Оглавление
«Мая 21 дня 1904 г.
Порт-Артур, Луна.
Акт
Сего числа нами, начальником Военно-космической инспекции контр-адмиралом Денисовым и главным инженером верфи капитаном первого ранга Флетчером, произведена поверка систем и механизмов связи и сигнализации крейсера первого класса Российского императорского флота „Варяг“ на предмет готовности к автономному полету за пределы Солнечной системы.
Комиссия отмечает полную готовность и работоспособность всех штатных систем и механизмов. Вместе с тем предлагается, с целью повышения надежности и живучести, провести следующие работы…»
Артемьев потер глаза. Под веки будто песку насыпали. Когда в последний раз спал? Не так, чтобы лбом в кулаки — и пусть пятнадцать минут не трогают, а в койке, да до утра, да приняв перед сном — и после бани! — чарку померанцевой…
Всегда перед полетом аврал. Всегда.
Традиции флота.
Вот и с дооборудованием — спохватились…
Впрочем, времени все равно уже нет. Так что придется старенькому «Вестингаузу» покрутить своими шариками еще разочек.
Он умный, «Вестингауз», и все умеет — вот только чуть-чуть бы побыстрее управлялся…
* * *
Артемьев упрятал акт в красную кожаную папку с золоченой застежкой — там уже покоилась добрая дюжина подобных добрых пожеланий — и снял наушник телефона.
— Семенова-второго, — сказал он в раструб, — вызывает Артемьев.
— Слушаю тебя, — настоящим артиллерийским басом отозвался наушник.
— Не в службу, а в дружбу, Вика — у тебя не найдется, куда пристроить с десяток сигнальных торпед?
— По тебе уже потопталась адмиральская комиссия?
— Да. Но ты не ответил…
— Могу помочь только советом. Затолкай их в…
— Гардемарины, молчать!
— Так точно! Нет, Петенька, у меня матросы даже фляги с казенной теперь в кубриках держат — погреба забиты так, что не закрываются. Тройной боекомплект, шутка ли?
— А вот помнишь, когда к Сириусу-два ходили — у нас были навесные торпедные аппараты? Потом их сняли — но хоть что-то же осталось?
— Ничего не осталось.
— Ты эта точно знаешь?
— Точно.
— Ну, спасибо, Вика. У тебя комиссия завтра?
— Да, в семь утра.
— С Богом!
— Не расстраивайся. Ты же знаешь — они всегда городят напоследок, когда уже ничего не успеть сделать. Себе задницу прикрывают: предупреждали, мол…
— Да понимаю я… — с тоской сказал Артемьев и повесил наушник.
Наверное, Семенов прав: когда ничего успеть нельзя, да и не слишком обязательно успевать — лучше не делать судорожных движений… но рука сама сняла наушник, а губы произнесли:
— Фон Корфа. Вызывает Артемьев.
— Слушаю, Петя. Что у тебя? — голос фон Корфа был чуть живой.
— Яшенька, дело на сто тысяч: надо найти место для десятка сигнальных торпед. Пожелания адмиральской комиссии.
— Понимаю… Они, пеньки трухлявые, пожелания пишут, а мы — летай… десять не получится, а для шести место есть — но на броне. Тебя устроит на броне?
— Меня, Яшенька, все сегодня устроит — хоть на буксире.
— Тогда сделаем так: в семнадцать ровно встретимся у четвертого шлюза. Или я сам приду, или Иртюга мой придет — ты ведь его знаешь? Покажем, где крепить и куда кабелюшечки тянуть — прочее, понятно, за тобой.
— С меня коньяк, барон.
— Сочтемся…
Сделано! Хоть что-то — сделано! Раз уж Яшка барон фон Корф прикладает руку — сделано. Трезвый и деловой барон — офицер что надо, но убереги нас, Боже, от фон Корфа пьяного…
И тут — неожиданно, не вовремя — грохнули колокола громкого боя, и голос старшего офицера крейсера Григоровича раскатился:
— Господам офицерам, свободным от вахт, собраться в кают-компании срочно!
* * *
Два часа на подбор хвостов! Взлет по тревоге — потому что где-то за орбитой Цербера патрульный миноносец засек новую комету!
Не нелепо ли?
Не лепо ли ны бяшеть братие…
— Повезло тебе, Вика, — сказал Артемьев, непочтительно обгоняя в коридоре Семенова-второго, кавторанга. — Накрылась комиссия.
— Вряд ли сие достойно радости, Петенька, — сказал Семенов. — Не нравится мне все это.
— Странновато, — согласился Артемьев.
— Я многое могу понять, — продолжал Семенов, — но когда матросы узнают все на сутки раньше офицеров, когда капитан выдает лишь официальную версию… не понимаю.
— Подожди. О чем это ты?
— Вот видишь. После оглашения приказа командир боевой части так ничего и не знает… По порядку; подходит ко мне вчера боцман Авдеюшкин и задает вопрос: что я думаю по поводу желтых человечков: побьем мы их иль как? Я, понятно, отвечаю, что надо вовремя опохмеляться, благо, казенная всегда под рукой имеется. Он на меня смотрит с жалостью, равно как отец Василий на еврея, и говорит: я, мол, думал, вы уже все знаете: тревога объявлена, и вылет завтра в восемнадцать ноль-ноль…
— Да ты что? — изумился Артемьев.
— Матросский телеграф. Так вот, дальше: согласно тому же телеграфу, два миноносца пошли встречать комету — и один из них исчез, «Гремящий». А на втором с командой что-то непонятное приключилось. А днем позже на базу Тритон нападение было, и один корабль зенитчики сбили… Хлопнулся он несильно, и когда посмотрели — сидят в нем мертвенькие желтые человечки…
— Вика, ты не?..
— Серьезен, как никогда. И еще одно: первоначально старт был намечен на полдень, но отложен, поскольку ждали кого-то из Петербурга. Как раз перед собранием мои дальномерщики доложили: к шестому пирсу подошел катер, судя по траектории, с Земли.
— Странно все это, Вика.
— Да уж куда страннее…
Они расстались: Семенов шагнул на трап, ведущий в центральный пост, а Артемьеву был путь в самое сердце корабля, к «Вестингаузу», хронофагу и прочим чудесам инженерной мысли. Можно было остаться в движущемся коридоре, доехать до парад-палубы, а оттуда лифтом спуститься в БЧ-4. Но был и другой путь: через корабельную церковь и первое машинное отделение — простыми трапами. Так было ближе и почему-то казалось естественнее.
Подгоняемые боцманом, куда-то пронеслись два десятка матросов палубной команды. Пел рожок. Артемьев присел на корточки и приложил ладонь к палубе. Сквозь силикет покрытия проникала нервная неровная вибрация: начали разгоняться генераторы защитительного поля.
Защитительным поле именовалось с очень большим походом, поскольку защищало не от торпед или лучевых залпов, а всего лишь от раннего обнаружения. Что ж, неплохо и это: идти в полет клочком тьмы, поглощая почти все виды излучения и испуская одно тепло…
В церкви было пусто и пахло не ладаном, а йодом. На рундуке, хранящем носилки и перевязочные пакеты, сидели отец Василий и доктор Шапиро и о чем-то тихо беседовали. Если будет бой, безнадежных раненых и убитых будут сносить сюда — лазарет тесен… Перекрестившись, Артемьев направился к дальнему люку, ведущему в первое машинное, но его заметили и окликнули:
— Петр Игнатьевич! Вы не очень спешите?
Отец Василий, маленький и сухой, уже встал и почти бежал навстречу ему. Доктор, напротив, высокий и полный, тоже поднялся, но пока еще не решил, делать ему шаг или остаться на месте. Доктор был невероятно медлителен — за пределами операционной комнаты. Там он преображался…
— Петр Игнатьевич, дорогой, вы знаете хоть что-нибудь наверное?
Артемьев покачал головой:
— Нет.
— Вы так говорите, потому что вам велено молчать — или?..
— Я действительно ничего не знаю.
— Как же так может быть? Зачем скрывать то, о чем шумят по всему Артуру?
— Совершеннейшая нелепость, — объявил доктор.
— Согласен с вами, — кивнул Артемьев. — Извините, мне надо еще многое успеть до старта.
В недрах первого машинного под мягко шипящими гидронасосами он столкнулся с Тиграняном, механиком,
— Пассажиров, слушай, берем! — разводя руками, сказал Тигранян. — Профэссара! Афицэры! Две женщн, слушай! В мой каюта, не куда-нибудь… Возьми меня, а?
— Какой разговор, Рубен! Приходи. Ты же знаешь, тебе я всегда рад.
— Ты знаишш правду? — страшным шепотом спросил Тигранян.
— Нет, — покачал головой Артемьев.
— Я тож нет, — погрустнел Тигранян. — Никто не знает. Афицэры не знают, вах! Матросы знают… Я приду.
Все. По длинному полуспиральнаму трапу в обход шахты планетарного двигателя — на первую палубу. Ниже теперь только термопоглотители, узкие туннели хронофага и нейтридная тепловая броня — на случай вхождения в атмосферу. И вот, наконец, отсек БЧ-4, пахнет озоном и абрикосовым маслом, и мичман Сайко вскакивает с крутящегося стула:
— Ваше превосходительство, на посту без происшествий!
— Вольно, мичман. Продолжайте…
И — дальше, к «Вестингаузу». Мичмана и лейтенанты обслуживают его, и здесь уже — без церемоний. Этим можно: у кого корпус, у кого университет за плечами. Махнул рукой и прошел к хронофагу.
Сердце крейсера. Без него — едва ли до Юпитера можно добраться. С ним — и сто парсеков не предел. Скорость света непреодолима? И не надо — зачем ломиться, как кабан по плавням? Хитрая машина хронофаг каждую миллисекунду возвращает весь корабль на эту же самую миллисекунду назад, в прошлое. И — все! Ну, не совсем на эту — до девятой девятки. Что в результате? Скорость исчисляется как путь, деленный на время — так? А если время в этой дроби величина, стремящаяся к нулю и лишь чуть-чуть его не достигающая?
Вот вам и получается тысячекратная сверхсветовая — при реальной скорости отрыва от Луны! Никто так, конечно, не летает. Во-первых, хронофаг перенапрягать опасно, а во-вторых, на такой скорости так и будешь кружиться вокруг Солнца, от Земли не слишком удаляясь — законам тяготения нет дела до того, как течет время на борту небесного тела. Потому и идет разгон до реальных двухсот пятидесяти миль в секунду — чтобы обрести путевую остойчивость и не слишком девиировать в гравитационных полях планет и звезд…
Пятнадцать лет прошло с тех пор, как мальчик Петенька Артемьев, прочитав брошюрку из Популярной Энциклопедии, понял вдруг все великолепие этого прибора, тогда еще опытного, опасного в пользовании и капризного — и воспламенился душою. Все, что делал он потом, было лишь шагами к счастливому мигу, когда он, гардемарин, коснулся кончиками пальцев пульта хронофага эсминца «Казак»… И до сих пор не избыло в нем это чувство, став зрелым, спокойным — но по-прежнему возвышенным и светлым.
В рубке кругового наблюдения была, как и положено, темно. Сведенные в сферу экраны визоров пересекались оранжевыми и зелеными координатными линиями, и только эта мешало возникнуть иллюзии, что вокруг — реальное пространство, а внизу — лунная поверхность, проплывающая удивительно быстро: орбита Артура выдерживалась на высоте сорока миль. Земля всходила по курсу… «Варяга» сейчас как бы и не было, но если нажать вот этот клавиш — призрачное его изображение повиснет здесь, между сидящими у пультов офицерами: похожий на огромный (шестьсот сажень от форштевня до среза дюз) зазубренный наконечник копья корпуса с множеством орудийных башенок, башен, крышек люков и створов шлюзов, с высоким мостиком, откинутым назад и подчеркивающим стремительность форм корабля.
Сейчас, в походном положении, все спрятано; по сигналу тревоги башни приподнимаются, а некоторые свешиваются на спонсонах за борт, барабанные станки торпедных аппаратов вываливаются на пантографических или телескопических кронштейнах, тут же начинают вращаться, нащупывая в небе противника — готовые достать его за восемьсот миллионов миль сорокатонной чушкой, несущей заряд достаточный, чтобы растопить весь лед Гренландии.
И катера, торпедные и артиллерийские, замелькают на посадочной палубе…
Если прозвучит сигнал тревоги…
Прозвучит ли? Что вообще происходит?
* * *
От пирса ушли мягко, почти незаметно, и шли с ускорением в четверть земного, слегка переменив вектор искусственного тяготения — так что на палубе ускорения этого было почти не заметно. Хронофаг включать команды не было, из чего Артемьев заключил: капитан и те, кого ждали, к какому-то решению все еще не пришли. Или — ждут сообщений. Или — еще что-то… В двадцать один сорок заместитель его, старший лейтенант Лубенский, граф Павлуша, сделав каменное лицо, подошел и, кинув ладонь к козырьку, отрезал:
— Ваше превосходительство господин командир боевой части, смею заметить, что время вашей вахты истекло более полутора часов назад. Петр Игнатьевич, отдохните вы, наконец! Сколько можно!
— Отдаю должное вашей правоте, граф, — кивнул Артемьев. Потом не удержался и улыбнулся. — Ладно, Павлуша, управляйтесь пока без меня — чую, до утра ничего важного не состоится.
В каюте — странно! — пахло чужим, и Артемьев, включив свет, увидел его, чужого: в кресле спал, вытянув ноги, незнакомый офицер со звездами капитан-лейтенанта, но — со светло-голубым шевроном. Палубная авиация? Нет, у тех еще пропеллер… Никогда таких шевронов не видел…
Почувствовав свет, незнакомец сначала крепко зажмурился, и только потом осторожно открыл глаза. Тут же встал — легко и упруго (не с Луны, значит; с Земли) — и протянул руку.
— Извините за невольное вторжение — вселили. Стааль, по имени — Михаил Борисович. Контрразведка флота.
— Ах, вот что это за шеврон, — сказал Артемьев и протянутую руку пожал. Хорошая рука: сухая и быстрая. И лицо хорошее. Только глаза слишком уж светлые. Буквально — цвета снятого молока. — Артемьев, Петр Игнатьевич. Старлей-армянин сюда не заглядывал?
— Да как вам сказать… Тут неловкость вышла: он уже был здесь, когда меня привели. И Григорович ваш приказал ему перейти, а вот куда — я не запомнил. Мне показалось, он обиделся. Ваш друг?
— Да, и его уже перед этим выселили из его собственной каюты… Давайте вот что: давайте коньяку выпьем. За знакомство — а заодно мне расслабиться надо.
— Согласен. Только коньяк мой. Из-за меня вы терпите стеснение…
— У меня, между прочим, «Бисквит».
— А у меня… — контрразведчик быстро оглянулся: не подслушивают ли? — У меня «Эрзрум» выделки восемьсот шестьдесят третьего года! Из погребов… — и он многозначительно ткнул пальцем вверх.
— Вас так снабжают?
— Если бы. Не поверите — почти украл. Но даже если бы не почти — все равно не стыдился бы. Тем более что государю нельзя ничего, кроме водки и шампанского.
С этими словами он раскрыл походный погребец и достал толстую, черного стекла бутылку с осургученной пробкой.
— В таких, наверное, держали джинов, — усмехнулся Артемьев.
— Нет, — вполне серьезно ответил контрразведчик, — для джинов нужна раза в три больше — и из цельного хрусталя. Штопор есть?
Пробка вздохнула — и почти видимый аромат растекся по каюте.
— Божественно, — сказал Артемьев. — Ну, что — за знакомство?
— На ты и по именам, — предложил контрразведчик.
— Годится. Э-э… Миша… не можешь ли ты мне теперь, но знакомству, сказать, что за катавасия происходит и… вообще?
— Давай еще по наперстку, и медленно, а потом я попытаюсь что-то объяснить. Только боюсь — ты или не поверишь, или решишь, что я издевочки строю… Сначала я тебе скажу честно одну вещь: никто ничего не понимает. Теперь давай посидим тихо, и ты попробуй к этой мысли привыкнуть…
Посидели тихо. Коньяк был прекрасен и самодостаточен. Потом Стааль сказал:
— Первые ласточки запорхали с месяц назад. Тогда, конечно никто не думал, что это ласточки — только сейчас мы умные стали. Ну, мелкие противоречия в сообщениях, несовпадения того-то с тем-то… бывает. Потом — обвалом пошли… Взять эти миноносцы. По первому рапорту с базы Цербер, отправилось их в дозор два: «Гремящий» и «Грозный». Потом вообще каша пошла: будто с десяти кораблей сообщения поступают, и везде все по-разному происходит. Наконец, успокоилось, вошло в колею — и что? Возвращается один корабль — «Грозный»! А где «Гремящий»? И тут в ответ: какой такой «Гремящий»? Не было никакого «Гремящего»! Мы в реестр — и в самом деле, нет в реестре такого корабля! На Цербере никто не знает про «Гремящий», в адмиралтействе кто-то знает, кто-то нет, из реестра корабль исчез — как корова языком слизнула. Бред, правда? И с базой Тритон — тоже темень непроглядная. Вот если бы не было черным по белому в телеграммах зафиксировано: был «Гремящий»! Было нападение на базу! — сам решил бы, что умом повреждаюсь…
— Вот, значит, зачем мы идем… — протянул Артемьев.
— Да. На пробу. Можа, волку в пасть, можа, так пропасть.
— Весело… Ладно, Миша, закупоривай пока сию драгоценность, а то тряхнет ненароком — и давай поспим, пока дают.