Оглавление
– Эвон вишь – Вепрь, – вдруг донесся мальчишеский голос, полный страха и восхищения.
– Брешешь, – не веря и все же желая, чтобы это оказалось правдой, высказал сомнение другой мальчишка.
– Собака брешет. Говорю тебе: Вепрь и есть. Ишь страхолюд какой, ворог его, как увидит, тут же обделается, а он его раз – и об колено.
– Я думал, он поболе.
– Да куда боле то! И без того вон какой здоровый.
Вообще то особой статью Добролюб не отличался. Да, был крепок. Высок. Но ничего особенного, хотя сила в теле такая, что многие диву даются. Не обидел Бог силушкой, чего уж там. Когда Добролюб слышал из уст окружающих ненавистное прозвище, данное гульдами, он обычно злился. Тому, кто осмеливался назвать его так, доставалось на орехи. Но на кого сейчас прикажете злиться? На ребятишек? Так они не в злобе это говорят, да и смотрят на него как на героя, не меньше. Правда, обидно такое услышать: «Ишь страхолюд какой».
А ведь было время, когда это страшное лицо было пригожим настолько, что девки глаз не сводили, томно вздыхая. Было, да прошло.
Этот мир не был его родиной, хотя тут уж и не скажешь однозначно. Во всяком случае, тело его принадлежало этой то ли реальности, то ли планете: кто знает, куда его занесло – в параллельный мир или на иную планету. Виктор Волков родился на Земле в двадцать первом веке, опережающем по развитию этот мир на несколько веков. Уровень здешней цивилизации напоминал позднее Средневековье той, родной для него Земли. Впрочем, это место для него стало таким же родным, хотя судьба обошлась с ним весьма сурово.
Так уж случилось, что, попав в автомобильную катастрофу, Виктор пришел в себя здесь и оказался при этом в чужом теле, принадлежавшем когда то скомороху по имени Добролюб, которого привалило деревом. Из обрывочных воспоминаний он сделал вывод, что там, на родине, он погиб, уж слишком серьезным оказалось ДТП, в которое его угораздило попасть. Как так случилось, что душа прежнего владельца тела покинула свою обитель, а его, Волкова, нашла здесь пристанище, ему было невдомек. Но случилось то, что случилось.
В Брячиславии, жителем которой оказался Добролюб, Волков нашел себя. Ему нравилось жить среди этих людей и в этом времени, где все устроено более честно и открыто, а человек стоит ровно столько, сколько стоит его сущность. Хватало и подлости, и злобы, и зависти – обычное в общем то дело, но все равно справедливости здесь куда больше, чем там, где он жил прежде. Да, здесь можно попасть в холопы и имеется правящий класс. Вот только бояре и дворяне, которые не стесняются подчеркивать свое высокое происхождение, избегают сидеть за одним столом с низшим сословием и откровенно выказывают неприязнь к простолюдинам, по сути, служат этим самым людям. Они не провозглашают пылких и зажигательных лозунгов о равенстве и братстве, они не задумываются о правах человека, мало того – четко указывают на полное бесправие определенных слоев населения. Они могут насмерть запороть своего холопа или убить чужого, отделавшись малой вирой, но при всем при этом они служат людям, даже распоследним холопам. Здесь высокородные не отсиживаются в теплых местечках, посылая на смерть тысячи людей и наживаясь на их крови. Они сами идут в первых рядах на врага. Понятно, что всяких хватает, но это исключение, которое не стоит возводить в правило.
Виктор нашел здесь семью, нашел тех, кто стал для него по настоящему дорог, хотя все его родные остались там, на оставленной им Земле. А потом в одночасье лишился практически всех, в том числе семьи, жены и дочурки.
Гульды, беспокойные соседи брячиславцев, истово ненавидели всех славен. Время от времени и с завидным упорством они приходили в славенские земли с войной. Именно им Добролюб и обязан своим уродством. Но не за попорченную красоту лютовал он на гульдов. Смерть близких своих никак простить не мог, которых заживо пожгли, а жену перед тем еще и попользовали. Сам он бился, сколько мог, троих срубил, да только и ему досталось. Он потерял сознание, и его посчитали мертвым. Пришел в себя, а подворья то и нет. Из забытья его вывело горящее бревно раскатившегося сруба, которое и пожгло лицо. Как выжил, и сам не понял, а только когда оклемался, хотел одного… Крови.
За семью он посчитался. Посчитался так, что гульды сильно пожалели о том, что не добили его, когда он лежал посреди полыхающего постоялого двора. На его совести теперь – тысячи жизней ненавистного племени. Виктор не гнушался ничем – он травил, взрывал, жег, стрелял, резал, ни на минуту не задумываясь, прав он или нет. Под его горячую руку, направляемую холодным рассудком, попадали и взрослые, и старики, и дети, но он даже и на секунду не посчитал себя неправым. Что посеешь, то и пожнешь. Буквально омывшись в крови врагов, он все же нашел и непосредственных виновников гибели своих близких. Нашел и покарал. Когда это случилось, тиски, постоянно сжимавшие его грудь, слегка поослабли, а ненависть немного притупилась, вот только не сказать, что окончательно исчезла. Сегодня гульды снова пришли с войной на землю Брячиславии, снова готовы насиловать, убивать, грабить и жечь. Что ж, никто вас сюда не звал.
Виктор бросил последний взгляд на мальчишек, ухмыльнулся. Вот ведь, не хотел пугать, а мальцы с тихим вскриком порскнули с дороги, только пятки засверкали. Да уж, его улыбки сейчас волк испугается и хвост подожмет, что о детях то говорить. Мысленно махнув на них рукой, он пошел дальше, все больше мрачнея от того, что люди старались податься в стороны, дабы не оказаться у него на пути. Вроде и попривык уже, но иной раз накатывало. Вот и сейчас как оглоблей огрели, даже дыхание сперло.
Люди его, как и ожидалось, находились на подворье. Даже сотники жили в сотницкой казарме, а вот у них – отдельное подворье. По здравому размышлению, воевода решил поселить эту братию обособленно. С одной стороны, отборные бойцы, снаряжения своего – видимо невидимо, как и имущества. С другой – таких лучше держать в сторонке. Одного взгляда на эти разбойничьи рожи было достаточно, чтобы понять: добра от них не жди. Даже воевода для них не был авторитетом, лишь один человек мог отдавать им команды. Хотя они и считались людьми служилыми, командира своего никак не желали называть десятником – только атаманом и величали.
Во дворе его встретила старушка Любава. Знатная травница и лекарка, к ней люд со всей округи стекается, а она никому и не отказывает. Воевода хотел было возмутиться по поводу присутствия женщины среди военного люда, да потом махнул на все рукой. Вообще многое спускалось Добролюбу. Отчего Любава привязалась к этому человеку, никому было непонятно, но она определенно всегда старалась держаться к нему поближе. Может, оттого, что таким знахаркам время от времени достается от разъяренной толпы, когда ум за разум заходит, а в голове одна каша и хочется всю вину за свои горести свалить на чьи либо плечи. Для такого дела знахарь подходит как нельзя лучше. Потом и пожалеют, и повинятся, а назад уже ничего не вернуть. А коли рядом с лекаркой приключится такой вот удалец… Нет, злобу лучше выместить на ком нибудь другом.
– Чего, добрый молодец, голову повесил?
– Скажешь тоже «добрый».
– Добрый добрый, чай, родичи знали, когда имечко то давали. А то, что до крови сейчас охочий, дак исцеление твое близко. Скоро совсем появится человек, который жизнь твою перевернет и заставит по иному на все взглянуть.
– Бабка Любава, ты бросай предрекать то, – горько усмехнулся Добролюб. – Лекарка да травница ты знатная, на всем свете такой не сыщешь, а вот в будущее ты лучше не зри. Не твое это. Что до доброты, так тебе ведь неведомы мысли мои, а они совсем не добры.
– Дак на ворога идти, откуда тут добру то быть.
– Бабушка, а есть у тебя травка…
– У меня всякой травки в избытке, и та, что отправить в мир иной может, тоже имеется, потому как если с умом применять, то и она на пользу. Но то не про твою честь, – ничуть не напуганная нахмуренными бровями собеседника, выговорила старушка.
Было дело. Однажды Виктор прокрался в палатки маркитантов и потравил бочки с пивом. Как раз намечался штурм крепости Обережная, в которой сейчас он служил командиром разведчиков, а тогда… Тогда он был простым трактирщиком, израненным и озлобленным, жаждавшим забрать как можно больше жизней гульдов в отместку за то, что совершили их соплеменники. От штурма гульдам пришлось отказаться, так как к утру выяснилось: отравлен целый полк, выжить никто не сумел.
– Бабушка, ты бы сначала выслушала, а потом в крик бросалась.
– Ну говори.
– Нужно колодец потравить в Тихом.
– А я что говорила! – тут же подбоченилась старуха, устремляя на Добролюба победный взгляд и являя собой воплощение неподатливости.
– То, что за смертоубийством к тебе лучше не соваться, я ведаю, потому и прошу тебя не о том, чтобы потравить гульдов насмерть, а о том, чтобы они животами маялись дня два.
– А пока они маются, из них вояки никакие… Ох и баламут!
– Как начнут животами маяться, так их командир пусть и принимает решение. Примет решение отступить – значит, все целы останутся, а пойдут дальше, понадеявшись на свой численный перевес, – ждет их беда, потому как хворый воин и не воин вовсе. Тогда воевода их легко согнет. Но вины твоей в том не будет, грех на их начальнике повиснет, ибо выбор у него имеется.
– Хитро. А ведь не по чести воинской.
– Ой, бабушка, и ты туда же.
– Ладно, чего уж там. Правда, придется извести чуть ли не половину всех запасов трав, намешаю такую бурду, что пронесет основательно. В Тихом два колодца… стало быть, два бурдюка готовить надо. Через пару дней и опасности никакой не останется, – явно успокаивая саму себя, подытожила она. – До полуночи то время дашь?
– Можно подумать, у меня есть выбор.
Во двор вошла женщина с сильно округлившимся животом.
– Здравствуйте, бабушка Любава, – слегка поклонилась она.
– Чего тебе, Мила? – окидывая недобрым взглядом пришедшую, спросила старуха.
– Так на сносях я. Вот, думаю, как бы не того…
– Иди, Мила, не до тебя сейчас. Если ничего не приключится, то два дня у тебя еще есть.
Недоброе отношение к женщине, да еще и к той, которой вот вот рожать, могло показаться по крайней мере странным, но ничего странного в поведении лекарки не было. Она то чай тоже баба, а как порядочная женщина может относиться к гулящей? Срок придет – бабушка поможет, но только ее отношение к этой женщине не изменится. Конечно, гулящая гулящей рознь. Есть такая, что плоть свою тешит, но за дите любого удавит. А есть такая, которая до последней возможности о своей усладе думает, пока срок не приходит, а тогда мертвым младенцем разрешается. Гнать бы такую из села, да и без нее никак. Мужикам то нет нет – пар спустить потребно. И женки их о том знают, но виду не подают, будто ослепли и оглохли. А ведь в селе все на виду, да и в городах народу не больно то много: среди четверых обязательно два знакомца найдутся.
Дверь просторной избы распахнулась, и на крыльцо вышел парнишка лет шестнадцати. Ладный должен был получиться мужик, да вот несчастье приключилось с ним пару лет назад, привалило в бурю деревом. Бабка Любава выходила, но паренька перекосило, так что ни за соху встать, ни другим мужским делом заняться. Не желая быть нахлебником в родительском доме до конца своих дней, паренек прибился к ватаге Добролюба. Ватажники поначалу ворчали по поводу прихоти атамана, с воеводой и вовсе отдельно беседовать пришлось, но Добролюб начальство смог убедить, а бойцы и сами угомонились, когда вдруг выяснилось, что они и обстираны, и снедь готова, и в доме прибрано. Нашел себя парень, хоть и тяжко ему.
– Тихоня, скажи парням, чтобы спать ложились, а потом бабушке Любаве помоги.
– Знать, доброе дело будет, господин десятник? – Лишь он один из всей ватаги десятником его и величает.
– Доброе, я на другие и не способен, – хохотнув и вновь одарив свет своей неподражаемой улыбкой или оскалом, произнес Добролюб, известный окрест под именем Вепрь.
– Смеяна?! Отец Небесный, ты как здесь?.. – Боян стоял, ловя ртом воздух, словно только что пропустил сильнейший удар в душу.
Было с чего. Дочь воеводы Смеяна, законная супруга Бояна, разрешилась от бремени почитай на два месяца раньше срока. Но, слава богу, мальчик родился крепеньким и здоровым. Сейчас она должна была находиться в Звонграде, а вернее, на пути в столицу. Имелся такой обычай: первенца молодая рожала в отцовском доме, коли до него было не слишком далеко. Там под материнским доглядом она проводила и первые пару месяцев, там и крестили ребенка. Если такой возможности не было, матушка приезжала сама и жила все это время рядом с дочкой. Разумный обычай. Кто, как не родная мать, и подскажет, и поддержит, и уму разуму научит. Свекрови то они разные бывают. Но даже если в новой семье молодую на руках носят, ей, бедняжке, все равно несладко, ведь из отчего дома уходит в иную семью, со своим укладом, все для нее там непривычно и в новинку.
Вяткины проживали в Брячиславле, столице княжества. Рассудив, что отец будущего ребенка несет службу неподалеку от Звонграда, решили отправить молодку рожать в ее отчий дом. Там и Боян сможет их навещать, и молодую мать будет кому поддержать. Вот только когда стало ясно, что гульды готовы выступить в поход, муж написал Смеяне, чтобы она немедля выезжала к его родителям. Но у нее, видимо, помутился рассудок, коли вместо столицы она направилась прямиком в пограничную крепость, когда война уже началась.
– Боянушка, любый мой, потом, все потом. Сама тебе вожжи принесу и спину под наказание подставлю, только сейчас погоди ругаться, – прижимая к себе младенца, скороговоркой проговорила молодая мать.
– Что стряслось? – Заместитель воеводы и гневаться позабыл, потому как вид жены встревожил его не на шутку.
– Захворал Ратиборушка. Сказывают, у вас тут бабка кудесница проживает, даже с того света возвращает.
– Ты чем думала! – Это уж вспылил вышедший на крыльцо Градимир. Любил он дочку крепко, да только глупости потакать – последнее дело. – Его лечить нужно, а не в карете раскатывать.
– Отступились лекари! – уже навзрыд закричала Смеяна. И куда делся тот вечно улыбчивый и жизнерадостный лик? Слезы растеклись по красивому, но осунувшемуся лицу.
Вожжи там или строгий выговор, все потом. Кудесница бабка Любава или нет, это уже без разницы, не полкового же коновала призывать. Придется отправлять за бабкой, потом ждать, пока она поглядит мальца, пока сходит за тем, что потребно, а тут, может, счет на минуты идет. Градимир вообще редко когда терялся, вот и сейчас долго раздумывать не стал. Кто сказал, что родители больше него испугались? Чай, внук не чужой младенец.
– Живо в карету.
Оно и недалеко, но все равно быстрее, чем пешком. Боян, хоть и встревожен, а на подворье, занимаемое разведчиками, ступил, не скрывая своего неудовольствия. Будь его воля, то такую горячку нипочем не стал бы пороть. Но кто его станет слушать, уж не тесть – это точно.
– Что стряслось, воевода? – удивленно встретила их лекарка, которая возилась у большого чана, установленного над костром и исходящего паром, разнося окрест запахи, далекие от благовоний.
– Внук приболел, и тяжко.
– Несите за мной.
Сказав это, старуха указала обретавшемуся здесь молодому калеке на котел, приглядывай, мол, и довольно легко для своего древнего вида зашагала к дому. На крыльце появился Добролюб, недоумевая, что это приключилось, эвон целая делегация пожаловала, да еще и бабенка какая то. Бабенка? СМЕЯНА?! Да что тут происходит то? Как же, стали ему объяснять, только и успел, что посторониться. При входе – прихожка; из той – два хода: влево – это в помещения, занимаемые десятком, вправо – к бабушке Любаве, у нее только одна комната, но самая большая, хозяйство у травницы немалое.
Пропустив мать с дитем, бабушка захлопнула дверь перед самым носом Градимира: это он гарнизону голова во всем, а ей – не указ. Кто бы сомневался! Виктор только и успел услышать старческое категоричное «неча». Ага, бабушка в своем репертуаре, коли делом занята, так и великого князя не постесняется оставить за дверью. Спрашивать Волков ни о чем не стал. Незачем, и без того понятно, что беда с дитем. Хм. Выходит Смеяна уж родила. «Забудь, – сказал он себе. – Ты всегда знал, что она не для тебя».
Виктор отошел к Тихоне, который колдовал над взваром, готовившимся по особому рецепту лекарки. Вообще то будь бабушка иного нрава, то приготовила бы такой отвар, что упокоил бы всех гульдов со стопроцентной гарантией. Самая знаменитая отравительница Мария Медичи и ее помощник алхимик в сравнении с ней – просто дети шкодливые, в этом он ничуть не сомневался. Вот только на смертоубийство она нипочем не пошла бы, характер у нее стальной.
Эх, жаль, не подумал сразу. Готовился к войне, готовился серьезно и вдумчиво, множество мудреных придумок воплотил в жизнь. Если их сейчас использовать в бою, то, вполне возможно, удастся разбить армию гульдов, правда, только в одном сражении, не так чтобы и много всего успели изготовить. А тут всего то и надо, что потравить колодцы – и приходи кума любоваться, пейте люди добрые. Ну да, все мы крепки задним умом.
А это еще что? Нет, насчет мужиков то понятно, а мамку то почто выдворила на улицу? Видать, та оказалась больно сердобольной, а это только помеха, вот и разошлась лекарка. Смеяна с плачем припала к груди Бояна, все так же стоящего на крыльце. Тот ее нежно обнял и по стану поглаживает. От этой картины у Виктора аж дыхание сперло. Что это? Ревность? Э э, парень, так нельзя. А ну ка, пошел со двора, не то и до беды недалеко. Так, сам себя понукая, он вышел за калитку и направился к воротам от греха подальше. После того, что с ним случилось за последнее время, он очень сильно сомневался, что его не переклинит самым непредсказуемым образом.
Крепость сейчас похожа на растревоженный улей. Народу видимо невидимо: мало того, что дополнительный полк стрельцов и весь посад за стенами, так еще и почитай со всех окрестных деревень собрались. Весть о том, что великий князь бит на границе и отошел к Кукше, уже всем известна, как известно и то, что два полка гульдов движутся к Обережной. Сам Виктор о тех полках и поведал, вернувшись из разведки. Его парни сейчас отсыпались: почти двое суток в седле провели.
Вообще сейчас и Кукшинский, и Звонградский уезды стояли на ушах. Те, кто поосмотрительнее, бросали дома, собирали скарб, живность и уходили целыми селениями в леса, проклиная на все лады и Карлу, и его племя. Да и по князюшке не забывали пройтись, а то как же – не оборонил. Оставаться дома, когда такое творится, никому не хотелось. Даже свои славены, коли налетят, то разор учинят и надругаться не постесняются, что уж говорить о гульдах, эти вообще жалости не ведают.
На этот раз на постоялом дворе, принадлежащем Виктору, дело было поставлено куда лучше. Все имущество вывезено, станки разобраны и также надежно упрятаны, обильно смазанные салом, чтобы никакая ржа не добралась. Богдану Орехину особо развернуться не получилось, на инструменте удалось заработать только три тысячи. По местным меркам, это огромные деньги (если лошаденку крестьянскую можно и за пять рублей сторговать!), просто можно было получить и гораздо больше. Тем не менее, даже с учетом больших расходов на подготовку к встрече с врагом, в кубышке у Виктора имелось пять тысяч рублей.
Он был прямо таки богатеем и вполне имел возможность развернуть мануфактуру по производству инструмента по нарезке резьбы. Здесь лерки и метчики, обычные в мире Волкова, могут произвести революцию, а используемым станкам, изготовленным по разработке Виктора, вообще аналогов нет. Вот только закралось к нему в душу сомнение. А позволят ли ему так запросто владеть столь прибыльным производством? Ведь если развернуть хотя бы те станки, что у него уже имелись, он мог получать прибыль минимум две тысячи рублей в месяц, а то и больше. А там, где замешаны деньги… Местный полковой воевода Смолин благоволил Добролюбу, но кто знает, как далеко его благодетельство простирается.
Лиса Отряхина, звонградского купца, через которого шла реализация готовой продукции, мастера чуть не за грудки тягали, требуя продать чудо инструмент, но тому предложить пока было нечего. Он только и мог, что разводить руками, ссылаясь на неспокойные времена и на то, что изготовитель отчего то перестал торговать с ним. Всем было невдомек, что производят тот товар на территории Брячиславии.
Виктор подумывал обосноваться в долине, где ему удалось накрыть банду разбойников, но по здравому размышлению решил все же проверить, как там и что. Выводы оказались не в пользу местечка. Ветра там если и дули, то лишь изредка. Обычно стояло полное безветрие, а если ветер и поднимался, то особой силой не отличался. Долина надежно укрыта скалами, становившимися непреступной стеной на пути воздушных потоков. Река полностью перемерзала, несмотря на быстрый бег, может, чуть позже, чем реки со спокойным течением, но ненамного, чтобы это имело решающее значение. А коли привода для станков надежного не будет, то какой смысл городить огород? Ты поди еще все протащи в тот узкий проем да сквозь труднопроходимый лес.
Конечно, можно было обосноваться и там, благо прибыль обещала перекрыть все время вынужденного безделья с лихвой, но Виктор всерьез подумывал о том, чтобы перебраться в Новый Свет. Да, там опасно, но та опасность явная, когда все ясно: вот ты – а вот твой враг, здесь свои – там чужие. До Бога высоко, до царя, то есть до великого князя, далеко, так что можно будет крепко устроиться, да и представители власти там будут посговорчивее, ведь кругом только те, кто готов их сожрать.
– А а а!!!
– Убилась!!!
– Лекарку!!! Лекарку зовите!!!
Истеричные женские крики разом вывели Виктора из задумчивости. Бабье племя любит голосить по поводу и без такового, но по интонации можно легко угадать, когда они голосят на публику, чтобы привлечь внимание окружающих, мол, поглядите люди добрые, что деется, когда от горя, а когда просто за компанию, чтобы поддержать товарку. Но этот крик однозначно указывал на то, что случилась нешуточная беда. Волков еще не успел задуматься над вопросом, что же такое могло приключиться, как уже бросился на крики. Не отдавая себе отчета, он выхватил пистоли, словно готовился отразить нападение. Время военное, все помыслы об этом, так что его реакцию понять можно. Но вскоре он увидел, что, хотя беда и приключилась, оружие здесь было лишним.
Толпа расступилась перед ним, словно заросли камышей, которые вроде растут плотно, но противостоять прущему напролом человеку не могут. Люди сами начинали подаваться в стороны, едва заметили, кто именно пробирается сквозь плотные ряды. Когда Виктор оказался в центре скопления людей, то увидел двух баб, склонившихся над телом женщины. Именно эти бабы и взывали о помощи. Быстрого взгляда оказалось достаточно, чтобы узнать в несчастной, что распласталась на земле возле крепостной стены, давешнюю разбитную бабенку Милу, которая была на сносях и коей бабка Любава прочила еще пару дней до родов.
– Что тут стряслось? – присаживаясь на колено и пытаясь нащупать живчик на шее, угрюмо бросил Виктор.
Опешившие бабы тут же позабыли голосить. Исподлобья глядя на страшилище, пристроившееся рядом, одна из них ответила:
– На стене она помогала, оступилась – и вниз головой.
– Головой приложилась?
– Ага.
Не нащупав пульса, Виктор взял покойницу за подбородок, и голова как то подозрительно легко качнулась в сторону. Похоже, шею сломала. Он взял руку и попробовал нащупать пульс на запястье. Тоже ноль. Положил руку на грудь. Вроде тоже ничего. А хотя… Что то так слабенько трепещет… Нет, не там, где он пытался почувствовать сердцебиение, но он явно что то почувствовал. Показалось? Нет, вот опять. Сам не зная отчего, еще не осознав своих действий, он положил ладонь на вздымающийся живот мертвой женщины. Вот оно. Когда Голуба ходила тяжелой, он не раз и не два прикладывался к ее животу, чтобы почувствовать толчки беспокойной Нежданы. Ни с чем иным он не мог это спутать.
Времени на раздумья нет. Впрочем, вполне возможно, что и есть, откуда ему то знать? Он чай не лекарь и не повитуха. Единственное, в чем Виктор твердо уверен, эта женщина мертва.
– Вот что. Пошли отсюда все, – приказал он зевакам.
Но толпа и не думала расступаться. Тогда Волков поднялся на ноги и, обведя всех тяжелым взглядом, рыкнул:
– Кому сказал пошли прочь!
А вот этого оказалось достаточным. Связываться с этим сумасшедшим, слившим целые реки крови, никто не пожелал. Буквально несколько секунд – и рядом не осталось никого. Нет, толпа его не остановила бы, но то, что он собирался сделать, со стороны могло показаться настолько диким, что, вполне возможно, какая нибудь баба попыталась бы ему помешать. А тогда могло случиться все, что угодно. Опустившись опять над трупом, Волков выхватил боевой нож и разом вспорол платье и нижнюю рубаху. После этого, мысленно перекрестившись, рассек плоть…
– Ты, сынок, на молодку не серчай. – При этих словах молодой боярич даже скривился. Еще бы, такое вольное обращение. Но бабка Любава словно и не видела ничего. – Если бы еще денек протянула, то потеряли бы вы мальца. Как есть потеряли бы.
– Так теперь все в порядке? – крепко прижав к себе младенца, с надеждой спросила Смеяна.
– Будет в порядке, – убежденно поправила ее старуха. – Поживешь в крепости, полечим твоего Ратиборушку. Выправится, никуда не денется, будет еще вас радовать и докучать своими шалостями.
– Думаешь ли, о чем говоришь, старая! – вскинулся Боян.
Вот ведь какой. Его дитя с того света тянут, а он…
– Боян! – не выдержал Градимир. Понятно, что статус ее намного ниже, но ведь услугу неоценимую оказала. Опять же – возраст уважения требует. – Я тебе не отец, но не думаю, что тому тебя батюшка твой учил. А ты, бабушка, нешто не ведаешь, что творится окрест? Может, вместе со Смеяной в Звонград поедете?
– За заступничество благодарствую, да только мне никуда ехать не нужно. Я все мамке обскажу, настои и травки дам, сама управится. Только изредка навещать буду, глянуть, что да как. А вот мальцу ходу отсюда нет. Не перенесет он пути. В доме, в тепле и уюте ему надлежит быть. Поэтому хоть земля разверзнется, а в дорогу ему никак нельзя. Смерть это верная… Ох, Отец Небесный! Нешто натворил чего, горячая головушка?!
Градимир и Боян недоумевающе переглянулись – уж слишком резкая перемена произошла с бабкой. Но в следующее мгновение сообразили, что смотрит она вовсе не на них, а куда то им за спину. Мужчины обернулись. Туда же взглянула и Смеяна, все так же прижимая к груди притихшего младенца. К подворью со всех ног бежал Добролюб, с окровавленными лицом и руками, сжимая скинутый с плеч кафтан. Бежал так, словно за ним сто чертей гонятся и вот вот нагонят.
– Бабушка! Неждана!
– Чего голосишь? Натворил чего?
– Неждана, – протягивая ей свернутый кафтан, тоже в крови, произнес мужчина.
И вот ведь странность: лик страшен настолько, что кажется, иного выражения, кроме свирепости, на нем и быть не может, но вот читаются на лице и страх, и растерянность, и тревога, и еще бог весть что.
– Мила?
– Со стены упала, насмерть расшиблась.
– Ох, Отец Небесный!
Никто еще толком ничего не понял, а бабка уж выхватила из его рук кафтан, как то подозрительно пискнувший, и стремглав унеслась в дом. Добролюб – за ней. Ага, размечтался! Дверь прямо перед носом захлопнулась, только и услышал:
– Тут побудь.
Что ж, делать нечего. Остался в прихожей, переминаясь с ноги на ногу. Через пару минут бабка вновь появилась на крыльце и глянула на Смеяну:
– Мальца то грудью кормишь?
– Кормлю, – растерянно ответила та.
– А ну подь сюды.
Вот расскажи кому, не поверят! Старуха из народа отдает приказания боярской дочке. Но никто даже и не подумал возражать властным распоряжениям лекарки, а молодая мать покорно проследовала в дом, все так же прижимая к себе дитя. Когда она вошла в уже знакомую комнату, то увидела, что на столе лежит туго спеленутый младенец, уже начавший хныкать. По опыту Смеяна знала: вот еще чуть – и округа огласится громким, требовательным плачем. Бабка указала на стол, где лежал младенец, и снова распорядилась не допускающим возражений тоном:
– Покормить нужно. Давай сынка подержу.
Боярская кровь есть боярская кровь. И тому, в чьих жилах она течет, не занимать гордости, гонору и спеси. Смеяна всегда знала, какое положение в обществе она занимает, и цену тому положению тоже знала. Вот только материнское чувство особенное. Стоит молодой матери увидеть беспомощное дитя, как разум тут же замолкает, уступая место сердцу. Смеяна, ни на мгновение не задумавшись, согласно кивнула, сунула Ратибора в руки старухе, а сама взяла кулечек и выпростала грудь.
– Ох!
– Что, милая? – участливо спросила старуха.
– Ну и хватка у него.
– У нее. Девка. А что хватка крепкая, так чего удивляться? Кровь – она не водица. А ты чего же сама кормишь? Никак мамку сыскать не смогли? – недоверчиво поинтересовалась Любава.
– Отчего же. Есть мамка, в воеводском доме осталась. Только моя матушка сказывает, что дите непременно должно материнским молоком вскармливаться, в нем сила. Вот коли моего не достает, то кормилица подкармливает.
– Мудра твоя матушка, – кивнула старуха и неожиданно добавила: – От ить беда. Как быть, даже не знаю.
– Что стряслось то?
– Да по всему видать, мать ее преставилась. Не знаю, как там вышло, но догадку имею, что расшиблась она насмерть, а Добролюб, аспид наш местный, развалил ей уж мертвой живот и вытащил дитя.
– Это как же так то?!
Что это? Никак страх в глазах мелькнул? Впрочем, что тут удивительного – такие страсти рассказывают.
– А вот так. Если поспеть вовремя, то дитя спасти можно. Он поспел, – пояснила травница.
Теперь в глазах молодой матери читалось восхищение: не каждому дано отважиться на такой поступок, на который решился Добролюб.
– Эвон и пуповину обрезал как зря. Но, видно, Отец Небесный любит его и длань над ним свою распростер. А как теперь быть, и не знаю. Нет среди местных баб кормящих матерей. Не упомню, чтобы такое было: прорва народу – и ни одной с грудничком.
– Так беда то в чем? Чай, коровки не перевелись. Понятно, что сейчас молока взять неоткуда, но в крепости коров много, сама видела.
– Это так, да только слаба еще девка, ей хоть недельку материнское потребно. Ну да Отец Небесный не оставит. Коли направил туда Добролюба, – а иной вряд ли решился бы, – глядишь, еще разок Неждане поможет.
– Неждане? – переспросила Смеяна.
– Разве не слышала, как он ее величал? Видно, дочурку покойную в ней узрел. Теперь никому не уступит, себе заберет, оно и по праву.
– Как так?
– Дак его это дочка, потому и прежнюю Неждану в ней сразу узрел. Кровь, она сильнее любых уз будет.
– Бабушка, нам ить все едино тут оставаться, так давайте мы к себе ее пока заберем. Мамка то своего младенчика дома оставила, у родственницы, а как покормит Ратиборушку, так и сцеживает, чтобы не перегорело молоко, так что беды в том не будет.
– Ох ох ох, доченька. Тут и без того не ведаю, как быть. Натворила старая головушка, совсем уж ума лишилась.
– Что случилось то?
– Да случилось, красота ты моя ненаглядная. Ить какое дело, ребеночек этот не от честной мамки, а от гулящей.
При этих словах Смеяна непроизвольно дернулась, отчего Неждана выпустила грудь и тут же потешно зашевелила губами, стараясь вновь ее выискать. Старуха только виновато улыбнулась и собралась уже поменять детей, дабы вернуть матери законного отпрыска и забрать незаконнорожденную. Однако боярышня удивила ее. Слегка отвернувшись, словно желая сказать, мол, не трогай, поправила грудь – и девчушка тут же вцепилась в сосок, вырвав у кормилицы очередной непроизвольный вздох и улыбку.
– Грехи лежат на родителях, – внимательно глядя на младенца, убежденно проговорила она. – В детях нет греха, они чисты и замараться о них нельзя. Так матушка сказывала.
– А как же Боян?
– Было дело, что род наш едва не пресекся и вновь возродился стараниями простого люда, спасшего моего прадеда в младенчестве. Дети боярские молоком холопским взращиваются. А как иначе, так и нельзя?
– Это иное.
– Поймет, – убежденно тряхнула Смеяна головой, уверенная в своей правоте и в своем любимом муже.
Тем временем, наскоро ополоснувшись, Виктор отправился заниматься похоронами Милы, которая все так же лежала у стены, прикрытая остатками платья и платком. Когда он пришел, то обнаружил, что крестьяне не оставили тело без догляда: ее уже успели обмыть, а рядом двое мужиков наскоро ладили гроб из грубо отесанных досок. Люди встретили его настороженными взглядами, осеняя себя косым крестом. Однако когда узнали, что с девочкой вроде как порядок и о ней справляет заботу старая лекарка, немного поостыли, а если косились на Добролюба, то это уж по старой привычке. К детям отношение здесь было особым: человек, который, ничего не убоявшись, спас ребенка, заслуживал уважения. Вот кабы не уберег малютку… А раз так, то…
Время горячее, поэтому с похоронами затягивать никто не стал. Снесли покойницу в церковь, где батюшка ее отпел, а потом – на погост. Виктор не скупясь уплатил всем за старания и помощь. Были и те, кто отказался, но нашлись и те, кто оплату принял. Одним словом, все вышло по людски. Обошлись без поминального обеда, но Волков всем присутствующим раздал монет, чтобы помянули покойницу, и тут уж от денег никто отказываться не стал, потому как помянуть – дело святое.