Глава третья

Мустафа сын Керима разворошил угли в почти прогоревшем костре и подбросил еще несколько поленьев. Не ради света, а для большего жару. Как бы ни было знойно днем, ночная сырость давала о себе знать. Особенно под утро, когда начинала ныть старая рана. Он потому и напрашивался добровольцем на утреннее, «собачье» дежурство, что все равно просыпался задолго до восхода и дальше уже только ворочался, тщетно пытаясь пристроить ногу поудобнее.

Чтобы отвлечься от зарождающейся боли, Мустафа подоткнул под ломящее колено полу овчинной безрукавки и принялся размышлять о самом приятном. О том, что совсем скоро должно превратиться из сладкой мечты в не менее сладкую явь. О собственной свадьбе…

Двенадцать лет он исправно выпасал табуны Гуюк-мурзы, не потеряв при этом ни одной кобылицы или жеребенка, сберегая и приумножая состояние хозяина. Но за все эти годы тяжелой работы Мустафа оставался бедняком, не имеющим собственной юрты.

Он не был воинственным по натуре и поэтому долго не соглашался на уговоры других, таких же пастухов: пойти в набег на урусские земли. Мустафа знал, что успешный поход дает шанс быстро разбогатеть, но еще в молодости успел убедиться в том, что не все набеги одинаково удачливы. В тот раз ему повезло отделаться всего лишь ранением. Хвала милосердному Аллаху — нога зажила, и он не стал калекой, но желание испытывать удачу значительно поубавилось… Особенно, перед дождем.

И как знать, может, сын Керима так бы и оставался бы верен своему убеждению до самой старости, если бы не чернобровая красавица Гюльнара.

Вдова двоюродного брата настолько пришлась по сердцу тридцатилетнему бобылю, что он впервые в жизни задумался о женитьбе и о собственном очаге. Оставшись одна с тремя малолетними детьми, женщина не возражала перейти жить к нему. Свой очаг всегда лучше, чем ютиться у родителей покойного мужа. Вот только юрты у Мустафы не было. Не говоря уже о достойном калыме и обязательных подарках родне невесты, — по закону Шариата, доказывающих, что мужчина в состоянии прокормить семью.

Узнав о намерении одного из своих лучших пастухов жениться, управитель Гуюк-мурзы сам предложил ему денег на калым… в долг. Но начинать семейную жизнь с долгов Мустафа не хотел. Как знать, что может случиться через год или два? А если он заболеет или волки жеребят порвут? Чем отдавать? Детьми? Или сразу продаться в рабство всей семьей? Нет… Такого будущего Мустафа не желал ни Гюльнаре, ни ее детям, пока еще своим племянникам. Поэтому, хорошенько поразмыслив, пошел проситься к Сафар-бею — младшему сыну мурзы, собирающему отряд для набега на урусов. И не пожалел…

Им повезло с самого начала. Небольшой чамбул [татар., — отряд] в три дюжины лошадей легко проскользнул сквозь казацкие заслоны на Порубежье и потом ни разу не попался на глаза сторожевым разъездам гяуров. А забрались они далеко… Почти под Хотин… Так близко, что можно было сосчитать зубья на мощных, вызывающих невольное почтение стенах крепости. И попытаться представить себе, какие огромные богатства могут храниться за ними…

Сперва Мустафа думал, что молодой бек ведет отряд наугад, полагаясь исключительно на удачу, но как-то на привале заметил, как эфенди [тур., — ученый, уважительное обращение] сверяется с каким-то свитком и даже что-то записывает в нем… Ну так на то он и в медресе учился, чтобы грамоту знать, и не пастушье дело мудрому господину через плечо заглядывать. Мало ли какие у него мысли имеются… Главное, поход заканчивался удачно. И на крепость гяуров поглядели, и на обратном пути село одно — хоть и не очень большое, зато богатое — разграбили. Почти без потерь…

Немного странно было, что в таком зажиточном селе почти не оказалось мужчин способных оказать сопротивление — только трое, да и те так хорошо погуляли накануне, что опамятовались уже связанными. Ну так, Аллах милостив…

Десять возов разного добра в том селе взяли, стадо в сорок голов одних молодых трехлеток. Большей частью стельных. Ну и что самое ценное в каждом набеге — ясырь: девки да молодицы. Без малого два десятка. А еще пяток подростков для янычарского корпуса…

После этого Сафар-бей отобрал десяток нукеров из отряда для охраны добычи, а остальных отправил куда-то еще. Куда именно, Мустафа не слышал, да и не интересовался. Зачем? Он же оказался в числе избранных и оставался при обозе, потому что лучше него никто не мог управиться со стадом, которое больше всего задерживает движение каравана. А у него коровы шли ровно, не пытаясь разбежаться…

За это молодой господин обещал разрешить Мустафе выбрать одного невольника помимо жребия. После того, как возьмет свою часть добычи, разумеется. Это неоспоримое право каждого вождя, поэтому пастух и не рассчитывал на девушек — слишком дорогой товар, а заранее остановил свой выбор на самом крепком гяуре из тех трех. Судя по одежде и казацком чубе-оселедце пленник был казаком. Опасный товар… Невольники для работ по хозяйству из них получались плохие. Чересчур свободолюбивы и строптивы. Зато на галеры казака можно было продать с большой выгодой. Крепкий, выносливый… Не меньше двух султани [золотая монета Османской империи] заплатит за такого раба агасы капудан-аги [тур., — помощник капитана]. Не торгуясь…

Мустафа сокрушенно вздохнул. Заплатил бы…

Кто же мог знать, что гяур окажется настолько необузданным, что поднимет руку на охранника… Вспомнив, как казак убил его соплеменника одним ударом кулака, Мустафа вздохнул еще раз. Не в память о покойном… Пустой был человечишка и глупый. Убыток нанес всему отряду, отрубив голову молодому невольнику. Хорошо что его часть добычи теперь в общий котел пойдет… А вот гяура, которого хан велел казнить, действительно жаль. Двое оставшихся пленников и вместе его цены не стоят. Значит, взяв взамен любого другого раба — Мустафа недосчитается ровно одной золотой монеты! А то и больше.

Татарин непроизвольно пошевелил пальцами ноги, нащупывая спрятанные в сапоге уже накопленные монеты. Один дукат и пять полновесных талеров. Вместе с теми деньгами, которые Мустафа рассчитывал выручить за казака, их вполне хватило бы и на покупку юрты, и на бакшиш родителям невесты, и на свадебный пир. А еще, он рассчитывал взять в подарок жене, какую-нибудь молодуху подешевле и пару коров из общей добычи. Теперь же — либо о коровах придется забыть, либо от невольницы отказаться. Жена, конечно же, поймет. Но радости в их новом доме поубавится…

«Ишак и сын ишака… — мысленно обругал пастух погибшего соплеменника. — Чтоб Аллах прогнал тебя из Садов Благодати поганой метлой! Пусть мангусы [тат., — злые духи] пожрут твою душу! Чтоб шайтаны играли твоей головой в чаэвхан!» [тат., — игра, прародительница поло]

От перевозбуждения сын Керима всего лишь на мгновение позабыл, что злых духов ни в коем случае нельзя вспоминать до восхода солнца и тотчас был за это наказан.

Сперва послышался ровный перестук лошадиных копыт… Чуткое ухо табунщика сразу определило, что это возвращается Фарух, которого молодой господин посылал добить гяура. Но, что-то в ходе лошади настораживало. В ее шаге не чувствовалась рука всадника. Как будто животное двигалось по собственной воле, а не направляемое человеком…

Мустафа насторожился, поднялся на ноги и подбросил в костер хвороста. Теперь ему был нужен огонь. Выждал немного, но поскольку конь остановился за пределами света и дальше идти не собирался, табунщик взял в руки горящую ветку и пошел навстречу.

— Фарух, это ты? — спросил, когда смог различить на фоне светлеющего неба силуэт всадника. — Чего молчишь?.. Почему не слезаешь и не идешь к костру? Уснул что ли?

Соплеменник продолжал таинственно молчать и даже не пошевелился.

— Ну да, ты всегда был горазд поспать… А у твоей карлыгач [тат., — ласточка] хода мягкая, как тюк шерсти.

Мустафа поднес огонь выше. Лошадь тут же вскинула голову, встревожено всхрапнула и попятилась.

— Тихо, тихо… — татарин затоптал ветку и шагнул ближе, желая перехватить узду, и только после этого посмотрел вверх, пытаясь разглядеть лицо всадника.

Лучше б не видел…

У Фаруха (в этом табунщик не ошибся) не было головы. Точнее сказать — он держал ее под мышкой, как дыню.

Мустафа сын Керима не был воином, но стрелять из лука умел не хуже любого охотника. Иначе табун от волков не уберечь. Исторгнутый его глоткой вопль еще звенел в воздухе, а руки привычно выдернули из сагайдака лук и выпустили в чудовище несколько стрел. Вот только зря... Безголовый наездник даже не вздрогнул. Покойника нельзя убить второй раз.

Зато, когда одна из стрел выбила из подмышки мертвеца жуткую ношу, и отрубленная голова, упав на землю, покатилась в сторону Мустафы, татарин, не помня себя от ужаса завопил:

— Мангус! Мангус! — и бросился прочь.

Когда на охоту выходят Пожиратели душ, от оружия спасения нет. Остается лишь бежать со всех ног, умоляя Аллаха только об одном: чтобы те, кто убегает рядом с тобой, оказались менее проворными…

Ничего не соображая от страха, Мустафа не заметил, как наперерез ему метнулся тот самый гяур, которого они казнили лютой смертью. Впрочем, даже если б и увидел — это ничего бы не изменило. Испугаться еще сильнее татарин просто не мог.

Прыжок, разворот, удар… Острая сталь молнией полоснула людолова по горлу, — и несчастливый жених, захлебываясь кровью, упал на землю. Сделав красавицу Гюльнару вдовой второй раз…

* * *

Заполошный вопль дозорного поднял на ноги весь лагерь. И хоть не многие расслышали сквозь сон, что именно кричал Мустафа — благодаря свету от ярко полыхнувшего костра — Злого Духа увидели все.

Предрассветный туман, обычный для здешних мест, особенно в это время года, сейчас казался зловещими клубами дыма, сочащимися сквозь трещины в земле прямо из раскаленной Преисподней. Как бы даже серой потянуло… А от туда, из бурлящих облаков пара не касаясь земли и источая леденящий ужас, к ним приближалось истинное исчадие ада — ифрит. Безголовый всадник на безногом скакуне…

— Шайтан! Шайтан!

Вопя во все горло, суеверные татарины оставались на месте и не разбегались в ужасе, только из-за привычки подчиняться приказам. А их молодой господин, похоже, страха не ведал.

— Аллаху Акбар! — воинственно воскликнул Сафар-бей, слегка осипшим и немного дрожащим от возбуждения голосом. — Злой дух! Именем Аллаха и пророка его Мухаммеда, заклинаю тебя! Сгинь! Пропади! Наши души не станут твоей пищей!

Всадник молчал, только лошадь вскинула голову, как бы прислушиваясь к голосу человека. И если б эфенди продолжал говорить, а еще лучше — начал читать Бакару [2-я сура Корана], то воины его успели бы опомниться и набраться мужества. Но, молодость и горячность подвели татарина. Решив, что Злому духу не достаточно одних слов, юный бек тоже потащил из сагайдака лук.

Гуюк-мурза на день совершеннолетия сына подарил ему не простое оружие, а сделанное на заказ. С начертанным на нем изречением из Аль-Корана. "Сражайтесь с ними, пока не исчезнет искушение…», придающими стрелам мощь, смертоносную не только для людей, но и для слуг Иблиса. Вот за этот лук Сафар-бей и схватился.

Однако, даже заговоренные стрелы не причинили ифриту никакого вреда. Может, поэтому рука молодого бека дрогнула, и очередной выстрел пришелся не в наездника, а черкнул по крупу лошадь. В то же мгновение неспешно бредущий к людям «Безногий скакун демона» вскинулся и, подстегнутый болью, не разбирая дороги, рванулся вперед. Прямиком на лагерь ордынцев.

Ошалевшие спросонья и не менее изумленные тем, что кошмар продолжается наяву, татары завыли, словно раненные звери, и, погоняемые смертельным ужасом, бросились наутек. Куда глаза глядели. а ноги несли… Совершенно позабыв о дисциплине и оставляя своего повелителя сам на сам с разъяренным Иблисом. Кто думает о казни, когда Смерть смотрит прямо в глаза. И не благородная, возвышенная смерть воина, которой будут гордиться твои потомки, а душа героя вступит под прохладную сень Джан-на-ата. Такая гибель — честь и награда. Но кто настолько безумен, чтоб не ужаснуться пылающих огнем, кровавых глазниц мангусов, Пожирателей душ… Потому что после не будет ни Рая, ни Ада.

Далеко убежать не удалось…

За то недолгое время, в течении которого ордынцы пытались понять, что происходит, а после — изгнать Злого духа, Полупуд незаметно обошел лагерь и пробрался к пленникам…

Секрет неизменного успеха нападения людоловов — внезапность. В «час волка», когда сон самый крепкий, басурмане толпой врываются в дома и, зачастую, хозяева оказываются связанными раньше чем успевают проснуться. Какое уж тут сопротивление. А если кто и схватится за оружие, то вынужден в одиночку противостоять сразу нескольким врагам. Без какой либо надежды на помощь.

Теперь ордынцам на собственной шкуре предстояло узнать, что значит быть атакованными внезапно, пребывая в меньшинстве. А еще — почему самым страшным зверем считают не раненого шатуна-людоеда, а медведицу, защищающую потомство.

Пережившие ужас порабощения, смерть детей и родителей, видевшие, как убивали их соседей и других односельчан — освобожденные запорожцем пленницы жаждали мести… И у дюжины людоловов — крепких и сильных мужчин — не было никаких шансов спастись от безудержной ярости женщин.

Подлинными фуриями они гурьбой набрасывались на каждого пойманного татарина, царапались, кусались, сбивали с ног, валили на землю и… От тех звуков, что доносились до лагеря, меня даже в дрожь кинуло. Лютому врагу не пожелать такой смерти.

Выжил только юный бек… Да и то благодаря Василию.

Сын Гуюк-мурзы оказался самым храбрым из своего пастушьего воинства и сопротивлялся до конца. Он даже попытался сразиться с Полупудом. Но куда кутенку, хоть и благородного рода, до матерого степного волка. Всего лишь трижды звякнули клинки, а потом, неумолимая сила выдернула ятаган из руки ордынца и отбросила в сторону. Как будто и в самом деле вмешался злой дух.

Секунду или две Сафар-бей недоуменно глядел на лежащий на земле клинок, а потом завопил: «Алла!» и бросился на запорожца потрясая зажатым в кулаке кинжалом. Василий только хмыкнул и, когда треснул бека в челюсть, попридержал руку. Впрочем, юноше хватило. Рухнул, как подкошенный.

— Это тебе за муравейник, щенок… — проворчал Полупуд, пряча саблю в ножны. —Стоило бы самого так же, да уж больно хлипкий… Свяжи-ка ты его, Петро, и постереги… А я пока баб наших успокою... Эй, красавицы, хватит дрожать! — в первую очередь гаркнул запорожец на группку девушек, которые, в отличие от молодиц, даже после освобождения не сдвинулись с места и жались друг к дружке, как цыплята. — Займитесь кострами! И чтоб огонь, как в аду пылал.

От его грозного вида девушки так и прыснули во все стороны. То ли хворост собирать, то ли чтоб еще лучше спрятаться.

— Волос длинный, ум короткий… — проворчал Василий. — Попомни мое слово, Петро, намаемся мы еще с ними. Нет хуже для казака мороки, чем с девкой связаться. Впрочем, — пригладил запорожец усы, — без них тоже скучно.

Я не стал спорить. Во-первых, — к мнению мужчины, как минимум вдвое старшего, всегда стоит прислушаться. Небось, знает о чем говорит. А во-вторых, — человеку, лишенному речи, затруднительно отстаивать собственную точку зрения. Даже, если она имеется…

— Охрим, Тарас… А вы-то чего застыли, как неродные? Займитесь волами! Одарка, Ганна, Лукерья! Дышло-коромысло! Коровы со вчерашнего дня не доены! Не слышите, что ли, как скотина мучается? — продолжал распоряжаться Полупуд, пытаясь вразумить женщин тем, что переключал их внимание на вещи привычные, обыденные.

— Солоха! Катерина! Бабоньки — у вас совесть есть или нет? Мы сегодня обедать будем или до завтрашнего дня подождем?.. Живо кулеш варить, пока я вас батогом не приголубил!

В прошлой, цивилизованной жизни мне не доводилось никого связывать. Даже в ролевых играх… В смысле, не участвовал. Соответственно, никогда не думал, что это такая проблема. В кино — все просто, а в жизни какая-то ерунда происходит. Руки сами себе мешают, пальцы в узлах путаются… Хорошо, что татарин лежал без сознания — иначе, не уверен, что справился б. Все время, то ремешок выскальзывал, то концы перепутывались и ни в какую не хотели завязываться. Не знаю, сколько провозился, но аж взопрел. И чтобы хоть как-то компенсировать собственную неумелость, решил проявить инициативу: обыскать пленника.

Увы, карманы обшарить не удалось. Ни внешние, ни внутренние, ни потайные. Из-за полного их отсутствия. Все имущество татарин хранил за широким поясом или подвешенным на нем же. Так нашелся небольшой, но острый нож. Кисет с табаком и махонькой трубкой-носогрейкой. А еще — продолговатый кожаный мешочек. Невероятно тяжелый для своих размеров. Содержимое мешочка приятно позвякивало, наводя на определенные мысли… Хотел проверить догадку, но хитрая петля на горловине не поддалась, а прямо сейчас разрезать ее мне показалось не ко времени.

Кроме этого, за отворотом халата обнаружился свиток пергамента в тубусе из мягкой кожи. Заглянул в него мельком, но кроме штрихпунктирных линий, арабских литер и множества непонятных значков ничего не увидел. Рисунок, сделанный черной краской, напоминал какую-то схему или карту. Но без привязки к местности — для меня совершенно бессмысленную. Подумал куда положить и сунул за пазуху. Чтоб не потерялась…

К тому времени, пока я закончил шмон-ревизию, прибавив к кучке конфиската медную чернильницу с набором гусиных перьев, тоже в чехле, и отличный засапожный нож, девчата уже несколько костров чуть не до небес раскочегарили, — а Василий не только собрал поближе всех невольниц, но и занял каждую конкретным делом. Так что опустевший, было, лагерь снова ожил и стал напоминать базар в торговый день. С той лишь разницей, что над всей сутолокой висела странная, тревожная тишина. Совершенно неестественная для такого количества женщин. Словно при трансляции картинки звук выключили. Если б не общий шум, сопение скота, потрескивание сучьев в костре — подумал бы, что действительно оглох.

— Не очнулся еще, песий сын? — Полупуд, обойдя лагерь и замкнув круг, снова вернулся к нам. — Поднимай, голубчика на ноги, Петро. Хватит ему прохлаждаться. Надо поскорее разузнать: куда он остальных нукеров отослал. А то, боюсь, как наших баб за душу возьмет, тут такое светопреставление начнется… Не приведи Господь. Сутки с места не сдвинемся… пока не угомонятся. А надолго оставаться нам здесь никак нельзя. Если басурмане опять налетят — не сдюжим вчетвером…

Благодарный казаку, что он и меня посчитал способным оказать сопротивление, а не причислил к бабам и ребятне, я одним рывком взгромоздил ордынца на ноги. Василий взглянул на пленника, прислушался к дыханию, кивнул и, без особых церемоний, отвесил беку звонкую оплеуху. Помогло. Татарин застонал и открыл глаза.

— Очухался, Сафар-бей? — Полупуд взял пленника за грудки и чувствительно встряхнул. — Слушай меня, щенок. Хорошо слушай. Дважды повторять не стану. Тебя бы стоило проучить, как следует, но жаль времени. Так что выбор за тобой. Я буду спрашивать, а ты — быстро и без утайки отвечать. Сделаешь, как говорю — обещаю, что останешься жив. И, может быть, еще этой зимой, Гуюк-мурза сможет тебя выкупить. Если захочет, конечно…

О втором варианте развития событий Василий ничего не сказал. Предоставив молодому татарину догадаться самому. Но тот, все же, решил уточнить. Скорее всего, паузу тянул. Впрочем, он мог банально не понимал по-нашему? Но бек опроверг мои сомнения, пробормотав смуро:

— А если я буду молчать?

— Ну, это вряд ли… — запорожец, как бы в раздумье, покрутил ус. — Если спрашивать по уму, да с пристрастием, говорят все. Даже безъязыкие и те, кто действительно ничего не знает. Так что ты, хлопец, в конце концов все расскажешь. Но, видишь ли, какая закавыка… Единственное о чем будешь молить Аллаха потом — это чтоб я смилостивился и убил тебя, избавив от невыносимых страданий. Потому как лекаря здесь нет… Да и не выживают после такого разговора. Подумай еще раз крепко: ты именно такой судьбы себе желаешь?

Молодой татарин смертельно побледнел, но упрямо сжал губы и промолчал.

— И чего я с тобой вожусь? — словно удивляясь самому себе, Василий пожал плечами, сокрушенно вздохнул, подошел к костру и сунул руку в пламя. Пошуровал в нем неторопливо, будто кочергой, и вытащил из огня ярко пышущий жаром уголек. Размером с крупную сливу. Взял в руку и, держа его на раскрытой ладони, как на подносе, вернулся к пленнику.

— Петро, развяжи басурмана. Авось, хватит ума не пытаться бежать. Тут то мы его защитим, а если бабы догонят… — Василий выразительно пожал плечами. Мол, бывает смерть и страшнее, но редко.

Глядя на запорожца, как на фокусника, я, не теряя времени на распутывание узлов, полоснул по бечевке тем самым, найденным у Сафар-бея, ножом. Слегка зацепив запястье пленника. Но молодой татарин даже не вздрогнул. Он, как и я, не мог оторвать взгляда от ладони Полупуда.

— Держи… — Василий поднес алеющий уголек татарину так буднично, словно передавал кусок лепешки. При том, что в воздухе явственно пованивало горящей плотью.

Сафар-бей, как завороженная змеиным взглядом лягушка, машинально потянулся к угольку, даже дотронулся кончиками пальцев и немедля отдернул, как только почувствовал жар. Даже руки за спину спрятал.

— Не хочешь? — словно удивился запорожец. — Неужто горячо? Ну, как знаешь.

Все так же обыденно, словно проделывал это ежедневно, Василий растер уголек между мозолистых ладоней и небрежно сдул золу. Черное облачко взметнулось в сторону Сафар-бея, и юный бек так резво отшатнулся от него прочь, что не удержался на ногах. Чуть не упал. Пришлось поддержать.

— О, Петро, да у тебя тютюн имеется… Что ж ты молчишь? — Полупуд пригладил усы и забрал у меня реквизированный кисет, словно именно это для него было сейчас самым важным. — Славно, славно... Курить хочется, спасу нет. Так о чем я спрашивал? Ах, да… Куда ты, бек, говоришь, отправил вторую часть своего чамбула?..

* * *

После столь наглядной демонстрации превосходства характера и силы воли запорожца, — молодого татарина не пришлось больше ни уговаривать, ни запугивать. Понукать тоже…

Иной раз мне казалось, что сын Гуюк-мурзы отвечает быстрее, чем Василий успевает задать вопрос… При этом, выкладывая все, как на исповеди, или что там у мусульман взамен... В общем, даже не пытаясь хитрить и лукавить. Нет-нет, да и поглядывая на испачканные золой ладони казака. Да же на вид твердые и мозолистые, как кора векового дуба. К слову, доводилось пару раз видеть руки если не мастеров, то адептов боевых искусств, отдавших десятки лет изучению рукопашного боя. Ничего не скажу, впечатляет. Но в сравнении с этими «досками», их ладони, что детская пухлая ручонка...

В ходе добровольно-принудительной беседы выяснилось, что второй части чамбула опасаться не следует, поскольку воины будут возвращаться в родной улус другим, окружным путем. Через Тивильжанский брод…

— И какого рожна вам там понадобилось? — удивился Полупуд. — Разве не знаете, что в прошлом году паводок затопил пойму реки на многие мили по обеим берегам? Так что не только к Перуну, а даже к Тивильжану [Тивильжан и Перун — во времена Запорожской Сечи острова на Днепре между порогами Будило и Лишний] не добраться иначе, как вплавь.

— Зато нынешняя весна поскупилась на дожди… — без утайки объяснил Сафар-бей. — Да и лето жаркое. Степь высыхает быстро. Вот отец и велел проверить: в каком состоянии переправа.

— Это верно, вода сошла, — согласился запорожец. — Зато осталось такое множество болот и заводей, что ни пешком, ни вплавь, ни на лодке… Тем более — с обозом. Оборонил Господь — в этом году нет там дороги вашему брату голомозому. Одного в толк не возьму: чем мурзе Кичкаский брод не угодил?

— Зачем спрашиваешь? — пожал плечами бек. — Сам видел, как через урочище тяжело переправлять груженые телеги. Много товару вода подпортит… скот обезножит.

— Угу… видел… — казак дернул щекой, время проведенное в плену никому вспоминать неохота, и сердито пыхнул трубкой.

— Чтоб тебя, аспида, так черти в пекло везли, как ты нас… — встрял в разговор один из пленников. Тот что постарше.

Басурманин вскинулся, сверкнул глазами, видимо, не признавал права за крестьянином пенять ему — воину, но смолчал. Хоть юный и горячий, а понимал, не время сейчас гонор показывать.

— Уйди, Охрим, не мешай… — буркнул Полупуд. — Дай казакам свое дело справить. У самого забот больше нет что ли? Так баб подгоняй. Почитай сутки во рту маковой росинки не было.

Крестьянин уважительно поклонился, не в пояс, конечно, так чуть шею согнул и ушел. О, как? Никогда над этим не задумывался, а похоже, имеем элементарную кастовость общества. Казаки-воины и крестьяне-гречкосеи. Вместе супротив внешнего врага, а внутри — знай свечек свой шесток и не лезь с суконным рылом в калачный ряд. Занятно…

И, кстати, если провести анализ до логического конца — Василий и меня к казакам приписал. Авансом. Пока не будет доказательств обратного.

Помолчали немного.

— Телеги, говоришь?.. Значит, еще этим летом Гуюк-мурза хочет на север большой обоз отправить? Откуда ж у него столько товара? На болгар или на венгров зимой крымчаки, вроде, не ходили. Да и в Козлове, кажется, базар еще не сгорел… Так с какого рожна ногайский мурза к нам на ярмарку завернуть решил?

— У моего отца нет столько товаров, — не стал отрицать очевидного Сафар-бей, но и отвечал так, словно держал ответ наготове. Излишне торопливо… — Многие купцы из столицы изъявили желание торговать в урусских городах… Черкассах, Киеве, Чигирине… И попросили провести их караван через Дикое Поле. А почему — они не объясняли. У торговых людей свои тайны. Отец и не спрашивал. Когда прибывает гонец от Солнцеликого, даже ханам должно только повиноваться.

— Гонец от султана… — задумчиво пробормотал Василий. — И мурза отправил тебя проверить состояние пути…

Сафар-бей кивнул.

— Но, это значит… — по-прежнему, думая о чем-то своем, потер подбородок Полупуд, — что Гуюк-мурза велел тебе сходить на разведку малым отрядом, вести себя тихо, ни во что не вмешиваться и никому не попадаться на глаза. Верно?

Молодой татарин опустил голову.

— Думаю, когда отец узнает, что ты, бек, пожег Свиридов угол, ясырь взял, из-за чего и сам попался — ему это совсем не понравится. Во-первых, у него нет времени отправить второй отряд к переправам... Караван-то, небось, уже вышел из Царьграда? [Царьград, Стамбул и Константинополь — разные названия одного и того же города] А во-вторых, — никто, будучи в здравом уме, не начинает с грабежа жителей тех мест, куда собирается на торг. Все равно что сперва разорить улья и разозлить пчел, а потом идти собирать мед... По меньшей мере глупо. Как думаешь, что мурза тебе скажет, при встрече? Если вообще захочет увидеть?

Сафар-бей снова промолчал, но по лицу татарина было видно, что перспектива свидания с отцом, при столь плачевных обстоятельствах, кажется юному беку не слишком приятной. Тем более, теперь. Одно дело нарушить наказ, но вернутся победителем и с добычей, другое — пленником. За которого еще и выкуп платить придется.

Тут я вспомнил о реквизированном пергаменте с тайными знаками и протянул тубус Василию.

«Вот. При нем было…» — растолковал знаками и мычанием.

Сафар-бей обеспокоенно дернулся, но ничего не сказал, только еще больше скис лицом. Казак развернул сверток, присмотрелся и удивленно хмыкнул.

— Вот оно как. Занятно… Мне послышалось, бек, или ты упоминал Киев? А тут совсем другая дорога обозначена. На северо-запад. Как бы не под Хотин? Обмануть вздумал, щенок? Так хоть соврал бы с умом. Впрочем, о чем это я… Не повезло мурзе с сыном.

— Нет-нет… — жарко заверил запорожца Сафар-бей. Так торопливо, что даже оскорбление пропустил. — Я правду говорю. Ты же, сам сказал: мой отец мудрый человек. Далеко вперед смотрит… В чужую голову не заглянешь. А что, если купцы передумают в Киев с товаром идти? Вот он и велел мне, заодно, посмотреть дорогу на Хотин. От Кичкаского урочища к Умани битый шлях ведет, а оттуда — хоть на Черкассы сворачивай, хоть через Белую церковь на Киев езжай. Чего там высматривать? А с дорогой на Хотин — каждый год все иначе… То вода в ручье под землю уйдет и нечем поить коней, то буерак новый путь перегородит — ищи объезд по бездорожью.

— Складно говоришь, — согласился Полупуд. — И все же, что-то не верится… Слишком сложно… Я ведь и сам чумацкие валки водил. И то о чем ты рассказываешь, только для большого обоза важно. Очень большого…

— Возможно… — согласился татарин. — Но в ответ, могу только повторить: когда отец что-то велит, то не сыну переспрашивать: «Зачем?..» А большой или малый обоз из Истамбула вышел, то мне неведомо… атаман.

География не входила в число любимых предметов. Не в такой, конечно, мере, чтобы и я, как Митрофанушка [герой пьесы Фонвизина «Недоросль»] считал, будто наука сия для барина бесполезна: если надо куда — кучер довезет. Скорее, я соглашался с вариантом: «Язык и до Киева заведет».

В том смысле, что всегда можно спросить или на карте посмотреть. Чай, не в каменном веке живу… Жил, то есть. И вот теперь, когда запорожец с татарчуком принялись обсуждать детали предполагаемого путешествия турецких негоциантов «из греков в варяги» или куда-то еще — мне стало скучно. Ибо, кроме Матери городов русских, остальные названия мне почти ни о чем не говорили. В плане их точного географического расположения на карте. И в какой стороне от нашего лагеря находится будущая столица Украины и город-герой Киев, если честно, я тоже представлял весьма смутно. Не на юге — это точно. А в северном полукруге — разброс градусов сто… В общем, на два лаптя левее солнца.

С другого боку, какое мне дело: кто, что и куда продавать везет? Я же не в доле… Со своими заморочками разобраться бы. Не на диване у телика сижу, пивко посасывая…

Делать вид, что ничего необычного не происходит — подумаешь, эка невидаль: оказался в другом веке без каких либо объяснений и внятных перспектив — становилось все сложнее. На какое-то время можно забить, поскольку «довлеет дневи злоба его», но не страус — мысли в песок не спрячешь. Нет-нет, да и вспомнишь, что не кино смотришь…

Поэтому, пользуясь некоторой паузой, когда именно от меня не требуется никакой активности, я решил устроить перекур. Абстрагироваться чуток, собраться с думками, посоветоваться с… собой же, и наметить хоть какой-то план действий. А то, до сих пор, только реагировал на внешние раздражители, всего лишь пытаясь удержаться на плаву. Не имея ни малейшего понятия: куда меня несет стремнина, как тут глубоко и где ближайший берег? Банальный синдром «собаки и колеса»

И ситуация, несмотря на проявленную находчивость и даже геройство, принципиально не изменилась. Мне по-прежнему предлагали не выбор, а только измененные обстоятельства. Грубо говоря, станция и буфет другие, а пиво и железная дорога все та же. Путь следования из «Фиг знает откуда» до «Хрен знает куда». Остановка Березайка, кому надо — вылезай-ка…

Продолжая размышлять примерно в таком интеллектуально-саркастическом ключе, я оставил Василия рулить процессом дознания, а сам набил свою трубку изъятым у татарина табаком, прикурил от костра, крепко затянулся и… выпал в осадок.

---