Оглавление
Новик, невольник, казак
05-06-2021
«Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль…»
А. Блок
Часть первая
DENTE LUPUS, CORNU TAURUS PETIT…
(лат., — Волк клыками, бык рогами...)
Глава первая
Поисковая группа вернулась к кострам примерно через час… Не вся. Уходили вчетвером. Вернулось трое. Ворон был как сам не свой. Метался по берегу и время от времени потрясал кулаками, выкрикивая проклятья. В чей именно адрес, я не расслышал. Вроде и близко байдак стоял, а все же шорох и плеск течения заглушал часть слов. Да и ветерок опять задул. Дополняя шелест листьев к общему шуму.
— А где Лютый? — неосторожно поинтересовался кто-то из тех, что не принимали участия в погоне.
— Там же, где и Татарчук… — не сдерживаясь, рявкнул на него атаман. — Учишь вас, дурней, учишь — да все без толку! Говорил же: держаться вместе! Нет — послышалось ему что-то, решил взглянуть. Даже не предупредил. А шел позади всех. Пока услышали хрип, пока прибежали на место, Лютый уже и ногами не сучил. И это не зверь напал. Свернул казаку голову, как куренку. А когда от того места дальше по следам прошли — то и Татарчук нашелся. И тоже — мордой к спине. Не знаю, кто это — но силой его черти не обошли. Чтоб ему на том свете в казане кипеть!
— Он что один там? — судя по голосу, спросил Хрипун.
— Не знаю… — атаман слегка успокоился и отвечал уже без лишней злости, более рассудительно. — Может, и несколько. Но пока мы видели следы только одного человека. Убейволк подтвердит.
Упомянутый им следопыт, одетый в безрукавку из волчьего меха на голое тело, лишь кивнул.
— И что? — Хрипун вопросительно развел руками, потом выразительно схватился за саблю. — Мы простим этому куску дерьма жизни двух наших товарищей? Утремся и поплывем дальше? Будто ничего не произошло? Радуясь, что прибыток делить будем на пару частей меньше? Так?
Одноглазый атаман шагнул к чересчур говорливому разбойнику, сграбастал за грудки, подтянул к себе и, заглядывая в лицо, прорычал:
— Что-то ты слишком громко каркаешь! Не забыл, кто из нас Ворон?! Или хочешь не только охрипнуть, но и замолчать навек?
Однако разбойник не испугался.
— Ворон здесь один — наш атаман! Но если атаману наплевать на своих товарищей… То как бы ему одному летать не пришлось.
— Угрожаешь?! — окончательно свирепея взревел одноглазый. — Ты?! Мне?! Да я…
— Уменьшишь ватагу еще на одного? — неожиданно вступился за хрипуна Пешта. — Что с тобой, атаман? Если б я не знал тебя столько лет, подумал бы, что ты… испугался.
Ворон тут же забыл о Хрипуне, схватился за саблю и прыгнул ко второму разбойнику. Но, видимо, к этому времени здравый рассудок сумел победить ярость, и атаман лишь толкнул Пешту плечом. Но так, что тот плюхнулся на задницу.
— Я тоже не первый год тебя знаю, — проворчал почти дружелюбно. — Поэтому — живи пока. Но если еще хоть раз откроешь пасть…
Атаман не закончил. Вместо этого посмотрел на алые, будто обильно политые кровью, заросли вишняка, вытер ладонью потный лоб и продолжил:
— Черт! Если б я сам, своей рукой, не всадил в него пулю…
— О ком ты все время толкуешь, Ворон? — стоящий прямо надо мною кормчий тоже присоединился к разговору. — Мы его знаем?
Я молчал, но слушал в оба уха, еще и рот раззявив. Кто бы не зачищал банду речных пиратов, для меня он уже был лучшим другом. Жаль, помочь не могу. Во всяком случае, сейчас. А там, как говорил слепой старик на смертном одре: «Поживем — увидим».
Глупая шутка. Тьфу три раза… Это все от нервов. Понос мыслей.
— О побратиме своем, чтоб его черти в аду мордовали, — ответил Типуну атаман. — О ком же еще?
— Этого не может быть! — хлопнул по фальшборту кормчий. — Мы же все видели, как ты стрелял, а он упал в реку. Без притворства. Замертво… Забудь.
— Плохо ты его знаешь, — не дал разубедить себя Ворон. — Это такая шельма, что и из Ада выбраться может. Черт! Поторопился. Надо было ближе подпустить, да в упор садануть. А еще лучше — голову отрубить, колом проткнуть, а после — тело сжечь и пепел развеять. Ну, ничего. Даст бог, встретимся и в третий раз. И тогда я уже не оплошаю.
«Ого! Атаман пиратский никак про оборотня говорит? Тогда я поторопился его себе в друзья записывать. Нафиг, нафиг… С такими друзьями и врагов не надо. Это только в дамских книгах да девичьих грезах благородные кровососы водятся. Возвышенные и душевно мечущиеся… или метающиеся?»
Ворон, тем временем, принял окончательное решение. Повернулся в строну зарослей, приложил ладони рупором и крикнул:
— Василий! Это ты, сучий выродок?! Отзовись, паскуда!
Какое-то время вишневая роща молчала, а после откуда-то из глубины зарослей долетел ответ.
— Я… Иуда… я… Молись… На этот раз живым не уйдешь… Будет и к чертей праздник!
Голос звучал так, словно прямо по земле стелился. Шипя и извиваясь, как гадюка. А если учесть, что на берегу к этому времени уже изрядно потемнело, а солнце подсвечивало вишняк, превращая его в один кровавый разлив, то не удивительно, что разбойники непроизвольно попятились к реке. Некоторые даже в возу забрели. Поскольку многие верили, что нечисть не может переходить через бегущую воду. При этом, наперебой осеняя себя крестным знамением. Прям, монашеский орден или группа паломников, а не разбойничья ватага.
— Свят, свят, свят… — забормотал и кормчий. — Пресвятая Богородица, спаси и помилуй… Неужто Полупуд из мертвых встал?.. Или у Старухи коса притупилась? Типун мне на язык.
«Чего?! Я не ослышался? Он сказал — Полупуд?.. Он, в самом деле, сказал — Полупуд?! Мама дорогая! Василий жив?! Блин… Но каким чудом? Я же сам видел… Стоп. А что именно я видел? Как запорожец после выстрела за борт упал? Так «после» не значит «в следствии»! Ура! Теперь я точно не пропаду. Василий пришел за мной! Вот это друг, я понимаю! Сам погибай, а товарища выручай! Настоящий побратим!.. Побратим?..»
Тут меня что-то, словно под ребро кольнуло и защемило под сердцем.
«Ворон ведь тоже о побратиме говорил. Выходит, они с Полупудом когда-то братались, а теперь — смертельными врагами стали? Ну и что? В жизни разное случается… Отец на сына, дочь на мать руку поднимает… Так чего с выводами спешить? В свое время, Василий, если захочет, сам объяснит. Сейчас, главное, держаться начеку и быть ко всему готовым. Вряд ли запорожец решил в одиночку всю ватагу разбойничью порешить. Хотя, с него станется. Придумает какую-то хитрость. А мне ее надо вовремя распознать и действовать соответственно!»
Пока я радовался и предавался мечтам, любовно оглаживая через штанину и голенище, украденный кинжал, на берегу произошли изменения. В отличие от всех, Ворон будто даже повеселел. Во всяком случае, держался одноглазый атаман гораздо увереннее и спокойнее, чем несколькими минутами раньше. Он даже нагнулся и неторопливо подбросил хворост в костер.
Потом снова поглядел на заросли.
— И как же тебе удалось обмануть чертей, Василий? Что они согласились выпустить тебя из Пекла?
Ворон больше не кричал. Говорил ровно. Даже до меня не каждое слово долетало. Но, Полупуд услышал. И ответил. Тоже обычным голосом. Без змеиного шипения.
— А я пообещал им взамен другую душу прислать… Куда чернее собственной… Как смола.
— Всего лишь? — рассмеялся одноглазый. — Так выходи. Пора нам и в самом деле закончить эту давнюю историю. Хоть на ножах, хоть на саблях… Обещаю, между нами никто не встрянет. А ты знаешь, Василий, мое слово верное.
— Знаю… — после непродолжительной паузы ответили заросли. — Как только земля носит такого выродка? Не расступится под ногами.
— Может, потому что я теперь больше челном… — опять рассмеялся Ворон. — И батька Славута на меня не гневится. Уж кто-кто, а он стольких сгубил, в шторма да на порогах, что мне за три жизни не управиться. Ватага тоже подобралась не хуже атамана… Типуна помнишь? Здравия тебе он не желает, сам понимаешь… А вот гостинец, при случае, мог бы передать…
Атаман с Полупудом продолжали попрекать один другого, не упоминая ничего конкретного, зато рядом со мною готовилась подлость.
— Гостинец, значит… — пробормотал кормчий. — Как скажешь, атаман. Можно и гостинец… Галушка свинцовая сгодится? Чтоб ему подавиться, типун мне на язык…
Кормчий опустился на одно колено и принялся заряжать мушкет, продолжая бормотать при этом:
— Ты мне только под выстрел его подставь… я уж не промахнусь, будь спокоен… В третий раз не уйдет.
Тем временем Ворон с Полупудом, вроде, договорились. Все разбойники отошли к одному краю опушки, подкинув сперва побольше дров в костры, а одноглазый атаман — сместился в другую сторону. Так что между ними оставалось шагов сорок свободного пространства. Ворон даже руками развел, как бы говоря Полупуду, гляди — остались только мы с тобой.
Очень благородно и похоже на правду, если б не пришвартованный у берега байдак. А вот от него до линии костров напрямую было не больше двадцати метров. И кормчий Типун, положив ствол на фальшборт, только ждал, когда увидит цель. Промахнуться с такого расстояния почти невозможно. Особенно, картечью.
— Ну, где же ты? — бормотал разбойник, нетерпеливо поглаживая приклад мушкета. — Выходи.
И, словно услышав его просьбу, усыпанные вишнями ветки раздвинулись, выпуская из зарослей крепкую, мощную фигуру.
* * *
Сомнений не осталось — это действительно был Василий Полупуд, товарищ Минского куреня войска Низового Запорожского. Живой и целехонький, насколько я мог судить на расстоянии. Как ему это удалось, непонятно? Но, тем не менее — факт в натуральную величину.
— Обниматься, как я понимаю, не будем… — насмешливо произнес Ворон. — Хоть и долго не виделись, да как по мне — и век бы не видать.
— Я тоже тебя не искал. Считал мертвым… — ответил Василий, обнажая саблю. — А коль свиделись, значит, так угодно Господу. Видать, и впрямь, пора… Заждались тебя на том свете, иуда.
— Многих я в землю уложил, — атаман разбойников тоже вынул оружие. — Уж и счет потерял. Может, с сотню, а может, и больше. Но, веришь, никого с такой радостью не убивал, как сделаю это сейчас.
Полупуд в словесную перепалку вступать не стал, а лишь взмахнул клинком крест-накрест, чтобы приноровиться к весу чужой сабли, и двинулся вперед.
Ворон тоже не мешкал. Яростно зарычав, он бросился на противника, с ходу нанося целую серию ударов. Клинки ударились с сухим стуком раз, второй, третий… После чего атаман отпрыгнул и посмотрел на левое плечо. Чуть выше локтя на рубахе появилось темная полоса.
— Вот как… Вижу, ты времени зря не терял…
— Это да. А вот ты, я вижу, былую сноровку утратил. Ну, оно и понятно — с басурманами воевать, не беззащитных купцов да переселенцев грабить. Твои жертвы, небось больше о пощаде молили, чем за оружие брались.
Ворон смолчал, но когда снова бросился вперед, сабля замелькала с удвоенной быстротой. И столь неудержимый натиск таки достиг успеха. Когда бойцы разошлись в очередной раз, похожая полоса, темнеющей от крови ткани, перечертила рубаху на груди Полупуда.
— А теперь, что скажешь? — хвастливо заметил Ворон.
— И на старуху бывает проруха… — пожал плечами запорожец. — Считай, размялись. Теперь можно и всерьез поработать.
Полупуд снова взмахнул клинком крест-накрест, видимо, чужая сабля все же чем-то ему не нравилась. Может, баланс плохой, или рукоять не так лежит, но ничего не поделать — другого оружия нет. Потом слегка присел, и так, на полусогнутых ногах, словно пританцовывая, засеменил к противнику.
Тот тоже подобрался, и впервые за все время не атаковал, а принял защитную стойку.
— Х-ха!
Клинки застучали так часто, словно барабан дробь отбивал. Почти сливаясь в один непрерывный звук. И когда наступила тишина, то стало слышно хриплое дыхание, а Ворон пятился, держа саблю опущенной вниз. При этом левая рука висела плетью.
— Молись, если хочешь… — запорожец тоже дышал тяжело, но голос его при этом звучал даже слегка торжественно. Не торжествующе, не злорадно, как можно было ожидать, а именно так — с грустью. Как произносят последнее слово на могиле человека при жизни не заслужившего доброго упоминания, но теперь это уже не столь важно. — Авось, хоть какое-то облегчение выпросишь. Я бы не простил, но Господь милостив. Он даже Иуде и Ироду грехи отпустил.
И, как бы давая разбойнику время для покаяния, выжидающе остановился. Но тот и не думал о спасении души. Понимая, что в честном поединке победить запорожца не получится, Ворон прибег к подлости.
— Давай! — крикнул атаман и отпрыгнул в сторону, уходя с линии огня.
— Получи! — рыкнул Типун. Кресало щелкнуло, поджигая порох на пороховой планке, и в то же мгновение я толкнул кормчего в бок ногой. Несильно, едва дотянулся, но чтобы сбить прицел хватило.
Мушкет бабахнул, и пуля ушла в сторону.
— Ах, ты ж сучий потрох! — заорал кормчий и замахнулся на меня прикладом. К счастью, в последний момент удар придержал, видимо пожалел мушкет. Так что терпимо. Зато сапогом прилетело жестко. Кажется, даже хрустнуло ребро. Но боль была не жгучая, значит, обошлось без перелома.
— Убейте его! — крикнул Ворон разбойникам, как только понял, что Типун промахнулся, но Полупуд тоже не ждал. Казак же не знал, сколько мушкетов нацелено на него с байдака. Так что уже в следующее мгновение огромными прыжками метнулся к зарослям вишняка. И прыгнув в них рыбкой, как в воду, скрылся между низкорослых деревьев раньше, чем остальные успели понять, что кричит атаман.
— Догнать! — Ворон обессилено присел на землю. — Догнать…
Но разбойники, опасливо косясь на заросли, не торопились входить в них.
— Трусы!
— Погодь, атаман… — встал рядом с ним Убейволк. — Не горячись… Ночь на дворе. Что мы там увидим? Скорее глаза ветками повыбиваем… Он без ружья, беды нам не сделает. Да и подрезал ты его… Так что к утру только ослабеет от потери крови. А если повезет, то и от пропасницы… Вот тогда я его и найду. Клянусь… Теперь уж наверняка никуда не денется. Там, — махнул рукой, — плавни и безлюдье на сотни верст. А здесь — мы…
Ворон подумал немного и кивнул нехотя.
— Разумно. Будь по-твоему.
После повернул лицо к байдаку.
— Ты почему промахнулся? Раньше метче стрелял?
— Паныч под руку толкнул… — проворчал кормщик. — Дозволь, атаман, я его прибью?
— Делай, как знаешь… — махнул тот здоровой рукой. Но, пока Типун обрадовано доставал саблю, Ворон продолжил. — Только не забудь после кинуть сто монет в общий котел.
— Что?! Сто монет?! Атаман, да не заплатит нам никто за этого вылупка таких денег! Типун мне на язык.
— Хочешь об заклад побиться? Хорошо, я принимаю. Десять монет ставлю, что выторгую за паныча сотню.
— Тьфу, — сплюнул кормщик с досады и еще раз отвесил мне крепкого пинка. Но я уже был готов к этому, и принял удар на здоровый бок. — Хай он пропадом пропадет, твой паныч. Не трону. Но, я тебя не понимаю, атаман. Что-то ты слишком мягким стал. Не к добру это, типун мне на язык.
— Паныч, конечно, подкузьмил тебе. Но в чем его вина? Что знакомого спасти хотел? Так это по нашему, казацкому обычаю. И от незнания… Знал бы, что промеж нами, может, поостерегся бы влезать. Так что, по уху съезди, не без этого, а как же, но и не особо усердствуй. Хлопец в своем праве.
— Обойдусь, — проворчал кормчий, что, впрочем, не помешало ему все же дать мне еще одного пинка. Правда, уже без злости. Так, мимоходом.
— Убейволк, ты голос подал — тебе и за старшего быть, — продолжал распоряжаться Ворон, — покуда я посплю. Троих поставь в дозор, остальным тоже отдыхать. Утром решим, что делать дальше. Вокруг ведь и впрямь, на сто верст никого, а зацепил я его крепко. Может, даже, до кости.
— Как скажешь, атаман, — следопыт принял приказ, как само собой разумеющееся. — Сам посторожу. Если Полупуд сунется — живым не уйдет.
— Вот и славно… — Ворон только теперь выпустил саблю и позволил Хрипуну осмотреть рану.
И нескольких минут не прошло, как все угомонились. Весь день на веслах, хоть и по течению, не у телевизора на диване валяться. Бодрость от грозы и купания схлынула, возбуждение — вызванное появлением Полупуда — тоже, и усталость навалилась вдвойне. И не только на разбойников. Как не убеждал себя, что надо держаться начеку, глаза то и дело закрывались, и я проваливался в бездонный колодец. Вздрагивал, понимая, что падению не будет конца, и снова бессмысленно таращился во тьму.
Иной раз тучи расступались, и я смотрел на засеянное звездами небо, вспоминая о таких же ночах, проведенных рядом с Полупудом. Потом снова падал и проваливался…
В одной из таких полудрем, мне показалось, что что-то плеснулось рядом с байдаком. Я насторожился, прислушиваясь, но минута сменяла минуту, а ничего не происходило, и я снова погрузился в сон.
Мысль о том, чтобы сбежать, оставил сразу. Василий не просто так показался, он давал понять, что жив и не бросил меня. Но, беда в том, что даже сбежав удачно, с моим умением ходить скрытно, я привел бы погоню прямиком к Полупуду.
Именно это, как я подозреваю, и стало основной причиной, почему Ворон запретил Типуну расправиться со мной. Значит, тем более бежать нельзя. Но, все равно, как не крути, я по-прежнему оставался приманкой. Мысли об этом не прибавляли бодрости. Зато сонливость прошла.
Как известно, бесцельное ожидание выматывает больше всего, так что я уже и от уз освободился, и нож из сапога достал, на всякий случай, а ночную тишину по-прежнему не нарушал ни один подозрительный шорох. От напряженного вслушивания и высматривания неизвестно чего, мне даже стало казаться, что звезды больше не стоят на одном месте, а плавно плывут по небу, размеренно покачиваясь, словно пытаются снова убаюкать меня и вернуть обратно в царство Морфея.
Что?! Плывут?! Звезды плыть не могут! Значит… Я чуть не взвизгнул от радости. Так вот что тогда плеснуло. Причальный конец отвязался и упал в воду. Весь вопрос в том — сам отвязался или его отвязали?
К сожалению, качку не один я почувствовал…
— Типун мне на язык, если мы не плывем… — пробормотал кормчий, поворачиваясь на бок — Или это мне снится?
— Снится… — произнес я тихонечко, затухающим шепотом, как матери убаюкивают детей. — Снится… спи…
Но на опытного кормчего это не подействовало.
— Кой черт, снится?! Если мы уже почти на стремнине?! — вскочил Типун на ноги. — Это ты, байстрюк, байдак отвязал?! Ну, все! Молись, паныч! Наплевать на сто монет! Убью и весь сказ!
Разбойник так разозлился, что выхватил саблю и бросился ко мне, явно собираясь исполнить обещание.
Возможно, я не герой, чтоб уж совсем бесстрашно глядеть в глаза смерти, но и не трус. При виде обнаженной сабли руками голову не закрываю. Хотя, мог и закрыть. В данном случае они мне были без надобности. Хватило ног. Подтянув колени к животу, я со всей силы пнул Типуна в грудь, как только кормчий завис надо мною, явно собираясь довести дело смертоубийства до конца. Сработало! Мощным толчком кормщика, как катапультой, выбросило за борт. Только плеск пошел.
— Молодца, Петро! Я знал, что ты не дашь себе в кашу плюнуть! Жаль, спишь долго. Все веселье пропустил…
— Василий!
Я вскочил на ноги, по-прежнему не видя запорожца. И не только я. Те двое, что с Типуном пошли байдак охранять, тоже вертели головами во все стороны, стараясь разглядеть врага. Но его нигде не было. И тогда, одному из разбойников, пришла в голову умная мысль. Он шагнул ко мне, сграбастал за шиворот и притянул к себе. Руки я держал за спиной, как связанные.
— Эй! Полупуд! — крикнул в ночь «сообразительный». — Покажись, если паныча жалко. Ворона здесь нет, а я церемонится не стану! Чикну по горлу и за борт отправлю. Слышишь меня?
— Не глухой… — ответил запорожец и запрыгнул в байдак через корму. Видимо, на кормиле стоял. — Отпусти хлопца. Сами дело уладим.
— Вот дурной, — хохотнул тот, притягивая меня к себе поближе. — Мне ж только выманить тебя надо было. А теперь и тебя Карпо пристрелит, и панычу аминь.
Услышав характерный щелчок кремниевого замка на мушкете, научился уже распознавать, я сделал то, чего от меня не ожидал никто. Да я и сам, если честно, тоже до последнего не был уверен, что смогу. Но, как говорится, беда самый лучший учитель.
Разбойник держал меня так близко к себе, что для удара ножом в печень понадобилась доля секунды, а уже в следующее мгновение, оттолкнувшись от настила, я всем корпусом, как в регби, толкнул его в сторону стрелка.
Мушкет оглушительно громыхнул. Стреляли-то всего в трех шагах. Но, весь заряд дроби, предназначавшейся Полупуду, получило уже полумертвое тело. А там и Василий внес свою лепту в абордажный бой. Дважды убитый труп еще падал, а казак уже перепрыгнул через него, одной рукой схватил за ствол, отвел в сторону разряженный мушкет и треснул стрелка в ухо эфесом сабли. После чего тот полетел за борт, даже не охнув, и как бы не быстрее, чем мне удалось вытолкнуть кормщика. А, зная силищу запорожца, можно было не сомневаться — третий разбойник если и всплывет, то еще не скоро. Да и то далеко вниз по течению, сильно опухший и обглоданный рыбами.
* * *
— Василий! — я бросился к казаку и повис у него на шее. — Василий! Как же я рад, что ты живой!
— Гм… — запорожец похлопал меня по спине и освободился из объятий. — Я, положим, тоже рад, что живым остался, но ведь не кидаюсь на людей.
Это он так шутит. И я, улыбаясь во все тридцать два, снова полез обниматься.
— Вот прицепился, как сльота до плота [укр.,— аналог «прилип, как банный лист»]… Ну, чего ты меня, словно девку, лапаешь? Угомонись, оглашенный, а то в ухо схлопочешь.
Но я не мог так просто отцепиться. Я ведь мысленно похоронил уже Полупуда. Простился с единственным в этом мире товарищем и готовился к другой жизни. В которой не будет друзей, а лишь рабский ошейник. Хоть и «белый», а не кандалы, как у тех бедолаг, что на каторге весла тянут или в каменоломнях спину гнут. Поэтому глядел на запорожца и глазам не верил. Казалось, стоит разжать руку, и Василий исчезнет, как сон… Растает, словно утренняя дымка под лучами солнца.
Видимо, казак понял это, потому что еще раз хлопнул меня по спине и с суровой лаской взъерошил чуб.
— Ну, будет, Петро… Намилуемся еще… Давай к кормилу. Батька Днепр не ленится, несет байдак к морю. И, если не хочешь к воротам Кызы-Кермен причалить, придется потрудиться.
Полупуд отодвинул меня в сторону и нагнулся к трупу разбойника. Быстро ощупал его пояс, похлопал по пазухе, стянул сапоги. Вытащил оттуда небольшой кожаный мешочек и нож. Сунул все найденное добро себе за пазуху, а покойника выбросил за борт. Потом прошествовал на корму и взялся за правило. Оценил расстояние до берега и потянул держало на себя.
— Вижу, Петрусь, не сладко тебе пришлось, что встречаешь меня, как родную мать? Сильно били?
— Нет… Не очень. Я же им, все как ты велел, сказал. И Ворон сразу смекнул, что меня можно с хорошим прибытком продать. Поэтому, велел не трогать.
— Всегда был умен, шельма… — Полупуд пожевал губами и сплюнул, словно ему от одного лишь упоминания бывшего побратима делалось горько. — Эх, второй раз ушел, подлюка…
Я примостился рядом, вроде как бы помочь управлять байдаком. Все же одним рулем управлять тяжело груженным челном было не так легко, как с помощью двух десятков весел.
— Василий, это не мое дело… Если не хочешь, можешь не говорить…
Хитрил, конечно. И самого любопытство распирало, и видел, что казаку кипит на душе высказаться. Настолько, что он аж обрадовался моим словам.
— Хочешь узнать, какая история связывает нас с Вороном?
— Если на то будет твоя воля и согласие…
Полупуд еще раз окинул взглядом реку, пристальнее правый берег, что-то прикинул в уме и кивнул.
— Если ветер не подгонит, до устья притоки Шустрой, думаю, раньше полудня не доберемся, так что время есть. Можно и поговорить. У тебя табачку не найдется?
Я виновато развел руками. Мол, откуда у пленника имущество, но тут вспомнил о заныканной краюхе.
— Табачку нет, а вот пожевать кое-чего имеется.
— Здорово, — обрадовался Василий, когда я выудил из шаровар небольшой, как два спичечных коробка, кусок хлеба. — А то я вторые сутки только заячьей капустой питаюсь. Того и гляди — окосею и уши с оселедец вырастут.
Быстро прожевал хлеб, зачерпнул ладонью воды из реки и запил.
— Спаси Бог… — вытер усы ладонью. — Как рассветет, осмотрим байдак. Не может быть, чтобы разбойники весь припас на берег снесли. Хоть что-то, да осталось. Заодно — поглядим, что они басурманам такого ценного везут?
— Везли…
— Что? А, ну да… — хмыкнул Василий. — Принимается…
Потом порылся за пазухой и вытащил мою трубку. Словно привет из дома передал.
— Видишь, сберег твою цацку. А табака нет… Ладно, — казак заботливо спрятал трубку обратно, — разговаривать можно и без дыму… Мы с Вороном побратались еще джурами. Я — как ты знаешь, на Сечи с пеленок рос, а его на Низ кобзарь привел. Хлопчик прибился к нему где-то аж под Краковом. Так и бродили вместе миром, покуда на Сечь не пришли. Кобзарь отдохнул и снова к людям ушел, а Ворон казаковать остался. И само собой так случилось, что двое сирот вскоре подружились. Я ему казацкую науку и обычаи помогал понять, а он мне о той жизни, что за порогами, рассказывал. Не разлей вода стали. Друг без друга нас только наставники видели, да и то мы старались сперва один наказ исполнить вместе, а потом за другое дело брались…
Василий помолчал немного.
— М-да, счастливые были годы. Позже нас приняли в новики и стали брать в походы… Там мы тоже всегда держались вместе. Нас атаман даже если посылал куда, то непременно вдвоем.
На этот раз Полупуд умолк надолго. Явно боролся с воспоминаниями. С одной стороны, не желая будоражить уже подсохшую рану, а с другой стороны — не сорвав струп, не промыть ее от накопившегося гноя.
— Беда случилась, когда нам лет по двадцать пять было. Может, больше… Кто их на Низу считает? По дороге на Канев, чуть в сторону от Михайлова стана, пасека Никиты Полторака была… И жила на той пасеке вместе с дедом внучка его — Маруся. Ох и красивая дивчина... — голос у Василия дрогнул, казак зажмурился и отвернулся от меня.
Подождал чуток, пока волнение уляжется, и продолжил:
— Конечно же, мы потеряли от нее головы оба… Да и кто бы такую красоту не полюбил… И мы ей нравились. Но ведь нельзя сразу за двоих замуж выйти. Думала Маруся, думала и выбрала меня. В тот же день, как она о своем решении нам сказала, Ворона будто подменили. Темнее ночи стал, глаза, будто у покойника завалились. Ровно смертельная болезнь казака изнутри точила… Я хотел поговорить с побратимом, может, даже отступился бы от девушки, раз такая беда. Хоть и у самого сердце кровью обливалось от одной лишь мысли об этом. Но и побратима было жаль. Вот только Ворон стал меня сторониться, и всякий раз от разговора уходил. А там и вовсе ускакал куда-то, даже куренного в известность не поставив.
И снова умолк Василий.
— Искали его какое-то время, да и перестали. Если сгинул — значит, судьба такая. А если не хочет никого видеть — то кто вправе заставлять? Не первый и не последний отшельник в степи или пуще. Священник из Михайлова стана огласил нас с Марусей на Троицу. Свадьбу гулять собрались на второго Спаса. А тем временем курень наш в набег пошел. Под Трапезунд… Туда удачно все сложилось, а вот на обратном пути — шторм настиг. Чайки так разбросало, что и половины хлопцев не нашли. Кто утонул, а кого на Турецкий берег выбросило. Остальных — к счастью, к нашей стороне прибило. Но чайки так пострадали, что больше половины суден только на дрова годились, а главное — весла в шторм поломало, хоть волоком тащи. И потащили бы, не велика наука, да только не мимо турецких крепостей. Пришлось большую часть добычи бросить, а самим пешком на Сечь идти. Днем в плавнях отсиживаясь, да от татарских разъездов прячась, а по ночам тайком домой пробираясь.
Теперь Полупуд говорил спокойно, размеренно. Видно было, что эта часть истории, хоть и печальная, но обыденная. Такая уж казацкая доля. «Часом с квасом, а порою — с водою». Иной поход так славно проходит, что всю добычу прихватить не получается, а иной — хорошо бы хоть самим ноги унести. О чем же здесь грустить?
— Задержался я, в общем. На пасеку к Никите только к Успению попал…
Тут голос запорожца снова дрогнул.
— Лучше б меня татарская стрела нашла, чем такая новость.
Я не перебивал даже взглядом. Понимал, что Василию тяжело вспоминать.
— На месте пасеки только пепелище осталось. Да две могилки… Куда жители Михайлова стана захоронили то, что от Марии и ее деда осталось. Сказывали, что, судя по следам, башибузуки на них наскочили. Но живыми взять не сумели. Дед с моей нареченной в доме заперлись, а когда те крышу разбирать стали, сами себя и подожгли.
Брр… Жуть какая. Аж мороз по коже пробрал. Это ж какая участь ждала людей в плену, если они добровольно лютую смерть готовы были принять, лишь бы живыми башибузукам не достаться.
— Но одного селяне не знали. На пепелище том я нашел дудочку. Ту самую, с которой Ворон не расставался с малолетства. Сказывал — отец ее ему вырезал. Она давно уж вся растрескалась и только шипела, а не дудела. Но носился Ворон с ней, чисто как ты со своей трубкой. Так что сомнений, чьих это рук дело, у меня не осталось. Вернулся я на Сечь, рассказал все как есть куренному и спросил позволения казнить иуду…
Запорожец снова помолчал, после продолжил уже чуть наставительно.
— Чтоб ты знал, за убийство побратима на Запорожье одно наказание — смерть. Куренной, конечно же, такого разрешения дать не мог, а приказал доставить Ворона на суд товарищества. Пусть оно разбирается — чего он заслужил: изгнания или казни.
Казак привстал, поглядел на берег и позвал меня:
— Ну-ка, навались. Вовремя я вспомнил об этом рукаве. До Шустрой далеко еще, да и потом против течения выгребать вдвоем не так-то просто, а тут — если байдак хоть наполовину разгрузим, можно попробовать и на шестах до Базавлука дойти. Не получится — черт с ним, бросим. Не на торг едем. Зато до Сечи на день ходу ближе. И рукав этот не протока, а запруда стоялая.
Правда или придумал, чтобы делом отвлечься, но, тем не менее, общими усилиями, нам удалось заставить тяжелый байдак повиноваться и свернуть, куда надо.
Днепр посопел, побурлил у борта, пенясь и горячась, но все же отпустил судно. И мы, свернув прямиком в заросли нависающих над водою плакучих ив, оказались в узкой, не больше шести-семи шагов в ширину, тихой, аж зеленоватой от водорослей, протоке. Мимо которой, если не знать точного места, проплыл бы на расстоянии руки и даже не заметил.
— Слава Всевышнему, — размашисто перекрестился Полупуд. — Подсобил… Не оставил в своей безмерной милости. Теперь можно и отдохнуть-оглядеться… Спаси и сохрани. Все, Петрусь, здесь мы как у Христа за пазухой. Ни одна погоня не отыщет. Если бы даже такая была. Но, второго челна у Ворона точно нет. Не вплавь же им за нами пускаться…
«Не понял? И он вот так закончит, оборвав рассказ на половине?»
— Василий! Имей совесть… — судя по нахмуренным бровям казака, любопытной Варваре не зря нос оторвали, но ведь свербит. — Хоть в двух словах скажи, чем все закончилось.
— Так ничем… — пожал плечами запорожец. — Ты же сам видел. Ворон опять уцелел. А я… так понимаю, снова тебе жизнью обязан. Не спроста же Типун с десяти саженей [1 маховая сажень = 2,5 аршина = 10 пядей = 1,778 метра] промахнулся.
— Это неважно, — отмахнулся я. — Ты меня спасал, я тебе помог. Не о том разговор. Пожалуйста…
Василий вздохнул.
— Ну что с тобой делать… Только рассказывать более нечего. Искал я Ворона почти два года. А когда нашел — выкрал прямо из табора харцызов, где он атаманствовал. И на Сечь повез. Вот только глодало меня сомнение, все время, не хотелось верить, что побратим верный такой сволочью стал. Разговорились как-то на привале, покаялся он, мол, сам не знает, что за помутнение на него нашло и стал упрашивать позволить смерть принять, как подобает воину — с оружием в руках. Что не хотел он смерти деда и, уж тем более, Маруси. Что они сами мазанку зажгли, а верх он уже потом разбирать стал, чтобы спасти их. Врал, конечно, это я теперь понимаю, а тогда... Знаешь, Петро, хотелось мне ему поверить. Слишком уж пакостно было думать, что я побратимом такую мразь называл. Сам себя обманывал.
Василий провел рукой по лицу, словно та полуда до сих пор на глазах его была.
— Один раз мы в очень красивом месте остановились на ночлег. На высоком берегу Роси. Действительно, если умирать — то лучше и не найти. В общем, уговорил он скрестить с ним сабли. Мол, оружием мы равно владеем, так пусть Господь рассудит, кто прав. И еще что-то такое плел… я уж и не вспомню.
У меня имелось свое мнение, насчет божьей справедливости, но сейчас было не ко времени его высказывать.
— Но, Ворон суда дожидаться не стал. А как только почувствовал свободу и взял в руки саблю, стал насмехаться надо мною. Сказал, что на пасеку он приехал сам. И никто его не опасался. Что сперва он зарубил деда, связал Марусю и только потом ватагу свистнул. Что три дня и ночи гостили они у моей невесты вдесятером. И лишь перед отъездом подожгли хату… Чтоб следы глумления скрыть.
Василий скрипнул зубами.
— Врал… сучий сын! — я должен был это сказать. Ради Василия. — Хотел разозлить тебя. Сам ведь учил, что холодная голова в бою важнее всего. Вот и бил по больному. Плевал в душу…
Полупуд поглядел внимательно и медленно кивнул.
— Спасибо, Петро. Надеюсь, именно так оно и было. А тогда я и в самом деле разум потерял. Ничего вспомнить не могу. Будто вихрь перед глазами пляшет. Одно вижу, как сейчас — острие сабли вонзается в глаз Ворону, и тот замертво валиться с кручи в реку. Сам я тоже без чувств упал, много крови потерял. А когда очнулся — его уже течением отнесло. Так что до вчерашнего дня я был уверен, что Ворон мертв. Куренному рассказал правду. Повинился, мол, так и так… Воля твоя, батька, хочешь казни, хочешь милуй. Долго думал старый Матвей, а потом решил, раз тела я не видел и готов присягнуть в том на исповеди, то и убийства не было. Значит, винить меня не в чем. И, как видишь, прав оказался. Если б судили меня тогда, то напрасно. Зато теперь, Петрусь, не один Господь мне свидетель, но и ты все видел. Есть с чем на суд товарищества выйти и приговора Ворону требовать. И если круг старшин постановит отступника казнить, то каждый казак будет не только вправе, но и обязан убить его. Где лишь только встретит.