Гл.1-4
Июль, 1878 года
Санкт-Петербург,
Екатерининская набережная
Около шести пополудни.
Ждать пришлось куда больше часа. Впрочем, другого чего Серёжа и не ждал - уважающая себя барышня непременно опоздает на свидание, да ещё и назначенное столь произвольным способом. Нет, чтобы прийти самому, с букетом, приобретённом в хорошей цветочной лавке! Тогда, конечно, тоже придётся подождать, всякой приличной девушке нужно время на сборы – и время немалое. Но в три четверти часа, пожалуй, можно было бы и уложиться…
Букет, правда, был – Серёжа предусмотрительно приобрёл его у девчонки-цветочницы, устроившейся со своей корзинкой на противоположной стороне Невского, напротив Казанского собора. И прохаживался весь час, заложив букет за спину и страдая от нелепости своего положения Ему казалось, что взгляды прохожих обращены на него, и во всяких глазах угадывал сочувственную насмешку: «что, братец, ждёшь? Ну, жди–жди, то ли ещё будет…
Нина подъехала, когда часы на углу показывали без четверти пять. Солнечно улыбнулась жениху, спрятала на миг лицо в лепестках цветов – Серёжу захлестнуло волной аромата – и торопливо продела руку в шёлковой бежевой перчатке в его локоть: «Куда пойдём, друг мой?»
- Спозвольте пройтить, вашбродие! – раздалось из-за спины. Юноша обернулся – торопливо посторонился, пропуская двоих заляпанных извёсткой мастеровых, торопившихся с охапкой инструментов своего ремесла к давешней тумбе на углу. Тот, что шёл впереди, поставил на тротуар ведро с кистями, содрал с тумбы прикрывающие её рогожи, с натугой поднял плетёный короб и пропихнул его в большую дыру в боку тумбы – Серёжа обратил внимание, что мастеровой обращается со своей ношей необычайно осторожно. Второй, высокий, с нелепыми журавлиными ногами, волокущий лестницу-стремянку, едва не задел прохожего – полного усатого господина в рединготе и чёрной, как сажа, шляпе-котелке, буркнул что-то извинительное и потянул из кармана конец бечёвки. Обиженный господин попятился, пробурчал брюзгливо: «Развели безобразие, а ведь тут государь император ездит! И куда только смотрят градоначальник с полицмейстером? И в подтверждение своих слов махнул рукой вдоль Екатерининской набережной.
Серёжа повернулся – со стороны Конюшенной площади действительно приближался царский кортеж. Это был так называемый малый выезд - шестёрка лейб-конвойцев и закрытый возок. Городовые уже суетились, расчищая дорогу, взлетали зонтики, шляпки, картузы, неслись радостные крики. Серёжа собрался, было, увлечь спутницу в сторону, освобождая проезд - и встретился взглядом с долговязым мастеровым.
Он узнал его сразу – тот самый наглец из трактира на Измайловских линиях, заподозривший в Серёже филёра; негодяй, осмелившийся нагрубить Нине в гельсингфорсской кофейне и потом едва-едва не сцепившийся с Серёжей в поединке в заснеженной подворотне.
Но что он делает здесь, в фартуке мастерового? Почему сменил тросточку (ту самую, скрывающую длинный клинок) на ведёрко с извёсткой и стремянку? Серёжа оглянулся на спутницу. Лицо Нины вдруг заострилось, сделалось жёстким – она тоже узнала недоброго знакомого.
Кортеж, тем временем, приближался. Господин, возмущавшийся беспорядком, устроенным мастеровыми, бочком попятился чугунному парапету - рука приподнимает в приветственном жесте котелок, круглая, усатая физиономия расплывается в приветственной улыбке. Рядом городовой – одной рукой он берёт под козырёк, другой задвигает за спину не в меру шустрого сорванца в гимназической рубахе. Конвойцы по двое поворачивают, огибая тумбу, ещё миг - и копыта гнедых коней зацокают по брусчатке Невского.
Долговязый студент – это он, конечно, сомнений быть не может – замер в несколько неестественной позе, будто перекошенный на левый бок. Глаза прикованы к Серёже, губы что-то неслышно шепчут. Вот он попятился, бросил взгляд на к царский возок – и неожиданно пустился наутёк, оскальзываясь на своих журавлиных ногах. Стремянка со стуком полетела в сторону, задребезжало ведёрко, расплёскивая по мостовой здоровенную белую кляксу.
Позже, когда Серёжу подробно расспрашивали о трагических обстоятельствах этого дня, он так и не смог ответить: почему он заорал во весь голос: «Держи! А ну, стой, каналья!» и кинулся следом. В спину ему ввинтился свисток не растерявшегося городового, тревожные крики столпившихся обывателей, злобный визг конвойских жеребцов. От раскуроченной тумбы змеится, разматываясь из кармана «студента», тонкая бечёвка, из тех, какой в приличных лавках завязывают пакеты с покупками. Вот она размоталась до конца, натянулась, и…
Ждать пришлось куда больше часа. Впрочем, другого чего Серёжа и не ждал - уважающая себя барышня непременно опоздает на свидание, да ещё и назначенное столь произвольным способом. Нет, чтобы прийти самому, с букетом, приобретённом в хорошей цветочной лавке! Тогда, конечно, тоже придётся подождать, всякой приличной девушке нужно время на сборы – и время немалое. Но в три четверти часа, пожалуй, можно было бы и уложиться…
Букет, правда, был – Серёжа предусмотрительно приобрёл его у девчонки-цветочницы, устроившейся со своей корзинкой на противоположной стороне Невского, напротив Казанского собора. И прохаживался весь час, заложив букет за спину и страдая от нелепости своего положения Ему казалось, что взгляды прохожих обращены на него, и во всяких глазах угадывал сочувственную насмешку: «что, братец, ждёшь? Ну, жди–жди, то ли ещё будет…
Нина подъехала, когда часы на углу показывали без четверти пять. Солнечно улыбнулась жениху, спрятала на миг лицо в лепестках цветов – Серёжу захлестнуло волной аромата – и торопливо продела руку в шёлковой бежевой перчатке в его локоть: «Куда пойдём, друг мой?»
- Спозвольте пройтить, вашбродие! – раздалось из-за спины. Юноша обернулся – торопливо посторонился, пропуская двоих заляпанных извёсткой мастеровых, торопившихся с охапкой инструментов своего ремесла к давешней тумбе на углу. Тот, что шёл впереди, поставил на тротуар ведро с кистями, содрал с тумбы прикрывающие её рогожи, с натугой поднял плетёный короб и пропихнул его в большую дыру в боку тумбы – Серёжа обратил внимание, что мастеровой обращается со своей ношей необычайно осторожно. Второй, высокий, с нелепыми журавлиными ногами, волокущий лестницу-стремянку, едва не задел прохожего – полного усатого господина в рединготе и чёрной, как сажа, шляпе-котелке, буркнул что-то извинительное и потянул из кармана конец бечёвки. Обиженный господин попятился, пробурчал брюзгливо: «Развели безобразие, а ведь тут государь император ездит! И куда только смотрят градоначальник с полицмейстером? И в подтверждение своих слов махнул рукой вдоль Екатерининской набережной.
Серёжа повернулся – со стороны Конюшенной площади действительно приближался царский кортеж. Это был так называемый малый выезд - шестёрка лейб-конвойцев и закрытый возок. Городовые уже суетились, расчищая дорогу, взлетали зонтики, шляпки, картузы, неслись радостные крики. Серёжа собрался, было, увлечь спутницу в сторону, освобождая проезд - и встретился взглядом с долговязым мастеровым.
Он узнал его сразу – тот самый наглец из трактира на Измайловских линиях, заподозривший в Серёже филёра; негодяй, осмелившийся нагрубить Нине в гельсингфорсской кофейне и потом едва-едва не сцепившийся с Серёжей в поединке в заснеженной подворотне.
Но что он делает здесь, в фартуке мастерового? Почему сменил тросточку, скрывающую смертоносный клинок, на ведёрко с извёсткой? Серёжа оглянулся на спутницу. Лицо Нины вдруг заострилось, сделалось жёстким – она тоже узнала недоброго знакомого.
Кортеж, тем временем, приближался. Господин, возмущавшийся беспорядком, устроенным мастеровыми, бочком попятился чугунному парапету - рука приподнимает в приветственном жесте котелок, круглая, усатая физиономия расплывается в приветственной улыбке. Рядом городовой – одной рукой он берёт под козырёк, другой задвигает за спину не в меру шустрого сорванца в гимназической рубахе. Конвойцы по двое поворачивают, огибая тумбу, ещё миг - и копыта гнедых коней зацокают по брусчатке Невского.
Долговязый студент – это он, конечно, сомнений быть не может – замер в несколько неестественной позе, будто перекошенный на левый бок. Глаза прикованы к Серёже, губы что-то неслышно шепчут. Вот он попятился, бросил взгляд на к царский возок – и неожиданно пустился наутёк, оскальзываясь на своих журавлиных ногах. Стремянка со стуком полетела в сторону, задребезжало ведёрко, расплёскивая по мостовой здоровенную белую кляксу.
Позже, когда Серёжу подробно расспрашивали о трагических обстоятельствах этого дня, он так и не смог ответить: почему он заорал во весь голос: «Держи! А ну, стой, каналья!» и кинулся следом. В спину ему ввинтился свисток не растерявшегося городового, тревожные крики столпившихся обывателей, злобный визг конвойских жеребцов. От раскуроченной тумбы змеится, разматываясь из кармана «студента», тонкая бечёвка, из тех, какой в приличных лавках завязывают пакеты с покупками. Вот она размоталась до конца, натянулась, и…
Идея кислотного взрывателя необыкновенно проста. Разумеется, о его конструкции нельзя было прочитать в журнале «Нива», но ведь именно для этого и существуют товарищи по борьбе? Пачку тетрадных листков с подробным изложением всего, что касалось изготовления опасного устройства, неделю назад передал долговязому «студенту» один из членов боевой группы.
В плоской жестяной коробочке, завёрнутые в хлопчатую вату, покоились две стеклянные трубочки со стеклянными же шариками на концах – творение неведомых финских стеклодувов. Один из шариков был сплошным, в другом было оставлено отверстие. Через это отверстие в трубочку следовало влить серную кислоту и тщательно запаять отверстие крышечкой из медной фольги и самого.
Трубочки с кислотой и были главными элементами запалов. Для взрыва - «детонации», как говорилось в приложенной к коробочке инструкции - достаточно было одного, но для надёжности рекомендовалось использовать оба.
На свет появились два куска свинца. «Студент» отлил их из старой вагонной пломбы - чтобы раздобыть её, пришлось вечером пробираться на запасные пути железнодорожной станции. Форма для отливки представляла собой толстый диск с отверстием посредине. Когда готовое изделие остыло, он проточил по внешней стороне желобок, а потом разрубил готовое изделие надвое. Сложил обе половинки вокруг запальной трубки, после чего аккуратно, чтобы не раздавить хрупкую штучку, обмотал проволокой и закрепил. Теперь свинцовая чушка охватывала трубочку, но не плотно, а с зазором - так, что могла свободно скользить по ней от одного шарика до другого.
Теперь, если уронить или хорошенько встряхнуть запал, свинцовый грузик раздавит тонкое стекло, и кислота попадёт на смесь бертолетовой соли с сахаром. Смесь воспламенится, инициируя крошечную порцию гремучей ртути, от которого предстояло сработать основному заряду – гремучему студню с камфарой.
Взрывчатая смесь, как и конструкция самого запала, были разработаны придумано одним из членов боевой группы, изобретателем, инженером и превосходным химиком. «Студент» не знал его имени, правила конспирации чрезвычайно строги, но искренне восхищался товарищем, поставившим свой талант на службу народной свободе. Устройство было изначально разработано для того, чтобы бросать его рукой, как динамитную бомбочку-македонку, популярную на Балканах во время недавних войн. На этот использовать его предстояло иным способом – рывком бечёвки сдёрнуть установленную внутри раскуроченной афишной тумбы бомбу – упав наземь (к бомбе для верности были прикручены проволокой два кирпича) она неизбежно сработала бы от сильного удара.
Так и получилось. Натянувшаяся бечёвка сдёрнула свёрток с закреплённой на высоте пяти футов доски, и он грузно ударился о заботливо разложенные внизу булыжники. От толчка свинцовый грузик раскрошил в стеклянную пыль шарик запала и…
Около пуда гремучего студня (бомбисты, которым не требовалось швырять адскую машину рукой, не стали экономить на весе и пустили в ход всю заготовленную взрывчатую субстанцию) произвели эффект чрезвычайный – заряда такой силы не использовал ещё ни один из известных террористов, за исключением, разве что, Гая Фокса с его неудачным «Пороховым заговором». Взрывом в щепки разнесла многострадальную тумбу, расшвыряло толпу зевак, лейб-конвойцев, смяло, словно спичечный коробок под каблуком, смяло царский возок и вырывало напоследок две секции чугунного парапета. Обломки досок, куски кирпича картечью хлестнули по толпе. С фасадов не несколько кварталов вокруг сыпались стёкла, и их весёлый звон смешивался с криками ужаса и боли тех, кто попал под этот смертоносный дождь.
