хмуро поглядел на женщин, достал из папки сколотые через копирку листы протокола и сказал матери:
— Положите девочку, и пойдемте, расскажете мне, как все произошло…
Мать послушно положила Леночку на диван и пошла за штатским на кухню, процессию замыкал сержант. Бабка, почувствовав, что дело пахнет керосином, потащилась следом за ними…
А Носов, видя, что до него уже нет никому дела, дождался, когда все прошли на кухню, тихонечко сложил ящик и, подхватив девочку на руки, так же тихо вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, стараясь не хлопнуть.
Он бегом спустился по лестнице и, ворвавшись в салон «рафика», проорал:
— Толян! В Филатовскую! Мухой!
Толик, неизвестно с какого перепугу державший машину под парами, утопил педаль газа в пол и с визгом стартовал… Носов оглянулся, когда «рафик» уже выворачивал на улицу, увидел растрепанную мать девочки и бежавшего за ней усатого сержанта…
Толик без напоминаний включил и маяк, и сирену. РАФ несся по вечерним улицам, наступали сумерки, несмотря на будни, машин было много… Толик распихивал всех, он наседал на бестолковых чайников, светил фарами, и через десять минут они уже подъехали к Садовому кольцу.
На перекрестке их ждала пробка. Толик секунду постоял в левом ряду и решительно выехал на встречную, обогнул всех и стал первым, дальше ехать он не осмелился, поперек шел сплошной поток машин. Посередине перекрестка стоял скворечник с регулировщиком [в 80-х на перекрестке у Садовой-Триумфальной был регулируемый перекресток с будкой-стаканом].
— Он, видно, сам регулирует, — предположил Толик. — Гад, ведь слышит же сирену…
— Сейчас, — сказал Носов, — партию в домино закончит, переключит…
— Да какое у него… — начал было Толик, но тут до него дошло, и он густо покраснел. Толик включил галогеновый фароискатель на крыше «рафика» и направил ослепительно-белый луч на стакан регулировщика. Тот прикрыл глаза рукой и, потерпев еще несколько секунд, переключил светофор.
Они быстро проехались по территории старой больницы до приемного отделения, и Носов внес девочку в смотровую… Доктор моложе Носова оформлял историю и, не отрывая глаз от бумаги, спросил:
— Что?
— Отравление клофелином, — ответил Носов, ощущая, как его покидает безумное напряжение. ВСЕ! ВСЕ!
— Мыли? — спросил доктор, по-прежнему не отрываясь от писанины.
— Пытался, — честно ответил Носов, — вызвал два раза рвоту, ввел стимуляторы дыхания и привез сюда…
— Родители здесь? — спросил голубой колпак, потому что лица врача Носов так еще и не увидел. Девочку он положил на кушетку.
— Нет, — ответил Носов, заводясь, — мать не хотела отдавать, я привез ее сам.
Врач наконец оторвался от бумаги и посмотрел на Носова.
— Вы что, доктор, с ума сошли? — спросил он. — А если она умрет?
— Видно будет, — ответил Носов. — Сейчас времени жалко, прошло меньше часа. Действуйте же, доктор… — он посмотрел на табличку на столе, — Бурда.
Доктор Бурда пожал плечами, взялся за телефон без диска и сказал в трубку:
— Приходите, девочка три года, отравление клофелином, сколько? — поднял он глаза на Носова, тот повторил. — Полный флакон, без промывания желудка…
Он положил трубку, взял девочку и, кивком пригласив Носова идти следом, перенес ее в соседнюю комнатку. Уложил на кушетку, достал из-под нее тазик с зондом точно таким же, как лежал в мешке у Носова, кувшин и, кивнув опять, держи, мол, голову, за секунду ввел Леночке зонд в желудок.
— Давай, доктор, отрабатывай как в институте. Сейчас придут из реанимации, а ты пока отмывай, у меня там еще полный коридор.
У Носова вдруг куда-то исчезла вся злость на этого Бурду, он взял кувшин и стал набирать в него воду…
— Да, доктор, — сказал голубой колпак Бурда уже в дверях, — ты свою фамилию напиши в сопроводиловке разборчиво. Может быть, искать придется, ситуация очень серьезная. Сам понимаешь, никаких гарантий… а родители всегда ищут виновного, и им будешь ты.
Носов заливал, сливал, заливал-сливал… Потом из какого-то коридора вывернулись двое парней или женщин с каталкой, погрузили Леночку и укатили в полумрак… Слова Бурды жгли мозг. Он и так понимал, что теперь — он крайний.
Носов в машине закурил, Толик молча смотрел на него, потом спросил:
— Чего это было-то?
— Чего, чего, — проворчал Носов. — Поехали обратно.
— Куда? — удивился Толик.
— На вызов, где были…
— Ты забыл там чего?
— Забыл, — ответил Носов, затягиваясь. — Может, и выживет?.. А?
Толик ничего не ответил.
Когда они приехали к дому, у подъезда все было тихо, а в квартире по комнате ходил хмурый мужчина, курил. Женщин не было… Мужчина поднял глаза на Носова и посмотрел вопросительно.
— Это я отвез девочку в больницу, — словно в омут бросаясь, признался Носов. — Она в реанимации.
Мужчина качнул головой и сказал:
— Ну и правильно сделал. А я ей уже вмазал… — хмуро добавил он, имея в виду, видимо, свою жену. — Как дочь?
— Очень тяжелая, — сказал Виктор, чтобы не обнадеживать, и добавил слова врача приемного покоя: — Никаких гарантий. Ее увезли в реанимацию… — повторил он, — Можете поехать в Филатовскую, с врачами поговорить.
— Само собой, — кивнул мужчина. — А эти две стервы пошли в милицию заявление на тебя подавать… Но ты не дрейфь, я заберу. В какой она больнице-то? — переспросил он.
— В Филатовской… — повторил Носов. Ему захотелось опять закурить, но почему-то удержался. — Вы же понимаете, я обязан был постараться спасти. Она невмняемая совсем…
Мужчина кивнул.
— Мозгов бабам природа не дала, это точно. Одна таблетки раскидывает, а вторая вообще — последний ум потеряла, от спасения дочки отказывалась.
Мужчина уточнил, как найти больницу.
Носов обо всем рассказал на подстанции старшему врачу. Тот качал головой и сказал, когда Виктор закончил:
— Ну и дурак же ты, Витя… Надо было мне позвонить. Может, вдвоем разобрались бы, а так накрутил… Но, знаешь, вдруг повезет, отмажешься… В церковь сходи.
Носов усмехнулся.
— Шутите?
— Какие уж шутки? Любой шанс нужно использовать. Кто тебе еще поможет? Кроме Бога УЖЕ некому. По закону — ты ребенка украл.
Старший доктор пошел звонить в больницу. Через два часа, когда Носов в очередной раз вернулся с вызова, сказал:
— Бог тебя бережет, Носов. Девочка хоть и без сознания, но ее уже подключили к искусственной почке, дышит сама… Шанс есть, жди.
— Сколько? — спросил Виктор, облизывая пересохшие губы, — работать ему было трудно. Адреналин не отпускал.
— Я думаю, недели две, не меньше. Острая почечная недостаточность, угнетение дыхания. — Старший доктор сочувственно глядел на Носова. — Ладно, я буду им позванивать, успокойся. Тебе повезло, видимо, что бо́льшую часть лекарства ты со рвотой удалил… но немало и всосалось.
Неделя пролетела сутками и сном. Старший доктор сказал: «В сознание пришла». Еще через неделю: «Без изменений». И лишь к концу месяца сообщил: «Все нормально, почки заработали, девочку перевели в отделение». Дорого стоил Носову этот месяц…
Только встречи с Виленой немного снимали тревогу и напряжение, позволяли отключиться от реальности ожидания беды.
