Оглавление
Пасквиль. Проект Аршинова. «Северная Пальмира». Условие тетушкиного завещания. Одесский порт. Перепись колонистов. Отплытие. Капитан Мадервакс. Маршрут путешествия. Трюм. Больной ребенок. Матросская каша. Два негодяя. Наказание самогонщика. Разговор с Головниным.
14 декабря 1894 года.
Заметка в «Московском листке» издателя Пастухова.
««Вольный казак», а попросту пензенский мещанин Н.И. Аршинов, вновь собирается ограбить казну, извести множество простого народа и опозорить нас перед Европой.
«Что же случилось?» – спросит почтеннейшая публика. И будет недоумевать, как наше правительство дозволило авантюристу, запятнавшему себя разбоем и неуважением к законам, снова собрать корабли и отправиться в экспедицию, от которой ни один здравомыслящий человек не ждет ничего хорошего».
Так начиналась заметка, наклеенная мною в толстую тетрадь «in folio», в которой я начала вести дневник. Продолжение я оторвала и выбросила, так как не могла стерпеть огромное количество грязи, вылившейся на моего друга, Николая Ивановича, из этого желтого листка, полного пасквилей и нападок.
Мы с Аршиновым познакомились в поезде на Варшаву, где он мгновенно завладел моим вниманием, а его арапчонок смотрел такими огромными глазищами, что становилось не по себе. Аршинов с таким увлечением рассказывал о деле своей жизни – расширении границ России-матушки, что я невольно увлеклась его проектом. Я сопереживала ему до такой степени, что согласилась участвовать в его второй экспедиции в Абиссинию. Согласие дано было не впопыхах, а после длительных раздумий: тетушка Мария Игнатьевна завещала мне крупный капитал с условием, что я совершу поездку в места, где странствовал мой покойный супруг, ученый-географ Владимир Гаврилович Авилов. И если бы я отказалась от сего намерения, то все ее капиталы разошлись бы по монастырям – тетя была набожной и любила замаливать грехи. А мне нравилось жить на широкую ногу и ни в чем себе не отказывать. Ведь только женщина со средствами может чувствовать себя современной и независимой от власти мужчин. Я жила на проценты с капитала, помещенного в общество взаимного кредита санкт-петербургского уездного земства. Иногда позволяла себе через свою банковскую контору играть на бирже дивидендными бумагами, но всегда очень осторожно и не гоняясь за особыми прибылями. Капиталы подрастали, тратила я только проценты, да и то не все, и сейчас настало время немного тряхнуть мошной.
Меня могут спросить, а как же муж? Почему я сама распоря¬жаюсь деньгами, а не препоручу столь важное дело супругу и по¬кровителю? И здесь мне придется лишь вздохнуть: овдовела я рано, в двадцать четыре года, и с тех пор уже несколько лет живу одна, так как еще не нашла человека, подобного моему покойному мужу, подорвавшему свое здоровье в научных экспедициях. Мой супруг был старше меня на тридцать лет, и любила я его, сколько себя помню. Второго такого человека мне больше не найти, я в этом более чем уверена.
* * *
Николай Иванович всегда отличался нравом напористым и непреклонным. Как сейчас помню: в дверь купе постучали. От¬крыв, я увидела на пороге Аршинова с чашкой чая в руках.
– Вот, г-жа Авилова, принес, – сказал он, улыбаясь так непосредственно, что я, не в силах захлопнуть дверь у него перед носом, шагнула назад, вглубь купе.
– Чем обязана? – сухо спросила я, надеясь, что он оставит чай и выйдет. Но мои надежды не оправдались, не такой он человек...
Но Аршинов оставил без внимания мой вопрос. Он без приглашения уселся на диван напротив меня и пытливо заглянул мне в глаза:
– Что ж вы, Аполлинария Лазаревна, чаю не пьете? Остынет ведь. Вы пейте, пейте, самолично наблюдал за заваркой.
Я молчала, не притрагиваясь к чашке. Наступила томительная пауза.
– Прошу вас, не дуйтесь. Дорога скучная, вот я и напросился поговорить. А пришел к вам вот по какому вопросу: вы, случайно, не жена Владимира Гавриловича Авилова, географа?
– Да, – кивнула я, изумленная тем, что Аршинов был знаком с моим покойным мужем. – Но уже вдова, к великой моей скорби.
– Ведь я мужа вашего покойного знал... Мы с ним в Абиссинии встречались. Он мне тогда жизнь спас – век ему благодарен буду. Хотя если вам неинтересно, то прикажите уйти – уйду...
Лицо его исказилось столь страдальческой гримасой, что я не выдержала и сменила гнев на милость:
– Оставайтесь и рассказывайте, какими путями вас занесло в Абиссинию? И откуда вы знали моего покойного супруга?
– Для этого мне придется начать с самого начала, – возразил он.
– Так начинайте, все равно Варшава не скоро. Вот дорогу и скоротаем.
– Извольте. К слову, родился я в Царицыно, в купеческой семье. Отец мой, Иван Севастьянович, в деле был неудачлив, пил много и однажды в поисках лучшей доли забрал семью и отправился на Кавказ. Сказывали, что места там хлебные, а погода жаркая.
Воспитанием моим мало занимались, я рос отпетым двоечником. Будучи гимназистом-недоучкой, бросил учебу и сбежал из дома – горы и моря манили меня. Мне хотелось собственными глазами увидеть мир, а не только ту слободу, в которой мы жили.
Чем я только ни занимался: водил караваны с контрабандой из турецкого Батума, подался в абреки, плыл вниз по Дону через стремнины на утлой лодчонке. Только чтобы денег заработать, да самому себе доказать, чего я стою. Головы не жалел, будто не одна жизнь у меня, а, по меньшей мере, дюжина.
В 1877 году меня занесло на войну с турками. Горячее было время. Мы брали крепость Карс. И я, крикнув: «За мной, мои ребятушки! Не посрамим Россию!», бросился на стены. Турки поливали нас из мушкетов и просто бросались камнями, если у них кончались пули. А когда им удавалось сбить кого-либо из наших, то они вопили от радости и махали фесками. Наши солдаты валились, словно спелые яблоки. Но крепость была взята!
На той войне мне не повезло – турки захватили меня в плен. Не дай Бог никому попасть в турецкий зиндан – из этого подземелья мало кому удавалось выбраться. Но я сбежал! Вот этими самыми руками и обломками глиняных черепков от кувшина с водой я выкопал подкоп и, пережив тяготы и лишения, оказался в Персии. И там мне не повезло, меня поймали как турецкого шпиона и приговорили к смертной казни.
Уже приближался мой смертный час, меня вели к эшафоту на базарной площади, руки-ноги в кандалах, я – в рубище, народу – тьма! И тут... Налетела конница вольных казаков и освободила меня!..
Аршинов вскочил с места и принялся изображать скачущую конницу, эшафот, свои мучения. Поезд мерно покачивался, в купе было уютно и тепло, а я, улыбаясь про себя, внимала рассказам новоявленного барона Мюнхгаузена.
– Вы прекрасно рассказываете, г-н Аршинов, – заметила я. – Я просто не замечаю времени. Все так волнующе. Но когда вы дойдете до Абиссинии? Я вся в нетерпении.
– Не беспокойтесь, Аполлинария Лазаревна, обязательно дойду. Мне так приятно вспомнить прошлое да еще в обществе столь очаровательной дамы, – Аршинов подкрутил ус и продолжил: – Казаки провозгласили меня атаманом своей вольницы. Все у нас было: сила, молодость, оружие. Не было только земли, где мы могли бы построить свое поселение и жить в довольстве, неся службу царю-батюшке и России. Не было бы счастья, да несчастье помогло.
Перешли мы в поисках земли к Черному морю. Обратился я к генерал-губернатору Сухумского округа, князю Дондукову-Корсакову с просьбой: пусть разрешит нам создать для казаков-хлебопашцев станицы. Будут они землю пахать, да кавказскую границу от нехристей-бусурман охранять. Князь не то что его папаша – оказался достойным человеком и милостиво согласился. Выделил поболее сотни десятин в Кутаисской губернии – вот таким образом!
– Вы и с его отцом знакомы были? – удивилась я.
– Нет, ну что вы, Аполлинария Лазаревна. Тот поди четверть века как помер. Просто я по пушкинской эпиграмме понял, что это был за человек. Поэт – он зря не напишет.
– Интересно, что за эпиграмма? Вы ее помните?
– Помнить-то я помню, – неожиданно смутился он, – но там неприличное слово имеется. А вы дама. Тонкого воспитания.
– Так это же сам Александр Сергеевич написал, – возразила я Аршинову, – а он зря не напишет. Читайте.
– Как скажете… За что купил, за то продаю…
И громкоголосый казак продекламировал:
В Академии наук
Заседает князь Дундук.
Говорят, не подобает
Дундуку такая честь;
Почему ж он заседает?
Потому что жопа есть.[Эпиграмма А.С. Пушкина, написанная в феврале 1835 года на князя М.А. Дондукова-Корсакова, ограниченного и невежественного человека, председателя петербургского цензурного комитета, назначенного вице-президентом Академии наук по протекции президента Уварова.]
И мы оба расхохотались. Потом, утирая слезы, я спросила Аршинова, довольны ли остались казаки наделенными землями, и он, мгновенно посерьезнев, ответил:
– К сожалению, казаки мои оказались не приучены к крестьянскому труду, и через год станица прекратила свое существование.
Удрученный крахом своих надежд, я вновь отправился в Турцию, и там, в Константинополе, повстречал старого черкеса, рассказавшего мне об удивительной стране «черных христиан» — Абиссинии. Никогда не было войн на этой земле, никогда ее не захватывал ни один иноземец, и жил там добрый народ под властью «царя-царей» негуса Иоанна, потомка сына царя Соломона и царицы Савской.
На корабль «Амфитрида» меня снарядил константинопольский посол, граф Игнатьев, и поручил меня покровительству Императорского добровольческого экономического общества, под эгидой которого ваш муж, дорогая Аполлинария Лазаревна, направлялся в экспедицию в Южную Африку.
В пути со мной случился пренеприятнейший казус: я подрался с одним негодяем, матросом-сицилийцем, и тот подговорил собутыльников подкараулить меня и выбросить за борт. И когда они напали на меня и принялись волочь, то ваш супруг бросился на мою защиту и отбил меня у мерзавцев.
Мы представились друг другу, разговорились, но наутро мне нужно было отчаливать, а Владимиру Гавриловичу плыть далее. Мы сердечно распрощались, и я сошел в порту Массауа, что в Красном море, и оттуда через Асмару и Аксум двинулся в глубь страны.
Негус Иоанн принял меня сердечно. Согласился на все мои предложения, дал добро на создание в Абиссинии колонии и православной церкви. Прожил я у него три года – научился говорить на их амхарском языке, чуть не женился, загорел, что твой мавр, многое увидел и узнал. А потом негус снарядил меня в обратный путь, богато одарив и приставив ко мне двух ученых монахов-эфиопов.
Вернувшись в Россию, я стал рассказывать о том, что видел: о прекрасном климате, добрых людях, просторах ничейной земли, где только воткни палку – вырастет апельсин. Понемногу вокруг меня собирались люди, и не только из казацкого сословия, но и все, кто желал себе лучшей доли. Даже монахи к нам примкнули. А уж о мастеровых людях я и не говорю – десятками ко мне спешили, дабы построить форпост на границе, принести пользу и себе, и матушке-России. Я даже имя станице придумал – «Новая Москва»!
Наш небольшой отряд отправился в Абиссинию летом 1888 года, и поначалу было хоть и тяжело, но радостно: своя земля, тепло, просторно. Люди брались за дело, пахали землю, ловили рыбу на берегу моря. Любопытные эфиопы часто навещали нас, принося в подарок то фрукты, то местную утварь. Даже негус изъявил желание посмотреть на нашу колонию и однажды явился, сидя в носилках, которые несли четыре дюжих негра.
Идиллия закончилась внезапно. Среди колонистов были и те, кто ехал не за тем, чтобы мирно работать, пахать и сеять, а наоборот, для вольготной жизни с грабежами и поборами. А выгнать их было некуда – кругом пустыня. Они грабили честных поселян, и те шли с жалобами ко мне – а к кому ж еще?
Но самое страшное случилось позже, когда с берега наше поселение обстреляла итальянская канонерка. Итальянцы давно задумывались захватить Абиссинию, и наша колония торчала у них костью в горле.
С тех пор все пошло наперекосяк: дома развалились, да и не дома это были, а так, мазанки-времянки, сети пропали, а люди разбежались кто куда. Я вернулся в Санкт-Петербург и понял, что дело надо вести совсем по-другому: сначала завести товары, построить крепкие дома, а потом уж и людей зазывать.
Но скоро сказка сказывается... Для снаряжения корабля, закупки продовольствия и оборудования нужны были деньги, много денег, которых ни у меня, ни у моих людей не было. Купцы дали уже все, что хотели и могли, и один умный человек мне посоветовал: езжай, мол, Николай Иванович, в Париж, к царю, кинься ему в ноги и попроси денег. Уж царь поймет, что это план важный и нужный для России, и обязательно поможет.
Вы же знаете, Аполлинария Лазаревна, что император был недавно во Франции – договор о русско-французском союзе заключал. Правдами и неправдами я добился аудиенции у Николая Карловича Гирса, всесильного министра при Александре III, но тот затопал на меня ногами, обвинил, что я продаю родину, и чуть ли не приказал сослать в Сибирь на пять лет. Еле вырвался оттуда. Правда, я не понял, кому именно я продавал родину, уж не негусу ли абиссинскому, но благоразумно не стал выяснять этого у раздраженного министра иностранных дел.
Теперь вот еду в Германию – меня обещали там свести с нужными людьми, а оттуда – обратно, люди меня ждут, самые верные мои товарищи. Вот такая моя история.
Аршинов замолчал, откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза.
– Интересная у вас жизнь, Николай Иванович, – искренне проговорила я, захваченная его рассказом. – Мне так приятно было услышать, что вы знали моего покойного супруга.
– И не сожалею ничуть, Аполлинария Лазаревна, ответил он, не меняя положения головы, и я поняла, что передо мной сидит сильно уставший путешественник, многое повидавший и переживший. – Удивительной души был ваш муж, интересный человек. Жаль только, что всего лишь несколько часов удалось с ним поговорить. Он ведь и вас поминал!
– Да что вы говорите?!
– Конечно! Он рассказывал о юной жене, которую любил всем сердцем.
– Науку Владимир Гаврилович любил не менее, – вздохнула я, отворачиваясь. Слезы вновь предательски наполнили глаза, но уже не от смеха, а от скорби.
* * *
Очнувшись от воспоминаний и промокнув краешком платка набежавшую слезу, я вернулась к делам, более прозаическим.
К экспедиции подготовились более чем тщательно: печальный опыт Аршинова учил его тому, что любая мелочь может оказаться бесценной в местах, где деньги не играют никакой роли.
Деньги собрали по подписке. Аршинов увлек сильных мира сего идеей основания на Красном море незамерзающего русского порта. Он говорил, что нельзя допустить экспансию Англии в Азию, и так они полмира захватили.
А простым переселенцам он рассказывал, что в Эфиопии лето теплое, зима мягкая, морозов не бывает, дождей достаточно: можно по три урожая в год снимать, не то, что в соседнем Судане, где дождей и вовсе не бывает. А эфиопы свою землю обрабатывают мало, ведь у них есть пословица: «Лучше умереть от голода, чем от работы». Поэтому они и рады будут обменять земли на малую толику картошки с кукурузой.
К Аршинову благосклонно отнеслись морской министр Шестаков, нижегородский губернатор Баранов, сам прошедший службу в российском военном флоте, и даже сам святейший обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев, чье мнение уважал император Александр III.
Богатые купцы первой гильдии, волжские судовладельцы и московские мануфактурщики расщедрились на покупку оборудования, скобяной и посудной утвари, столь необходимой на новом пустынном месте.
Ему удалось зафрахтовать торговый корабль «Северная Пальмира» Российской восточной компании, на который и погрузили наши вещи, скот, оборудование и сто сорок человек экспедиции. Мне была обещана одноместная каюта. Большинство участников экспедиции потеснятся в трюмах и на палубе.
Так как была зима, то компания охотно пошла нам навстречу, предложив корабль за умеренную сумму. Обычно «Северная Пальмира» ходила на Камчатку и Дальний Восток, но в это время на северных морских путях навигация остановилась из-за льдов, сковавших моря, и корабль простаивал без фрахта.
Вдоль бортов был навален строительный лес, тес, кругляки и брусы – все, что могло понадобиться для изб на новом месте. В трюме уложены саженцы вишневых и яблоневых деревьев, закутанные в плотную рогожу. Виноградные лозы сортов «Бахчисарай» и «Мускат» были тщательно перенумерованы, семена овощей и трав сложены в мешочки из навощенной ткани. На нижней палубе блеяли козы и бараны, мычали коровы, которых тоже везли обживаться на африканском берегу. Настоящий Ноев ковчег, а не корабль.
Я тоже внесла свою лепту. Вместе со мной ехала машина по выделке кирпичей – этот современный станок, изобретенный в Германии, был способен за час слепить две тысячи кирпичей. К нему прилагался чертеж простой печи для обжига и подробное описание, как ее построить собственноручно. В местности, скудной лесом, такая машина будет несомненным подспорьем в строительстве домов, по крайней мере, я на это надеялась. Аршинов сказал, что с обжигом проблем не будет – там, куда мы направлялись, нашли запасы каменного угля.
Конечной целью нашего путешествия должна была стать точка на карте – в самом конце Красного моря, там, где оно сужается, и сквозь Баб-эль-Мандебский пролив выходит в Индийский океан. Аршинов считал это место стратегическим и уместным для построения на нем колонии «Новая Одесса»: удобная бухта позволяла бы русским кораблям спокойно переносить тяготы плавания.
Я поражалась энергии и натиску этого уже немолодого, крепко сбитого казака. Как будто он одновременно мог находиться в нескольких местах: уговаривал толстосумов, проверял, правильно ли упакован багаж, подписывал кучу векселей, разговаривал с желающими участвовать в экспедиции.
К тому времени я уже приехала из N-ска в Одессу и ждала прибытия моего груза, закупленного для колонии. Делать было совершенно нечего, я прогуливалась по набережной и вспоминала свой разговор с отцом, присяжным поверенным Лазарем Петровичем Рамзиным.
– Куда ты на этот раз собралась, дочка? – спросил он, целуя меня в лоб.
– В Африку, papa, на побережье Чермного[Чермное – так на церковнославянском языке называется Красное море.] моря.
Он нахмурился и произнес:
– Этому есть еще причины, помимо тетушкиного завещания?
– А разве это не самая важная причина, Лазарь Петрович? – я удивленно посмотрела на отца. – Ты же сам говорил давеча, что пять лет на исходе, и надо подумать о выполнении условия в завещании, иначе деньги перейдут монастырю.
– Но можно же было как-то по-другому… – сказал отец с несвойственной ему нерешительностью в голосе. – Я бы придумал что-нибудь. Отправил бы тебя на воды…
– Нет, papa, – заявила я, – это было бы нечестно по отношению к памяти моего покойного мужа и твоего друга. Поэтому я поеду в Африку, и выполню условие тетушки.
– Как знаешь, дочь моя. Не мне тебя останавливать. Напоследок мой тебе совет: привези из Африки документальные доказательства твоего нахождения там.
И, выпустив эту парфянскую стрелу, он, недовольный моим решением, вышел из комнаты.