«Дорогой Георгий. Я был уверен, что из той большой критики на президиуме я сделаю все необходимые для себя выводы и буду полезен в коллективе. Но ЦК решил иначе, считаю что ЦК поступил правильно», – пишет 28 июня 1953 года Маленкову, заточенный в бункер Лаврентий Берия. Писать ему трудно: отобрали пенсне, в камере полумрак, потому ему неловко перед другом за корявый почерк: «Прошу извинения, что пишу не совсем связно и плохо в силу своего состояния, а также из-за слабости света и отсутствия пенснэ (очков)».
Он нервничает, не сразу сумел сформулировать что, собственно, собирается написать дорогому Георгию. В архивном деле имеется запись: «Было выдано 4 листа бумаги. 2 листа возвратил, 1 лист изорвал, 1/2 листа использовал, 1/2 листа остались на руках. Батицкий».
Я дальше буду приводить отрывки из писем Берии – прошу учесть, что сохраняется орфография и пунктуация их оригиналов.
Три письма из бункера
Никогда он, Лаврентий Берия, перед которым трепетали миллионы, не попадал в такую некрасивую, унизительную ситуацию. Руководитель всемогущего ведомства бьется в недоумении: «Чувство вины перед родными и близким... и осознание собственного бессилия, горечь понесенного поражения... где была совершена та роковая ошибка, которая так круто изменила всю мою, да и не только мою, жизнь». Этот стон вырвался не у Берии, а через много-много лет у его преемника на посту руководителя советской службы безопасности – у Владимира Крючкова, который тоже угодил в похожую ситуацию: его бросили в «Матросскую тишину». Но нечто подобное мог написать и его предшественник.
Растерянность сквозит в каждой строчке первого послания Берии: как же так? С чего вдруг? Дорогой Георгий, ты меня ни с кем не перепутал? Но и надежда: не посмеют с ним поступить как при Сталине, не те времена. Он, Берия, провозгласил с трибуны мавзолея в своей траурной речи, что теперь в СССР будут соблюдаться права человека. А он - человек, и его права должны быть соблюдены. Его должны выслушать...
Понятно, что мы реконструируем состояние и чувства узника. Крючков позже изложит пережитое в книге «Личное дело». Берии такой возможности не представится. Осталось только три его письма. Какие на самом деле роились мысли в голове Берии, что он переживал - кто теперь расскажет? Однако по трем письмам, что он написал в бункере, мы кое-какие выводы о его мыслях и переживаниях сделать в состоянии.
Первое письмо короткое. Берия пытается разговаривать с товарищами по партии на языке логики, дает ритуальную клятву того времени: «Считаю необходимым сказать, что всегда был беспредельно предан партии Ленина-Сталин, – своей родине, всегда был активен в работе». Видимо, Берия еще не осознал всей серьезности своего положения. Хотя и предполагает, что его ждет печальный вариант, вот две заключительные строчки письма:
«Георгий, прошу, если это сочтете возможным семью (жена и старуха-мать) и сына Серго, которого ты знаешь не оставить без внимания. Лаврентий Берия».
Впрочем, в этих строчках можно услышать и намек на надежду: Георгий прочитает не оставить без внимания и ответит: «Да ты что, Лаврентий? Все будет в порядке. Мы тебя, конечно, накажем, но ты сам будешь заботиться о жене, старухе-матери и сыне Серго». Повторяю: это попытка реконструкции, а как оно было на самом деле, документально не зафиксировано.
Серго Берия убежден: отца убили сразу же
Лаврентий Берия не знает, что Серго уже находится под стражей. В тот день в кабинете Бориса Львовича Ванникова, заместителя Берии по Специальному комитету при Совмине, проходило совещания по программе испытаний новых ракет. Состав участников представительный – ракетчики, атомщики, среди которых и Курчатов. Присутствовал и разработчик конструкции Серго Берия. Как только Ванников узнает об аресте своего непосредственного начальника, то сразу связывается с Хрущевым, говорит, что у него в кабинете находится сын Берии, и он с Курчатовым очень надеются, ничего дурного с ним не случится. Хрущев тут же их успокоил: пусть Серго едет к родным на дачу и ни о чем не волнуется.
Дочь Хрущева – Рада, когда мы с ней заговорили о той ситуации, сказала: «Отец очень ценил Серго Берия, считал его толковым конструктором. И очень переживал, что все так с ним случилось. И о Василии Сталине переживал. За столом иногда скажет: «Ну, что же он так? Он же замечательный летчик...» И Сергей Хрущев вспоминает о Серго: «Я с ним незнаком, но встречался с людьми, работавшими с ним в те годы и в последующие. Отзывались о нём неизменно положительно, как о хорошем инженере и приличном человеке... Освободив из тюрьмы, его отправили работать подальше от Москвы – на Урал. На всякий случай, как сказал мне отец. Такие тогда были правила. Детей уже не сажали, но еще боялись».
Всё это прекрасно понимал Серго Берия, и сразу понял: он обречен. Его тревожило, что с матерью, с женой. Он попрощался с Ванниковым, с Курчатовым, обнялся с конструкторами из КБ – они не смотрели на него как на врага, но холодок отчуждения был ощутим. У выхода его ждали вооруженные люди. Повезли на дачу, где они жили. Она была окружена солдатами с автоматами в руках. Во дворе бронетранспортер. Первый вопрос Нины Теймуразовны: «Ты видел отца?» Серго был убежден, что отца нет в живых, так и сказал матери. Мать не проронила ни слезинки. Потом принялась успокаивать его жену Марфу: она ждала ребенка...
Позже, уже в 1974 году, Нина Теймуразовна в разговоре с Нами Микоян обронит: «Когда нас арестовали в 1953 году, я поняла, что кончилась Советская власть». Собеседница спросила: «А в 1937 году вы этого не думали?» Ответа не последовало. У Нами в 1937 году застрелился отец, заместитель председателя Совета министров Грузии. Берия, тогда он возглавлял компартию республики, ему накануне сказал: «Партия вам не доверяет». Это означало одно: арест и расстрел. О Лаврентии Берии тбилисского периода у Нами остались такие впечатления: «Привлекал всех тогда своей внутренней силой, каким-то неясным магнетизмом, обаянием личности... Бросалось в глаза его лидерство, смелость и уверенность в себе...»
«Да, я ждала тогда ребенка, – рассказывает Марфа Максимовна Пешкова. Фамилия у нее знаменитая – она внучка Максима Горького. С фотографий той поры на нас смотрит женщина восхитительной красоты. И Серго – привлекательный, тонкие черты лица. Они были прелестной парой. Свою красоту передали детям. Корней Иванович Чуковский в дневнике отмечает: «Поразительно красивы дети Марфы - внуки Берии. Старшая девочка - лучистые глаза, нежнейший цвет лица, стройная, белотелая - не только красивая, но прекрасная...» В другом месте дневника восторг: «Вчера к Екатерине Павловне Пешковой, которая живет здесь в 22 палате, приехали ее правнуки: Катя, Максик и волшебно красивая Ниночка (внучка Берии)...» И сожаление: «Дикая судьба у горьковского дома: – от Ягоды до Берии – почему их так влечет к гэпэушникам такого – растленного – образа мыслей, к карьеристам, перерожденцам, мазурикам...?»
Кому и как отвечать на этот вопрос?
Счастливая семья. Никто не подозревает, какая трагедия их ждёт впереди
У Марфы Максимовны благородная внешность. По-прежнему красива. С детства мечтала стать художником, но после ареста и ссылки мужа пришлось распрощаться с мечтой. Чтобы на что-то жить, устроилась в музей деда – Максима Горького, и проработала там тридцать лет. Я поинтересовался: «А правда, что единственный дом, который Горький ненавидел в Москве – это особняк Шехтеля у Никитских ворот, и именно в этот особняк его и поселили после того, как он вернулся с Капри?» – «Правда», – и она принялась рассказывать увлекательные истории о деде.
Я приехал к Марфе Максимовне на дачу в Барвихе. Аккуратненький домик, внутри чудно декорированный, на стенах картины, видно, что не дешевки с Крымской набережной. За забором возводится громадная дача. Спросил: новые русские шикуют? Марфа Максимовна ответила: «Это тоже наше было. Продали: надо внуков учить в Англии – это большие деньги». А внук – как раз сын Сергея, которым она была беременна в 1953 году. Вот так соединяется прошлое и настоящее.
«Да, я ждала тогда ребенка, – рассказывает Марфа Максимовна Пешкова. Чуковский пишет в дневнике тогда же, 12 июля 1953 года: «Мне вспоминается сын Берии – красивый, точно фарфоровый, холёный, молчаливый, надменный, спокойный: я видел его 29 марта у Надежды Алексеевны на поминках по Горькому. Что теперь с его надменностью, холёностью, спокойствием? Где он? Говорят, Марфа беременна…»
Тогда, после ареста Берии, Серго и Марфа были в страшной растерянности, тревоге, страхе. Что предпринять – неизвестно. В комнату входит майор, обращается к Серго: «Есть указание перевезти вас, вашу жену и детей на другую дачу». – «А мать?» – спрашивает Серго. – «Приказано оставить здесь». Серго тогда подумал, что больше с матерью не увидится. Они обнялись, расцеловались. Серго, Марфу и двоих дочерей посадили в машины и повезли. Он пытался вычислить: куда? В стороне осталась дача Сталина в Кунцево – ближняя, минут через двадцать свернули на проселочную дорогу и остановились у ворот, за которыми виднелось неказистое строение дачного типа. Здесь их и поместили. На каждом шагу вооруженные люди, во дворе бронетранспортер.
С Серго я встречался. Он жил в Киеве. Квартирная просторная, на Подоле. Из окон красивый вид на Днепр. Через год после встречи он умер. Надо бы написать об этом.
Лаврентий Павлович теряет присутствие духа
Берия томится в это время в бункере. Охраняли его много серьезнее. Полковник Скороходов так описывает штаб Московского военного округа, в бункере которого держали Берию:
«Вход в штаб напоминал чем-то известную фотографию Смольного 1917 года. На площадке с колоннами стояли два станковых пулемета с заправленными лентами, около них сидели на табуретках по два пулеметчика. У пропускной вертушки, помимо дежурного контролера стояли еще по два автоматчика. Справа в стене портала - окошко бюро пропусков, и возле него вооруженные солдаты...
После тщательной проверки документов нам выписали пропуска, дежурный контролер бдительным оком сверил наши личности с фотографиями в удостоверениях... Мы прошли наконец во двор штаба. Во всех четырех углах двора стояли танки в полной готовности, в каждом - танкисты в походных шлемах и черных комбинезонах. Темное небо нависало над Москвой. Но большой четырехугольный двор, обрамленный зданием старинной архитектуры, был ярко освещен прожекторами, установленными на стволах деревьев. Прожектора выбеливали каждый камешек на дорожках, скамейки и низкую чугунную ограду, окружавшую небольшое возвышение в центре. Командир дивизии незаметно показал глазами на невзрачный холмик, и я понял, что это и есть тот бункер, куда запрятали недавно всемогущего Берию».
Я побывал в этом штабе. Осмотрел подземную камеру, в которой содержали Берию: двери не было – только решётка. Тогда с двух сторон стояли часовые, которые ни на секунду не сводили глаз с узника.
Видел я зал, в котором проходил суд на Берией. Запомнились огромные напольные часы с гулким звоном.
Берия в то время уже терял присутствие духа. С ним никто не встречается. Не допрашивают. Он ни с кем не может перекинуться даже словом. Давит неизвестность. И мучительные мысли: за что? Он пишет второе письмо (орфографию и пунктуацию оставляю авторские):
«Товарищу Маленкову. Дорогой Георгий».
Отметим: по сравнению с первым письмом Берия добавляет в обращении два слова - «товарищ» и «дорогой». Видимо, он понял, что полезнее перейти на официальный тон, но в то же время и не потерять теплоты. То, что он обращается только к Маленкову, надо понимать так: он уверен, что именно дорогой Георгий организатор всей безумной акции. Хотя мы-то знаем: всё провернул Хрущев, он инициатор свержения. Но читаем дальше:
«В течении этих четырех тяжелых суток для Меня, я основательно продумал все, что имело место с моей стороны за последние месяцы после пленума ЦК КПСС, к на работе, так и в отношении лично тебя и - некоторых товарищей президиума ЦК и подверг свои действия самой суровой критике, крепко осуждая себя. Особенно тяжело и непростительно мое поведение в отношении тебя, где я виноват на все сто процентов».
Берия обращается и к другим соратникам.
«Вячеслав Михайлович!.. Если спросить мою семью Вам, могут рассказать очень много хорошего о Вас с моих слов».
«Клемент Ефремович! ...Мы Вас крепко любили...»
«Никита Сергеевич!... Мы всегда были большими друзьями я всегда гордился, тем, что ты прекрасный большевик и прекрасный товарищ...»
И так далее – ко всем членам Президиума ЦК. Тон – жалобный, просящий. Берия всё еще надеется, что ему удастся убедить: он ничего дурного не замысливал, он работал только на благо страны и народа. Полное покаяние – Берия знал эту традицию: каяться, каяться, каяться, именно так должен вести себя попавший в советскую тюрьму, неважно, справедливо или нет.
Сталин им всем смертельно надоел
А теперь – самые важные для нашего повествования строки второго письма:
«В числе других товарищей я тоже крепко и энергично взялся за работу с единственной мыслью сделать все, что возможно и не провалиться всем нам без товарища Сталина и подерж делами новое руководство Ц.К. и Правительство».
«Поддерж» – это скорее всего слово «поддержать».
Точные слова, чтобы оценить слова и поступки Берии за четыре послесталинских месяца – крепко и энергично взялся за работу. Сразу же после похорон Хозяина темп он взял бешенный. Будто предвидел, что времени ему отпущено совсем немного.
Но прежде мы должны осмотреться в ситуации после смерти Сталина.
Что каждый из них почувствовал после того, как он затих навсегда на кушетке ближней дачи? Безмерное облегчение. Все – и Молотов, и Хрущев, и Берия, и Маленков, и Каганович, и Микоян – все-все-все. Они смертельно устали от него. Устали от страха. Устали от его подозрительности. Устали от его непредсказуемости. Решения принимал он и только он. Случалось, что на заседании политбюро кого-то выспрашивал, и чаще всего приходил в раздражение от глупости говорившего. А им было ясно: старик выжил из ума, не владеет ситуацией, способен на все что угодно, на самое страшное.
Из простых вещей Сталин творил ужас. Готовится ХIХ съезд партии. За несколько дней до съезда собираются члены Политбюро. Заходит речь о составе президиума съезда. Сталин предлагает: 15 человек. Никто не понял, обычно тогда в президиум выбирали 27-29 человек, а если 15, то в него не попадают многие уважаемые члены партии.
Есть фотография съездовского президиума - он в зияющих проплешинах, Сталин - один в ряду, что-то историческое заносит в блокнот, в следующем ряду за ним - Косыгин.
Одинокий Сталин в президиуме последнего для него съезда
Далее еще более удивительное: Сталин перечисляет, кто сядет на почетные места, делает паузу и говорит: «Не надо вводить в президиум Микояна и Андреева, как неактивных членов политбюро». Всеобщее изумление. Что было дальше, с грустью излагает Анастас Иванович Микоян:
«Это вызвало смех членов Политбюро, которые восприняли замечание Сталина как обычную шутку: Сталин иногда позволял себе добродушно пошутить. Я тоже подумал, что это шутка. Но смех и отношение политбюро к «шутке» Сталина вызвали его раздражение. «Я не шучу, – сказал Сталин жестко. – а предлагаю серьезно». Смех сразу прекратился, все присутствующие тоже стали серьезны и уже не возражали».
Сталин изводил их подобными шутками. То скажет, что нужно резко омолодить руководство, хотя сам был самым старым среди них. Вдруг объявит: Молотов – агент американского империализма. Почему? Ездил через США в железнодорожном вагоне - там его и подкупили американцы. То неожиданно задаст вопрос: «Как пролез Ворошилов в политбюро?» Что значит пролез? – Сталин сам составлял список членов. То заявит в узком кругу: «Берия развалил разведку, и ни в коем случае нельзя доверять ему этот участок работы», но тем не менее оставил его на прежнем посту.
В последний год жизни резко отдалит от себя Микояна и Молотова, а уж вряд ли кто был преданнее, чем тот и другой. И как вспоминает цэковский аппаратчик с 30-летним стажем Карен Брутенц (он в то время активничал в бакинском горкоме партии), вскоре после XIX съезда партии должны были состояться выборы в Верховный Совет, и по городу были вывешены портреты всех вождей. Вдруг из Москвы приходит указание: снять портреты Молотова и Микояна – они уже не всенародные кандидаты. А раз не кандидаты, раз в немилости у Сталина, то жди самого худшего – превратиться в прах.
Политбюровские мальчишечники на ближней кунцевской даче, где в последние годы жизни жил Сталин, превращались для каждого из участников в испытание нервов на крепость. Число членов политбюро всегда было нечетным, а обедать садились за прямоугольным столом, придвинутым к стеклянной двери, выходившей на балкон. Оставался свободным один торец стола. Сидевший на этом месте смотрел прямо в балконную дверь. И вот это место Сталин приказывал занять нелюбимому члену политбюро, судьба которого висела на волоске. Сталин, боявшийся покушения, полагал, что если что-то и произойдет, то первой жертвой станет тот, кто сидит прямо напротив окна. По мере изменения степени подозрительности к каждому из сотрапезников он менял их места за обеденным столом. Последние месяцы жизни Сталина роковое место занимали поочередно Молотов и Микоян.
А кровавые экзекуции – «ленинградское дело», «дело менгрелов-националистов», «дело врачей-убийц»! Они же понимали дутость этих акций. И расстрелы, расстрелы, расстрелы. Даже они, прошедшие через многие кровавые чистки, сами подписывавшие многотысячные расстрельные списки, и уже воспринимавшие репрессии как обыденный факт действительности, поднимали ропот.
Им до смерти надоели бесконечные обеды и возлияния у Сталина на даче. Почти ежедневные. У Хрущева вырвалось: «То были страшные обеды». Светлана Сталина отмечает в своей книге «20 писем к другу»: «К обеду съезжались все – Берия, Маленков, Жданов, Булганин и другие. Это было изнурительно и скучно - сидеть за столом часа три-четыре, слушать все одни те же, уже сто лет назад известные истории, как будто в мире вокруг не было новостей». Светлана могла уйти и лечь спать, а остальные изнемогали далеко за полночь.
Возвращались они от Сталина домой к утру, и почти сразу – на рабочее место. Хорошо если днем удавалось прилечь на полчаса, не то будешь у Сталина дремать, а это могло кончиться плохо. И бесконечные пьянки. Сталин целенаправленно их спаивал. Тяжело было пить Хрущеву: его организм алкоголь воспринимал с отвращением, но любые ссылки на здоровье отвергались – пей! Берия, Маленков, Микоян сговорились с девушками, которые подают вино, чтобы им приносили воду, подкрашенную соком – хоть как-то спасались. Но однажды Александр Щербаков, известный алкаш, случайно отпил из рюмки Микояна и заорал: «Да они пьют не вино!» Сталин взбесился.
Берия тоже был на грани: в любой момент по указанию Сталина мог загреметь. Как вспоминает Молотов: «Сталин иногда выражал пренебрежительное отношение к Берии. Убрать хотел». Микоян считал, что менгрельское дело было сфабриковано, чтобы на этом основании убрать Берию, но Сталин не успел довести дело до конца: смерть помешала, а то быть бы сегодня имени Лаврентия Павловича в списке невинно убиенных. Берия и до ухода Сталина не стеснялся отзываться о нем самыми последними словами, не обращая внимания, кто его слушает - Хрущев, Микоян, Маленков. Но те не поддерживали разговор, опасаясь, что это провокация. Что, возможно, и было на самом деле. Берия, сходя с мавзолея в день похорон Сталина, сказал Микояну: «Еще бы немного, и он дошел бы до меня».
Мгеладзе, комсомольский и партийный деятель в Грузии 30-40-х годов, запомнил свою встречу с Берией сразу после похорон Сталина: «Он хохотал, крыл Сталина матом: «Корифей науки! Ха-ха-ха!» Десятилетия Берия верно служил Сталину. Циничный и жестокий руководитель карательных органов, он исполнял грязные и кровавые поручения вождя. Возможно, тяготился этими поручениями и своей ролью. Возможно, переживал.
Когда Сталин умер, то радость Берии действительно была безмерна. Хрущев так описывает сцену: «Как только Сталин свалился, Берия в открытую стал пылать злобой против него. И ругал его, и издевался над ним. Просто невозможно было его слушать!... Как только Сталин пришел в чувство и дал понять, что может выздороветь, Берия бросился к нему, встал на колени, схватил его руку и начал ее целовать».
Слишком красиво, чтобы быть правдой. Хотя кто знает. Перед Сталиным они все выслуживались, забыв честь и достоинство. Каждый из них припадал к его сапогу.
Но по всему видно, что Берия вычеркнул зловещую фигуру земляка навсегда из своей памяти. После 5 марта 1953 года он вообще перестал ссылаться на Сталина. Кинорежиссер Михаил Чиаурели, известный тем, что сотворил несколько киношедевров о Сталине, после смерти своего героя навалял вместе с драматургом Семеном Нагорным героический сценарий о великом вожде. Привез эпос Берии, ожидая похвал и наград. Берия и читать не стал, он закричал немыслимое для ушей верноподданного: «Забудь об этом сукине сыне! Сталин был негодяем, мерзавцем, тираном! Он всех нас держал в страхе! Кровопивец! Он весь народ угнетал страхом! К счастью, мы от него избавились. Царство небесное этому гаду!» Чиаурели едва с ума не сошел, слыша такие речи.
Так что когда Хозяин умер, все они вздохнули с облегчением. Но начиналось самое трудное: кому же теперь возглавить великий Советский Союз?
Некому.
И дело не в политическом или экономическом кругозоре любого из претендентов, не в работоспособности, не в мастерстве руководить. В этом каждый из них был посильнее Сталина. Он-то в последние два года по сути отошел от руководства, жил отшельником. Не принимал решений, не подписывал бумаги – месяцами. Но все равно после Сталина любая фигура представлялась пигмейской. Сталин – и этим все сказано.
Он и сам понимал, что оставить страну некому. Однажды на обеде его кинуло в размышления: «Кого после меня назначим председателем Совета Министров СССР? Берию? Нет, он не русский, а грузин. Хрущева? Нет, он рабочий, нужно кого-нибудь поинтеллигентнее. Маленкова? Нет, он умеет только ходить на чужом поводке. Кагановича? Нет, он не русский, а еврей. Молотова? Нет уже устарел, не потянет. Ворошилова? Нет, по масштабу слаб. Сабуров? Первухин? Эти годятся на вторые роли. Остается один Булганин». Никто не вмешивался в его размышления, все молчали. Каждый, может, и согласился с доводами, почему его персона не годится, чтобы возглавить правительство, но все были поражены, что именно Булганина проницательный Сталин назвал подходящей кандидатурой, чтобы сменить его самого. Все знали, что Булганин пустой человек, позер, бабник. Каганович называл его бухгалтером. И это ничтожество будет главным среди них – да ни за что!
Сталин не могу решить: кого же оставить во главе СССР после себя
Потому вполне логично было принято решение: во главе СССР коллективное руководство. Мгеладзе вспоминает, как формировалось правительство, и сделали это Маленков и Берия еще когда вождь был в коме: «Маленков сделал заявление: «Товарищ Сталин находится в очень тяжелом состоянии. Вряд ли он из него выйдет. А если выйдет, то ему надо будет не менее шести месяцев, чтобы вернуться на работу. Поэтому страна не может быть без руководства». После этого Берия зачитал список правительства. Веселый, как будто хочет показать, что ничего страшного для страны не произошло».
Да и все они были веселые, хотя в отличие от Берии подавляли это чувство. Наблюдательный очевидец подметил: «Было такое ощущение, что вот там, в президиуме, люди освободились от чего-то давившего на них... Они были какие-то распеленатые, что ли».
