Потом меня позвала мама и спросила, как я отнесусь к тому, чтобы выйти замуж. Я, разумеется, спросила: а за кого? Мама посмотрела на меня с интересом и сказала, что за Иоханана. Ой, сказала я. Я ожидала чего угодно, только не этого. Иоханан был слишком свой, и – клянусь! – я никогда ни на миг до того не думала о нём как о возможном муже. Были люди, о которых я думала; кто они? – это уже не имеет значения. Он мне совсем как брат, сказала я. Но ведь не брат же, резонно сказала мама, так что? Здорово, сказала я. Здорово – в смысле, да? – уточнила мама. В смысле, да, в смысле, да. В смысле да, да, да, да, да! – спела я. Отлично, сказала мама, вечером приедет отец, и договоримся. Подожди, сказала я, а как же сам Иоханан? Он знает? Мама рассмеялась, и смеялась долго. По-моему, даже младшие близнецы знают, сказала она. Весь рынок знает, сегодня торговки Сару допрашивали и отпускать не хотели. Двое всё узнают последними: честные невесты и обманутые мужья…
- Мама, – сказала я немного спустя, – а почему так: ведь я такая… я толстая, я плохо вижу…
- У тебя зато голос красивый, – сказала мама. И рассказала притчу: – Выбирал царь себе наложницу, и главный сводник привёл ему двух девушек: одна была ослепительно красива, но знала мужчину, а вторая была попроще, но невинна. И красавица сказала: в одну ночь уйдёт её невинность, зато пребудет моя красота. Царь оставил её при себе, и тогда сводник привёл для сравнения женщину менее красивую, но умную. И сказала умница: в один год уйдёт её красота, зато пребудет мой ум. Царь теперь оставил её, и тогда сводник привёл девушку простую, но с ангельским голосом. И сказала она: через десять лет пресытишься ты её умом, зато пребудет мой голос, и даже на смертном одре будешь слышать его. И она прожила всю жизнь с царём и закрыла ему глаза…
Увы: я прожила с Иохананом лишь тринадцать лет (и ещё четыре года без него, почти вдовой, хотя и знала, что он жив) и родила ему лишь двух детей, мальчика и девочку, и меня не было рядом, когда казнили его. Зато никто из тех, кто был причастен к его убийству, не умер своей смертью. Как они ни прятались…
Никто.
Труднее всего мне дался даже не Ирод Антипа (десяток подложных писем да три десятка настоящих ауриев – и вот ты уже не тетрарх, и ты уже не в Галилее, моя прелесть; ведь правда же, есть из-за чего расстроиться и подавиться рыбьей косточкой? – так отписали императору, хотя на самом деле причиной смерти были грибы – они надёжнее) и не Иродиада (просто не проснулась утром; о том, что шею бедняжки украшал белый шёлковый шнурок с вплетенной золотой нитью, решили не сообщать), а стражницкий сотник, отрезавший уже мёртвому Иоханану голову и привёзший её Антипе как доказательство исполнения приказа. Девять раз по его следу пускали кровавую собаку, натасканную на выслеживание и поимку убийцы, и все девять раз он уходил от неё. И только на десятый раз, почти случайно, собака нашла дом, где он прятался…Ему дали помолиться, а потом Нубо приколотил его к дверным косякам буквой «каппа» – в знак того, что этот человек запятнан кровью{[15]}
- Я не убивал, – простонал он мне в лицо.
- Значит, подохнешь легко, – сказала я и заколола его.
Когда я умру, то вновь появлюсь на свет кровавой собакой, идущей по следу. И потом ещё раз. И ещё раз, и снова, и без конца.
Глава пятнадцатая.
Мы прожили с Иохананом год в доме его матери, а потом вдруг он и мои отец и брат засобирались в дальнее путешествие. Позже я узнала, что Оронт назначил им встречу в Дамаске, а сам не явился; тем не менее поездка оказалась полезной, отец познакомил Иешуа и Иоханана со своими сирийскими партнёрами по лесоторговле, провёз по другим городам – в общем, по всему побережью до Антиохии; денег в семье было накоплено достаточно, чтобы заново и сразу с размахом открыть торговое дело, но нужно было подготовить молодых, потому что отец чувствовал отток сил. Правда, когда он вернулся, мама шепнула ему на ухо, чтобы потихоньку начинал готовиться к пополнению семьи…
Эту беременность в отличие от предыдущих мама переносила плохо, у неё отекли ноги и страшно болела спина; египетская растиральщица сумела облегчить её страдания, но не до конца, мама всё равно ходила, держась за поясницу. Мы с тётей Элишбет – теперь уже мамой Элишбет – попеременно жили в Кпар-Нахуме, чтобы поддерживать и подбадривать её.
Однажды – маме оставался месяц до намеченных родов – Элишбет и Эфер пошли на ярмарку, которая четыре раза в год раскидывалась рядом с городом, поблизости от таможни. Они хотели купить ткани, благовония и украшения; Эфер также искала составляющие для целебных притираний, которые она в последние годы делала со всё большим и большим искусством. У неё уже была большая и постоянно прибывающая клиентура. Ей даже пришлось обзавестись лавочкой на окраине, чтобы больные с язвами и струпьями, а то и прокажённые не собирались толпой около дома. Вера в её искусство была велика.
- Вера решает всё, – говорила она мне иногда, – вера, а не искусство. Разбуди в людях веру, и они станут творить чудеса. Все болезни можно снять рукой, кроме четырёх. Другое дело, что люди сами жаждут не силы, а жалости, и хотят быть не здоровыми, а больными и несчастными, ибо так проще.
Эфер не любила людей, но помогала им из последних сил.
Итак, они пошли на ярмарку, взяв с собой наёмного носильщика, чтобы тот носил покупки. Он и привёз их обеих, избитых и изломанных, на ручной тележке, сам избитый до помрачения рассудка. У мамы тут же начались роды, которые, слава Предвечному, окончились благополучно, хотя и не очень скоро: на свет появилась девочка. Поэтому имя Элишбет совсем недолго побыло сиротой…
Эфер прожила ещё два месяца и вроде бы стала поправляться и даже вставать на ноги, как вдруг внезапно скончалась от остановки сердца. Я знаю, что так бывает, и не раз сталкивалась с подобным после, но каждый раз это великая неожиданность и великая досада.
Что же случилось? Ещё до того, как Эфер пришла в себя, об этом поведали соседи. На ярмарочной площади, где по обыкновению устраиваются танцы и выступления акробатов, собрал толпу проповедник, имя которого недостойно памяти – худой, лысый, с козлиной бородкой и безумными глазами. Он говорил, в сущности, то же, что и все они – де, настали последние времена, народы восстают один на другой и каждый на каждого, вода обращается в жёлчь, а золото в песок, из которого и было когда-то рождено, а смешение языков продолжится, и будет у каждого человека свой язык, и один не поймёт другого, а будет слышать только брань и похоть; происходит же это потому, что люди забывают Господа своего и кадят чужим богам, а то и демонам; и не только простые люди творят измену, но и священники, и даже высшие из них, допущенные к Святыне. И тут он стал пересказывать ту небыль, которую возвели на Зекхарью, и рассказывал в таких подробностях и красках, как будто сам присутствовал при событиях. Якобы один из старших священнослужителей череды Авии, Зекхарья бен-Саддук, чья очередь священнодействовать у алтаря была в месяце мархешван, оставшись в строгом одиночестве, осквернил алтарь маской осла и запретными знаками, выведенными кровью чёрного петуха и чёрной кошки, и творил заклинания; тут же по всему Святому залетали все светильники и сосуды, которые не были закреплены, с потолка хлынула вода и залила пол слоем на пол-локтя, а из стены вышел сам Баал-Забул, Повелитель Нечистоты. И Зекхарья кадил ему и служил ему самым срамным образом…
- Ты лжёшь, мерзавец! – не выдержала Элишбет.
Проповедник замолчал, будто невидимая рука вогнала ему в глотку кол. Он лишь таращил глаза и шипел, как змей. Рука его медленно поднималась, пока не вытянулась в указующую стрелу. Наконечник стрелы упёрся в лицо Элишбет. И из горла проповедника вырвался страшный вопль:
- Это она!!!
Кто «она» – никто не спрашивал. Бросились сразу, без раздумья. Эфер попыталась закрыть Элишбет, но у неё не было с собой копья…
Наверное, я пропущу многие события и сразу приступлю к истории Иешуа. Но кое-что мне придётся рассказать, потому что, как сказано, нет памяти о прошлом.
Жизнь медленно, почти незаметно для глаз, ухудшалась. Урожаи падали, потому что летние дожди стали редки, а осенние начинались раньше и губили созревшие хлеба. Затеянная Антипой сеть каналов орошения оказалась бесполезной, а то и вредной, и многие плодородные земли в Великой долине заболотились или засолились. Всё меньше привозили товаров из Сугуды, Индии и страны Церес, потому что за них нечем стало платить. Дома и дороги ветшали; однажды после паводка разрушился Иродов мост, и его не стали восстанавливать.
Всё больше людей скиталось по дорогам, ища любую работу или выпрашивая еду у тех, кто ещё имел лишний кусок хлеба. Среди скитавшихся были и такие, к кому не стоило поворачиваться спиной.
С удивительной точностью, раз в три года, нападал мор на мелкий скот. Однажды, проезжая из Кпар-Нахума в Скифополь, я в семи разных местах видела, как рабы и нечистые либо копают глубокие рвы, либо уже забрасывают их землёю. Смрад стоял такой, что ветер казался липким.
Произошло землетрясение в Галилее. Слабее того, что было при Ироде, города не разрушились и стены их не упали, но что-то испортилось в сердце земли, и многие источники сделались солёными или горькими. И счастье, что осенние дожди начались ещё раньше, чем обычно, иначе смертей было бы много, много больше…
И только в двух местах жизнь казалась прежней – то есть становилась лучше день ото дня. Это Иерушалайм – и новая столица Антипы, Тибериада. Новый город строился на берегу Галилейского озера, в самом благодатном месте, на пологом берегу, окружённый рощами с трёх сторон. Мрамор для его постройки привозили из Сицилии, из Испании – шиферный камень, с Санторини – чёрную санторинскую землю, которая, будучи растёрта в порошок и смешана с жидкой известью, по высыхании превращалась в камень крепче гранита; с Кипра и Крита везли сосны и дубы, из Ливана – кедр и сикомору. Отец мой принимал участие в поставках и покалечился однажды – или был покалечен… Но об этом чуть позже.
Иерушалайм тоже процветал, и сердцем его процветания был Храм. Посещение его дважды в год стало обязательным для всех, за исключением дряхлых немощных старцев и тяжело больных – да и тех зачастую несли или везли туда родственники. У немногих, кто пренебрегал обычаем, мог сгореть дом, пасть скот, да и сам он не был в безопасности. Ревнители всё более побеждали в споре философских школ, и многие уже с нежностью вспоминали боэциев…
Итак, отец. Это случилось, когда Иешуа исполнился двадцать один год, день в день. Сам Иешуа был в кратком отъезде по делам и вернулся только вечером, а если бы он был с отцом, несчастья бы не случилось, я знаю; но кто же способен предугадать всё? Даже всеведущий Бог, когда посылал двух ангелов в Содом, не представлял себе, чем это кончится.
Так вот, отец принимал и пересчитывал очередную партию брёвен, как вдруг соседний штабель рассыпался, и катящимся сосновым стволом отцу помяло обе ноги – одну до колена, а вторую и выше колена. Его привязали к широкой доске и так принесли домой. Многие врачи пытались лечить его, и Оронт привозил ему знаменитого парфянского военного цирюльника, ставившего на ноги многих покалеченных воинов, – но всё впустую. Отец только тягостно вздыхал под их пытками и сетовал, что-де не вовремя ушла Эфер – вот она-то точно помогла бы ему…
Эфер, как я помню, использовала для очищения язв и ран мазь, сделанную из желудков свежеубитых голодных собак… решился бы отец на такое? Ох, не уверена я…
Отец пролежал дома четыре месяца и умер во сне незадолго до праздника опресноков. Вот о чём он молился:
- О Боже, Источник всякого утешения, Бог милосердия и Владыко всего рода человеческого, Бог души, духа и тела моего!
Я поклонюсь Тебе и молюсь, о мой Бог и Господь: если уже исполнились дни мои и пришло время, когда я должен уйти из этого мира, то пошли, я молю Тебя, великого Микаэля, архангела.
И пусть пребудет со мною, дабы жалкая душа моя вышла из этого бренного тела безболезненно, без страха и нетерпения.
Ибо великий ужас и жестокая тоска овладевают всякой плотью в день кончины, мужи это или женщины, звери полевые или лесные, ползают ли они по земле или летают по воздуху.
Все твари, сущие под небом и в которых есть дыхание жизни, бывают поражены ужасом, великим страхом и крайним отвращением, когда души их выходят из тел их.
И ныне, о мой Бог и Господь, Твой святой ангел да удостоит своим присутствием душу мою и тело мое, пока не совершится разделение их.
И да не отвратится от меня лик ангела, назначенного хранить меня со дня рождения моего. Но да будет спутником моим, доколе не приведет меня к Тебе.
Да будет лик его радостен и благосклонен ко мне и да ведет меня в мире.
Не допусти демонов, грозных духов, приблизиться ко мне на пути, которым я должен идти, доколе не приду благополучно к Тебе.
И не допусти, чтобы стражи рая запретили мне войти в него.
И, открывая грехи мои, не подвергни меня позору перед страшным судилищем Твоим.
Но храни детей моих и вдову мою так, как хранил их я. В руки Твои передаю их и доверяю Тебе.
О Боже, Судия праведный, Тот, Кто будет судить смертных судом правым Своим и воздаст каждому по делам его! Пребудь со мною в милосердии Твоем и освети путь мой, дабы я пришел к Тебе. Ибо Ты изобильный источник всех благ и слава в вечности, аминь…
Мы отвезли отца в Еммаус и там похоронили рядом с дедом Давидом. Погребальную колесницу сопровождали почти пятьсот человек. Все дороги были забиты ликующими паломниками. Но нас пропускали вперёд.
Много времени спустя один из бывших помощников отца сказал мне, что верёвка, стягивающая замок того злосчастного штабеля, не лопнула и не перетёрлась, а была кем-то перерезана. Но кто это сделал и с какой целью, я просто не могу вообразить. Разве что другие лесоторговцы, кому отец когда-то вольно или невольно перешёл дорогу…
Вскоре после смерти отца мы с Иохананом и детьми продали дом под Скифополем и перебрались в Геноэзар, самый старый из городов на берегу озера и лежащий совсем рядом с Кпар-Нахумом; от нас до мамы можно было дойти пешком всего за час. Иешуа и Иоханан посоветовались друг с другом и со знающими людьми – и решили помимо торговли деревом заняться ещё и торговлей шёлком и шерстью, а также железом. В Сугуде железо было дёшево, его там вытапливали просто из песка, но зато был очень дорог провоз через Сирию: римляне стали брать за железо высокую пошлину, вынуждая тем самым покупать дамасское, которое было хуже: сугудское ржавело медленно, а дамасское – очень быстро. Но Иоханан придумал способ обмануть таможенников. Какой это способ, я не знаю, да если бы и знала, то не стала бы выдавать его – может быть, кто-то им ещё пользуется. Почти весь привезённый товар он продал Антипе, чем заслужил восторг и благодарность; и ещё не раз он возил таким образом железо, которое большей частью шло на строительство Тибериады, а какой-то меньшей – на мечи и наконечники копий. Что касается шерсти, то здесь Иоханан тоже придумал простую и замечательную вещь. Известно, что евреи, в отличие от арабов, не едят мяса верблюда, не пьют молока и не используют шерсть, а лишь возят на нём грузы и неохотно ездят сами, отделяя себя от соприкосновения с нечистым животным ковром из овечьей шерсти или просто шкурой. В Галилее верблюдов немало, а ещё больше их во владениях Филиппа; и по весне, когда начиналась линька, крестьяне и работники просто закапывали вычесанную шерсть. Мой муж нанял два десятка краснобаев, и они объехали множество деревень, объясняя всем, что закапывать шерсть нельзя, поскольку-де так оскверняется почва, и не от этого ли все наши невзгоды? – а нужно её сваливать в загородку под навес, и специальные люди будут её оттуда забирать… А потом собранную эту шерсть женщины-язычницы распутывали, расчёсывали, и Иоханан отправлял её огромными тюками, которые было под силу поднять только двоим сильным мужчинам, в Грецию и Фракию, где верблюдов не было, а холода были.
Да, и ещё: моих детей звали Эфер – сына, и Эстер – дочь. Больше я не буду о них вспоминать здесь, потому что тогда я впадаю в глубокую печаль, из которой долго не хочу выбираться. Мне ещё нужно о многом рассказать, силы же мои не беспредельны.
Глава шестнадцатая.
Когда Иешуа впервые узнал о своём происхождении и предназначении? Сам он не говорил мне об этом, а я никогда не спрашивала, потому что испытывала вполне понятную неловкость – всё-таки я была родным ребёнком, а он – приёмышем. Но, думаю, это произошло задолго до того, как он, глядя вдаль пустыми глазами, ровным, слишком ровным голосом рассказал мне всё: и историю своего происхождения, и то, что ему вскоре предстоит сделать. Я слушала в ужасе, я готова была умереть на месте, вот здесь и сейчас, лишь бы это оказалось неправдой…
- Тебя убьют, – прошептала я. – Не надо.
- Так меня убьют ещё вернее, – сказал он, помедлив, а я уже знала, что он прав. Иешуа вдруг оказался в положении Александра Великого: спасение его было только в смелости и стремительном неудержимом движении вперёд.
Мы сидели в саду моего дома. Потом Иешуа встал и молча ушёл. Я вдруг подумала, что больше не увижу его. Но он вернулся, просто погулял по саду и вернулся.
По-настоящему он ушёл три седмицы спустя.
Это случилось на четвёртый год после смерти отца, ранним летом.
Узнал же брат о своей судьбе – увы, я могу лишь предполагать, но сердце моё подсказывает мне, что я предполагаю правильно – года за три до ухода; он ездил в Кесарию по торговым делам и вернулся домой совершенно больным и разбитым, закрылся в комнатах и никого не желал видеть. Лишь изредка Иешуа выходил, серый и бессловесный, похожий на свою тень. Так прошло полмесяца, а потом он стал почти прежним, – но время от времени, наклонив голову, начинал как бы прислушиваться к далёкому тёмному гулу…
Да, наверное, это произошло именно тогда. Три года он носил тайну в себе, оберегая нас.
А когда Иешуа ушёл, я узнала ещё одну, куда более страшную тайну. Муж мой, Иоханан, зажёг светильник и сказал:
- Сядь и слушай, Пчёлка. Только не кричи…
- Ты тоже? – спросила я.
Он кивнул.
Я плакала только тогда, когда муж мой меня не видел. Потом ушёл и Иоханан, он получил какое-то письмо, которое не показал мне, поцеловал меня, поцеловал спящих детей, взял на спину мешок и ушёл в тёмную ночь. Потом приехала Мария, и мы плакали с нею вместе.
Мария – это внучка Эфер.
Мария и Иешуа познакомились вскоре после похорон нашей необыкновенной служанки; Ханна, дочь Эфер, со своею дочерью приехали лишь к концу семидневного траура, поскольку весть о смерти дошла до них не сразу. Мария видела бабушку четыре или пять раз в жизни – и, как она говорила потом, не чувствовала утраты, а честно играла роль, как хористка в театроне: она знала слова и знала, что делать. Боль дошла до неё лишь несколько лет спустя…
Она говорила мне, что сразу и навсегда поняла: Иешуа предназначен ей и только ей. Ещё в самый первый миг – она увидела его со спины, увидела лишь плечо, шею и поворот головы – её как будто пронзила тихая молния, и картина эта больше никогда не исчезала, и стоило Марии прикрыть глаза, как на обратной стороне век проступали эти плечи, эта шея – и золотые кудри, присыпанные белёсым пеплом. Но ни в тот день, ни на следующий, ни через день – они ещё ничего не сказали друг другу, и лишь когда траур завершился, когда разбили и зарыли горшки, в которых готовили чечевицу и просо с изюмом для последней тризны, Иешуа и Мария заговорили друг с другом легко и ласково, как будто были знакомы страшно давно, долго и с интересом.
Мария была замужем тогда; муж тот, житель Сидона, но римский гражданин, вместе с её отцом находился в долгой поездке – кажется, в Эфесе; они торговали камнями, драгоценными и просто поделочными, что-то покупали, что-то продавали, ища выгоду повсюду и находя её для себя. Это он, муж Марии, прислал Антипе гигантские глыбы зелёного узорчатого африканского камня, из которых сирийские и египетские мастера изготовили ванны, чаши для омовений и столы для пиров, так поражавшие каждого из гостей тетрарха, включая римских утончённых бездельников, повидавших всё на свете. Мария не любила мужа, но отцу был необходим надёжный компаньон.
Вернувшись домой и вскоре поняв, что ничего не может поделать со своим рвущимся сердцем, Мария созналась матери. Ханна пришла в ужас. Она знала кровь и гордость своей дочери и понимала, что та не остановится ни перед чем. Следовало что-то предпринимать, а муж и не думал возвращаться. Написав зятю извинительное письмо, Ханна отправила Марию под надуманным предлогом в морское путешествие в Сиракузы, к старшему брату своего мужа, Филарету. Пройдёт время, и Филарет окажется едва ли не в центре всех событий…
Братья эти, по рождению финикийцы, Филарет и Тирам (так звали мужа Ханны и отца Марии), были ещё менее похожи, чем Иоханан и Иешуа. Тирам до глубокой старости оставался худым, сухим, жилистым и темнокожим, а волосы на его голове, вначале цвета палой листвы, с годами стали ослепительно-белыми, но неизменно красивыми; он жил по еврейскому закону и молился в синагоге; его почитали как праведника и большого книжника (что не помешало ему, впрочем, выдать дочь за богатого язычника). Филарет был невысокий, толстенький, очень подвижный и с малых лет лысый; многобожием своим он превосходил и греков, и римлян, вместе взятых, но верил, мне кажется, только и исключительно в силу золота и серебра.
Согласно букве римского закона, Мария должна была раз в год хотя бы на три дня покидать дом мужа и возвращаться к родителям или другим родственникам, а иначе она теряла свои права в браке и могла стать полной собственностью мужа – почти рабыней. Вот она и покинула его, но не на три дня, а на полтора года. Муж претензий не предъявлял – как позже стало известно, в Эфесе он увлёкся развращённым рабом Абессаломом и надолго утратил интерес к женщинам вообще. И все позднейшие его притязания на Марию объясняются только ущемлённым самолюбием глупца, не более.
Мария же мучилась посреди жизни, как казнимый раб в яме со скорпионами. То есть ей удавалось временами засушить свою страсть, убедить себя, что жизнь есть жизнь и в ней не всё удаётся, и нужно смириться, подчиниться природному ходу событий, року, если угодно.
Но потом она закрывала глаза и на внутренней стороне век видела это: плечи, шею и поворот головы…
Много времени спустя я слышала много злых и гнусных слов о Марии, и среди них такие: она-де развелась с мужем только тогда, когда узнала об истиной сущности Иешуа, а до того вела себя как шлюха из филистинского портового притона. Это лишь кажется правдой, на самом деле истина не здесь. От развода Марию удерживала лишь слепая любовь к отцу – ведь тогда он терял компаньона, который к тому времени своею хитростью и бесчестностью завладел большей частью денег и имущества тестя. Но как только отец умер и уже не мог испытать огорчения, Мария заявила о разводе; они с матерью остались почти ни с чем, почти нищими, но с каким облегчением обе сделали этот шаг!..
Я пыталась, я много раз пыталась рассказывать об этом, но меня не желали слушать. Или слушали, но тут же забывали всё услышанное ими. Таковы люди – им хочется, чтобы известные были хуже и гнуснее их самих, ничтожных и забытых посреди мира.
И ещё одно заблуждение о Марии, на этот раз добросовестное. Родной город её предков, Магадан, лежащий на границе Египта и страны Куш, по-арамейски называется Магдала, потому что оба эти слова значат «башня», – вследствие чего и прозвище Марии было Магдалина. Но ни к галилейской Магдале (кстати, тоже в древние времена называвшейся Магаданом), что в трёх часах пути от нашего дома, ни к Магдале филистинской, ни к покинутой людьми Магдале набатийской (после землетрясения там прогоркли все источники и колодцы, и жить стало нельзя) Мария никакого отношения не имела, и свидетельства людей, якобы знавших её в тех городах, – или праздная ложь, или прихотливые извивы неверной памяти.
Нельзя сказать, что путешествие в Сиракузы – а дальше в Рим, в Афины и на Родос – излечило Марию от любовной лихорадки, но зато добавило много знаний о мире. Купцы говорят, что месяц в дороге стоит года за книгой. Не скажу, что я полностью согласна с этим изречением, но краешек правды в нём есть. Мария стала спокойнее и мудрее. Закон, конечно, в мире один на всех, – сказала она как-то Иешуа, – но мы сами переводим слова его с божественного языка на людской по словарям нашего сердца…
Это были годы, когда отец постепенно отходил от дел и всё чаще оставался дома, пестуя детей и нещадно балуя внуков; что тот дом, что этот – были завалены игрушками по крышу. Мне кажется, дети мои слышали постукивание посоха или цокот копыт ослика, впряжённого в тележку, за четверть часа до того, как отец сворачивал на нашу улицу. Они бросались к нему и тут же лезли в мешок… Брат же мой и мой муж всё больше времени проводили в разъездах, трудясь, чтобы мы ни в чём не знали нужды; времена же, повторю, были непростые, и каждый следующий год делался хоть немного, но хуже предыдущего.
Через три года после смерти Эфер, почти день в день, дети мои забеспокоились и устроились у окна, время от времени подпрыгивая по очереди, чтобы что-то увидеть. И действительно, вскоре зацокали копытца, и во двор вкатилась тележка, на которой сидели двое. Ханну я почему-то долго не узнавала – до тех пор, пока она не вошла в дом. На ней был богатый серый с золотом плащ, жаркий не по погоде. Обнимая её, я почувствовала, что бедняжка дрожит.
- Что случилось, сестрица? – шёпотом спросила я.
- Расскажу после, – шепнула она в ответ.
Я позвала служанок, чтобы они обиходили гостью, потом мы поужинали и приступили к разговорам; отец же оставил нас и занялся вознёй с внуками; я слышала смех и шум. А Ханна спросила разрешения погостить – разумеется, я с восторгом и радостью её пригласила, – после чего замолчала. То есть она начинала о чём-то рассказывать, но вскоре сбивалась, теряла нить и продолжала что-то другое, начала чего я не знала.
- Сестрица, – сказала я. – Ты хочешь что-то сказать, но не решаешься?..
- Потом, – сказала она. – Когда дядюшка уйдёт.
Мы не состояли в родстве, но почему-то чувствовали себя ближе, чем иные близнецы.
И вечером она рассказала мне страшное. Мария, дочь её, попыталась свести счёты с жизнью. Как истинная римлянка, она легла в горячую ванну и вскрыла вены на левой руке у локтя. Ханна, которая незадолго до этого покинула дом дочери, вдруг почувствовала томление в груди и вернулась – и только благодаря этому дочь её осталась жива, и никто из соседей не узнал о происшествии. Но целую седмицу Мария находилась между жизнью и смертью, склоняясь то в ту, то в эту сторону. Спас и выходил её раб-лекарь Тимофей. Было это месяц назад; теперь Мария окрепла, и жизни её ничто не угрожает. На неистовые вопросы матери, зачем она это сделала, Мария просто ответила, что не может больше бороться с собой, поскольку любовь, которую она носит в сердце, разрастается всё больше. Не помогло ничего – ни путешествие, ни сильные мужчины, которых она по совету дяди Филарета допустила к себе. Теперь она испробовала последнее средство и убедилась, что только оно и действенно; всё остальное не в счёт. Не пугайся, мама, сказала Мария, пытаясь улыбаться, и улыбка у неё была не из этого мира, меня ещё надолго хватит, я ведь теперь не боюсь, потому что точно знаю: выход есть…
Глава семнадцатая.
Но вернёмся к тому дню, когда Иешуа рассказывал мне о тайне своего рождения и о дальнейшем предназначении. Это был самый конец лаоса – месяца, который римляне недавно переименовали в честь императора Августа, – двадцать седьмое или двадцать восьмое число. Стоял предвечерний зной. Близость озера не спасала. Над водой стояло дрожащее марево, как над пустыней. Мы сидели в тени дома; пахло горячей землёй и горячим виноградом. Детей забрала мама: в её доме с ними – и с её близнецами – занимался наёмный учитель-грек.
- Как же ты это узнал? – спросила я, в тёмном ужасе не найдя лучшего вопроса.
Иешуа ответил не сразу – вернее, не сразу не ответил. Он сказал:
- Есть свидетели. Записи. Есть пыточные записи… – я слышала, как его передёрнуло. – Я пытался найти мельчайшую зацепку, что это не я, что – случилась ошибка, подлог… Я не нашёл.
- Но почему?..
Не знаю, что я хотела спросить. Может быть: почему мир так несправедлив к нам? Иешуа понял по-своему.
- Я надеялся, что ещё долго… что будет время подготовиться. Но… Антипа знает, что я есть. Он ещё не знает, кто я, под каким именем, где – но это выяснится быстро. Он не может допустить, чтобы я был… был жив.
Потом я узнала, что и как произошло. Рассказывали двое, плача, размазывая кровь по лицам и торопясь вывалить подробности раньше, чем это успеет сделать другой. Они мало в чём были виноваты и поэтому остались жить.
С тех пор, как Архелай был отстранён от власти, этнархия его превратилась в римскую провинцию, управляемую сирийским наместником через префектов, сменяемых довольно часто. Нынешний префект, престарелый всадник Валерий Грат, тот самый славный Грат, начальник гвардии Ирода, спасший страну и народ в смутное время междувластия, – так вот, Валерий Грат весьма благоволил Ироду Антипе, четвертьвластнику Галилеи. И действительно, Антипа умел произвести впечатление на человека сильного и грубого; прочие чувствовали фальшь. Префект написал тогдашнему императору Тиберию, человеку умному, проницательному, но подозрительному, письмо, в котором рекомендовал восстановить иудейское царство примерно в пределах Иродова (за исключением Филистины и Фасаэлиды, которые после смерти Шломит стали частным владением жены Августа, Ливии; и если хоть малая толика того, что я знаю про Ливию, правда, то у меня не возникает сомнения в том, что Шломит умерла примерно тою же смертью, что и её великолепный брат), а на место царя рекомендовал, разумеется, бесстрашного воина, блестящего учёного и лучшего друга Рима – Ирода Антипу, ныне тетрарха галилейского. Этим-де с империи будет снята существенная статья расходов на поддержание порядка; доходы же от налогов только увеличатся; возрастёт также и лояльность благодарного населения.
Узнав об этом письме (откуда? – смешной вопрос), пришёл в деятельное неистовство старший внук Ирода, Ирод Агриппа, сын Аристобула. Это был удивительный человек, и судьба его может стать темой и для высокой трагедии, и для низкой площадной комедии – только выбирай. Может быть, потом, позже, я о нём расскажу, если успею. Он стал последним иудейским царём, намеревался свергнуть власть Рима и провозгласить себя мессией, но умер от яда – от того же яда, что и его дед. В них вообще было много похожего, в деде и внуке. Оронт, видевший того и другого, говорил, что у них на двоих одно лицо, одни жесты и одна походка.
Итак, Агриппа ринулся в Рим, попытался предстать перед Тиберием, но сумел только передать ему тайное письмо – в котором, в частности, упоминал, что, во-первых, завещание Ирода подделано, и этому есть множество доказательств, а во-вторых, что где-то среди людей спрятан сын умершего царём царя Антипатра, – а значит, он-то и есть настоящий царь. И если восстановить царский престол, он в то же мгновение окажется занят этим неизвестным царём…
После этого Агриппа уже не мог вернуться домой и остался в Риме, где его подхватила и понесла столичная жизнь, а Валерий Грат получил на своё письмо отказ с объяснениями причин отказа. Тут же это стало известно и Антипе.
Антипа пришёл в ужас и ярость. Он не жалел для поисков ни золота, ни железа. Больше тысячи человек рыскали по стране, собирая сведения и сплетни. Всех, кто имел отношение ко двору времён последнего года Ирода, допрашивали пристрастно. Оронта выручило лишь то, что как раз в опасное время он находился якобы в заключении…
И всё же круг поиска всё время сужался. Натаскивал и вёл ищеек знаменитый Шаул из Тарса по прозвищу Кривой, дядя другого Шаула, к которому я не знаю как относиться: с одной стороны, он боготворил моего брата и длил его память, с другой – поощрял всяческие измышления о нём. Дядя же был знаменит тем, что, будучи доверенным лицом наместника и начальником тайной стражи, сумел пресечь незаконную торговлю титулами и званиями, которая в Сирии долгое время процветала; в ходу были иронические выражения: «сирийский нобиль», «сирийский всадник», – и даже, я не шучу, «сирийский сенатор»! Шаул Кривой был умён, цепок, отчаянно смел и неподкупен. Он непременно нашёл бы и Иешуа, и Иоханана.
Его убил цорек три месяца спустя после того, как Иешуа покинул дом. Шаул попытался походя разобраться и с ревнителями – уж не знаю, из-за чего, – и они убили его прямо на площади, при стечении народа, напоказ: к Шаулу подошёл закутанный в плащ мальчик, заколол его кинжалом, а потом ударил себя; в сердце не попал, но всё равно умер вскоре, так и не сказав ни слова; говорили, что он умер от яда, принятого перед покушением.
Я много слышала про этот зелотский яд, который отнимал у убийцы сначала страх и колебания, а через несколько часов и самою бренную жизнь, – но так и не выяснила его состав.
- А мама знает? – спросила я.
Иешуа кивнул.
- Но ещё не знает, что мне нужно бежать, – добавил он через сколько-то долей. – Я боюсь ей это говорить. Может быть, ты… потом?..
Я подумала.
- Нет. Ты сам. Иначе будет… несправедливо.
- Хорошо, – сказал он послушно. – Так я и сделаю. Но не сегодня. Сегодня я просто не вынесу. И не завтра…
- А Мария?
- Передашь ей письмо?
- Конечно. Как будет с Марией?
- Не знаю. Я не знаю…
Конечно, я не читала этого письма, и я не думаю, что Иешуа оставил там для неё какие-то тайные знаки, где его искать… нет, я так не думаю. Но Мария настолько сильно и остро чувствовала его, что ему и не нужно было оставлять значки – она всё прочла между слов. Я помню, как она улыбнулась и прижала письмо к груди.
- Глупый, – сказала она.
Потом мы всё равно плакали. Было страшно и очень-очень пусто.
Временами я просыпаюсь – и обнаруживаю, что ложе моё подвешено над пустотой среди звёзд. Если я опущу ноги, то упаду в бездну. Я знаю по опыту, что нужно снова уснуть и ещё раз проснуться, но от страха сердце колотится, и уснуть я не могу очень долго. Я лежу над бездной, боясь пошевелиться.
Там холодно и одиноко.
И ещё. Когда Иешуа и Марию обвиняют в распутстве и прелюбодеяниях. Это не так. Я говорю, я знаю. До самой свадьбы они блюли чистоту, хотя от любви изнемогали оба. Я знаю это потому, что знаю, но вот сторонний довод: если бы они возлегли раньше, то как Мария, здоровая сильная женщина, могла ли избегнуть зачатия? Первый муж её был негож, это так, но сразу после свадьбы с моим братом она понесла. Если это не довод, то что ещё может быть доводом?
Да и по глазам их всё было видно, и по мукам их…
Иешуа уехал как бы в простую поездку по делам – в Тир и Дамаск. Из-за нелёгких времён купцы ездили часто и надолго, притом собираясь отрядами по восемь-десять, в когда и пятнадцать человек, а считая со слугами и рабами – до полусотни. Но и таких, случалось, беспокоили разбойники… Я помню так, как будто смотрела сквозь моё волшебное стекло: Иешуа в дорожном плаще с кистями, верхом на белой кобыле с чёрной гривой и чёрным хвостом, под серым чепраком; с ним слуга и секретарь Иосиф, милый, но странный, на рыжем муле. Другой мул переминается под перемётным грузом. Сбор через час на таможне.
Я не могла этого видеть, потому что глаза мои оплыли от намертво запертых слёз. Но помню я именно так.
Глава восемнадцатая.
Тир – большой шумный город, в котором легко затеряться. Иешуа вошёл в него пешком, и никто даже из старых друзей не узнал бы его в этом бритоголовом и гололицем страннике, говорившем по-бактрийски или по-арамейски, но с сильным бактрийским акцентом. На нём был синий плащ со звездой, а за плечами – гадательный ящик.
Несколько месяцев он прожил сугудским гадателем, и, как он потом рассказывал, это были смешные и забавные месяцы. Иешуа и впрямь обнаружил у себя способности к различным мантикам, и только понимание того, что магия вообще есть дело богопротивное, не позволяло ему отдаться этому увлечению со всей страстью, а относиться лишь как к необходимому притворству.
Муж мой тем временем отправился в долгое путешествие на Восток, о котором я уже упоминала – через Парфию и Лидию в царство Кушанское, Индию и страну Церес. Оно длилось три с половиной… почти четыре года. Путешествие это принесло нашей семье много денег, очень много денег, которые так никогда и не пригодились…
