Оглавление
Иногда я готов убить, лишь бы только остаться в тишине. Особенно когда нет никакой возможности махнуть на все рукой и уйти, а от неприятных звуков натуральным образом раскалывается голова.
На этот раз причиной мигрени стал невыносимо визгливый тенорок Виктора Долина — нового приобретения хозяйки клуба. Распекавший танцовщиц хореограф то и дело срывался на фальцет, и никак не удавалось заставить себя не обращать на эти пронзительные крики внимания.
Но убить? Да нет, есть способ проще.
Отложив кисть, я достал из кармана коробочку с надписью Ohropax, вставил в уши изготовленные из пчелиного воска и пропитанной вазелином ткани беруши, надавил, и наступила блаженная тишина. Головная боль исчезла, а вслед за нею пропало и желание свернуть крикливому баламуту шею.
Хорошо!
Я вновь взял кисть и взглянул на сцену, где шел последний перед завтрашней премьерой прогон. Девушки из кордебалета были прекрасны и восхитительны, но Ольга Орлова своей грацией легко затмевала их всех. Даже не потребуй этого хозяйка клуба, я в любом случае поместил бы на афишу именно русскую приму, и никого другого.
Просторный зал был погружен в полумрак, газовые фонари освещали лишь сцену да мой закуток с большим плакатом и парой мольбертов поменьше. Какое-то время я наблюдал за прогоном, подмечая интересные детали, а затем вновь вернулся к работе, но только начал смешивать краски, и репетиция уже подошла к концу. Ольга первой покинула сцену, вслед за примой побежали разряженные девицы из кордебалета.
Постановщик наконец прекратил бесноваться, вытер платочком вспотевшее лицо и спустился к Софи Робер — черноволосой женщине в длинном узком платье, облегавшем стройную фигуру словно вторая кожа. Рядом с ними тут же оказался буфетчик Морис Тома. Владелица клуба взяла с подноса бокал с шампанским и что-то сказала постановщику. Долин от угощения отказываться не стал, но при этом отчего-то сильно смутился и вперил взгляд себе под ноги. Оно и немудрено: за те два года, что Софи управляла доставшимся от супруга клубом, она в совершенстве овладела искусством укрощения творческих личностей вне зависимости от степени их известности и взбалмошности.
Я не удержался, взял карандаш и принялся небрежными штрихами рисовать Софи. На скорую руку изобразил ее вьющиеся волосы, мягкий овал лица, прямой нос, ямочки на щеках и полные губы. Затем добавил легкие морщинки в уголках миндалевидного разреза глаз, несколькими быстрыми движениями наметил высокую грудь, стройную талию и длинные ноги, а под конец вместо платья обрядил Софи в корсет и чулки с подвязками. В руку вложил хлыст.
Бедный, бедный Виктор. Надеюсь, завтрашняя премьера нашу хозяйку не разочарует...
Пока я развлекался почеркушками, Виктор и Софи допили шампанское и покинули зал. Пришлось вновь заняться плакатом, попутно размышляя, в какое из окрестных заведений заглянуть после работы. У работы с красивыми женщинами есть один существенный недостаток: она... утомляет.
Некоторое время спустя вернулся Морис, уже без подноса, в куртке и кепке. Один за другим он погасил газовые светильники у сцены и направился к моему закутку. Я увидел, как его губы сложились в беззвучное «Пьетро!», и постучал указательным пальцем по уху.
— Не слышу!
Для буфетчика моя манера затыкать уши во время работы секретом не была, поэтому он молча указал на ближайший газовый рожок.
— Погашу! — пообещал я, слыша собственные слова странно искаженными, словно они звучали у меня в голове.
Морис кивнул и ушел в коридор.
Накануне премьеры Софи предоставила свободный вечер всему персоналу, за исключением ночного сторожа и меня. Впрочем, я цепью к мольберту прикован не был. Закончу работу и уйду.
Вытерев обрывком льняной ткани пальцы, я откинул полу убранного на стул пиджака и за цепочку вытянул из кармана серебряную луковицу часов. Взглянул на циферблат, убрал хронометр обратно и вдруг уловил отголосок непонятного удара, словно кто-то опрокинул шкаф или со всего маху захлопнул массивную входную дверь.
Шум вызвал точно не прокативший мимо клуба паровик; размеренный перестук их стальных колес давно сидел у меня в печенках. Нет, это было что-то новое. Необычное.
Я начал вытаскивать беруши, но поторопился и лишь затолкал их еще глубже. В сердцах выругался и, на ходу пытаясь подцепить ногтями скользкую материю, вышел из зала в фойе, а там враз позабыл об ушных заглушках.
Ночной сторож валялся у входной двери, и вокруг его головы растекалась лужица крови.
Я подскочил к нему, опустился на колено и приложил пальцы к шее. Пульса не было.
Какого дьявола?!
В глаза бросилась распахнутая дверь служебного коридора, я забежал в него и увидел, что у кабинета Софи Робер стоит незнакомый моложавый господин, невысокий и крепкий. При моем появлении он нахмурился и спешно завел правую руку за спину.
Я кинулся к незнакомцу и на ходу затараторил:
— Синьор! Нужна ваша помощь! Сторожу плохо, он весь в крови! Вышел на улицу и свалился с крыльца, представляете? Все залил кровью! У нас приличное заведение, а не какой-нибудь притон! Что подумают люди?!
Молодчик в сером костюме произнес в ответ что-то отрывистое и злое.
— Не слышу! — постучал я себя пальцем по уху, продолжая шагать по коридору. — Синьор! Ночной сторож сильно расшибся! Нужна ваша помощь!
Незнакомец ступил вперед и резко махнул короткой дубинкой, метя мне по голове. Я отшатнулся в сторону, и дубинка мелькнула перед лицом, а промахнувшийся молодчик провалился вперед.
Рывок за руку, локтем в лицо!
Тычок пришелся точно в подбородок, голова крепыша мотнулась назад, и он уселся на задницу. Но сознания не потерял, вытаращился на меня и вновь разинул рот. Я шибанул коленом в висок, и незнакомец завалился на спину, приложился затылком об пол и распластался без чувств.
Чистый нокаут.
Распахнувшийся пиджак открыл поясную кобуру, и я не стал поднимать набитую свинцовой дробью дубинку, вместо этого завладел револьвером. Переломил его — барабан подмигнул донцами нестреляных патронов. Заняты оказались все шесть камор.
В мои руки попал «Веблей» тридцать восьмого калибра с четырехдюймовым стволом; почему-то это обстоятельство показалось очень важным, но копаться в обрывках смутных воспоминаний не оставалось времени. Я выругался и толкнулся в кабинет.
Налетчиков оказалось двое. Усатый дылда прижимал Софи к письменному столу и выкручивал руку, не давая дотянуться до ножа для бумаг, его лысоватый напарник пытался задрать хозяйке клуба платье, но узкая юбка застряла на бедрах и никак не поднималась выше. Плешивый тип заранее спустил брюки и оказался столь увлечен грядущим развлечением, что на стук распахнувшейся двери даже не обернулся. На мое появление среагировал лишь долговязый. Смахнув нож для бумаг на пол, он резко крутанулся от стола, и тотчас в его руке возник выдернутый из кобуры револьвер.
Хлопнуло! «Веблей» в моей руке дернулся, и хоть стрелял от бедра, усатый завалился с кровавой дырой посреди лба.
Плешивый что-то крикнул и дернул из кармана пиджака черный браунинг, но воспользоваться оружием не успел: две пули, одна за другой, угодили ему в низ живота. Налетчик выронил пистолет, зажал ладонями пах и сполз по стенке на пол.
Выждав пару мгновений, я добил его выстрелом в голову и вернулся в коридор. Но только взял на прицел молодчика с дубинкой, и подскочившая со спины Софи ухватила за руку и заставила опустить оружие.
— Что такое? — удивился я. — Не слышу!
Хозяйка клуба выдохнула беззвучное проклятие, подцепила своими длинными ярко-алыми ногтями беруши и выдернула их из моих ушей.
— Это сыщики! — крикнула она. — Пьетро, ты застрелил полицейских!
— Разве ты не платишь им за спокойствие?
— Это не местные! Сыскная полиция! Ньютон-Маркт!
Я опустился на корточки рядом с начавшим ворочаться крепышом и приложил его рукоятью револьвера по лбу, вновь отправляя в забытье, — лобная кость толстая, проломить ее неосторожным ударом нисколько не опасался. После этого вытащил из внутреннего кармана пиджака кожаное портмоне, открыл его и выругался.
Внутри и в самом деле обнаружилась служебная карточка на имя Фредерика Гросса, детектива-констебля сыскной полиции метрополии.
— Ньютон-Маркт? — поднялся я на ноги. — Софи, какого дьявола им от тебя понадобилось?
Хозяйка клуба вернулась в кабинет, переступила через растекшуюся по паркету лужу крови и взяла со стола портсигар. Поспешно закурила, и вставленная в мундштук из слоновой кости сигаретка заходила ходуном в ее дрожащих руках.
— Софи!
— Деньги! — выкрикнула она в ответ и уже куда спокойней повторила: — Им нужны были деньги! Что же еще?
Деньги? Объяснение убедительным не показалось, но прежде чем я успел собраться с мыслями, послышался требовательный стук во входную дверь.
— Откройте, полиция! — донеслось с улицы.
— Думаю, он неплохо меня разглядел, — усмехнулся я, взял на прицел голову оглушенного детектива-констебля и выдохнул: — Пуф!
Стрелять я не стал, вместо этого переломил револьвер и опустошил барабан; патроны разлетелись по полу вперемешку со стреляными гильзами. После кинул разряженный «Веблей» в кресло и спросил:
— Покровители прикроют тебя?
Софи кивнула.
— Прикроют. Только надо сделать пару звонков.
В дверь колотили все сильнее, и я нахмурился.
— Так чего же ты ждешь?
Хозяйка клуба сняла трубку с телефонного аппарата и печально улыбнулась.
— Прощай, Пьетро! Мне будет тебя не хватать!
— Увидимся! — с усмешкой бросил я в ответ и побежал к черному ходу.
Пусть начальник местного полицейского участка и был давно прикормлен, но убийство двух сыщиков из Ньютон-Маркта явно не тот случай, на который станут закрывать глаза из-за сотни франков в неделю.
Пьетро Моретти должен был исчезнуть.
Навсегда.
Мансарды и крыши — будто ступеньки в небо.
Поднимись на чердак, выберись через слуховое окно на крутой скат — и дымный шумный город раскинется внизу, а над тобой останутся лишь облака да редкие дирижабли. Ну и голуби, куда без них.
Последний вечер лета я встречал на террасе пятиэтажного дома посреди моря черепичных крыш. Полотняный навес над головой легонько трепетал под порывами ветра, вдалеке в сером мареве смога маячили башни Старого города, было тихо и спокойно. И никого поблизости — ни закопченных трубочистов, ни вездесущих голубятников.
На застеленном газетой столе лежал немудреный ужин: две булки белого хлеба, пара головок сыра, кисть винограда, кусок копченого окорока и три бутылки молодого красного вина. Я как раз вкручивал штопор в пробку первой из них.
Последний ужин приговоренного? Отчасти так и было: убийца полицейского, пусть даже и полицейского продажного, едва ли мог всерьез уповать на долгую жизнь, хотя бы и на каторге. Такому попросту не дожить до суда.
У Пьетро Моретти не было ни единого шанса перехитрить судьбу. Прячься не прячься, один черт, отыщут и затравят, будто дикого зверя. И потому он должен был исчезнуть.
Свой прощальный ужин я начал, когда на город уже накатили сумерки и серое марево смога растворилось в темноте, загорелись уличные фонари, замигали разноцветными огнями витрины и вывески. Где-то мягко светились газовые лампы, где-то резали взгляд отблески электрических светильников. Громыхали на стыках рельсов колеса паровиков, фыркали пороховые движки самоходных колясок, стучали по мостовым копыта впряженных в экипажи и телеги лошадей.
Вечерняя суета нисколько не занимала меня; покачивая в руке стакан с вином, я отрешенно смотрел в небо. Звезд видно не было, лишь помаргивали в выси бортовые огни грузовых и пассажирских дирижаблей.
Внутри все сильнее разгоралось мягкое жжение, лицо покрылось испариной, блуза на спине пропиталась горячим потом. Вскоре оттягивать неизбежное уже не осталось никакой возможности; я собрал остатки еды и пустые бутылки в холщовую сумку и спустился с крыши в общий коридор. Там отпер боковую дверь и прошел в мансарду.
Тесная кухонька, небольшая гостиная с окном в скошенной крыше и спальня, куда едва-едва поместились платяной шкаф и узкая кровать.
Задернув окно, я разжег газовые рожки, и гостиную заполонил мягкий желтоватый свет. В ростовом зеркале отразился высокий молодой человек со смуглой кожей, копной непослушных черных волос и привлекательным лицом уроженца Апеннинского полуострова. Нос с горбинкой, твердый подбородок, темные, очень темные и глубокие глаза. Немного печальные. Глаза мечтателя и поэта. Именно благодаря им да еще из-за тонких длинных пальцев образ художника и приобретал свою удивительную завершенность.
Пьетро Моретти, живописец. Не гений, но и не бездарность.
Я снял пиджак и принялся раздеваться, скидывая одежду прямо на пол.
Писаным красавцем Пьетро не был. Слишком худой, с тонкими ногами-спичками и немного сутулый. Кожа туго обтягивала ребра, но на животе и боках уже начинал скапливаться жирок. Плечи были узкими, а вот руки, в противовес им, выглядели жилистыми и сильными.
Жжение в районе солнечного сплетения все усиливалось и усиливалось, и почти сразу отражение в зеркале перестало быть черноглазым. Зрачки поблекли и выцвели, засияли лучезарным светом.
Тогда я принес из шкафа в спальне листы ватмана и развесил их по обеим сторонам зеркала. На одних рисунках было запечатлено лицо молодого мужчины в профиль и анфас, на других я изобразил его в полный рост.
Вид спереди, с боков, со спины. На полушаге и в прыжке.
Темные волосы с левым пробором были выбриты на висках и затылке, глаза угрюмо смотрели из-под надбровных дуг, лоб перечерчивали нити морщин, прямой нос слегка изгибался из-за давнишнего перелома, а губы кривились в ироничной ухмылке. Открытое лицо казалось смутно знакомым, тут свою роль сыграло отдаленное сходство с хозяйкой клуба, Софи Робер. Этот человек был несколько ниже Пьетро Моретти и куда шире в плечах. С роста и стоило начинать.
Жжение распространилось на все тело, кожа стала очень теплой, даже горячей на ощупь. Воздух колыхался вокруг меня как над раскаленной плитой. Я сделал глубокий вдох, напрягся — и плоть потекла, словно размягченный воск. В один миг тело просело на пять или шесть сантиметров, опасно хрустнул и загорелся огнем позвоночник. В него будто забили раскаленный штырь!
Я шумно выдохнул, пережидая, пока отступит боль, а едва она немного утихла, усилием воли раздвинул свое тело в плечах и нарастил мышечную массу на руках. Те взорвались огнем, заломило ключицы и скрутило ребра, но я уже сделал новый вдох и рывком согнал с живота и боков скопившийся там жирок. По большей части излишек плоти ушел вниз и восполнил худобу ног. Колени подогнулись, лишь чудом удалось не усесться на пол. Но устоял.
Обильная трапеза позволила прибавить к собственному весу еще пару килограммов, за счет этого новое тело вышло куда более мощным и плотно сбитым.
Тело? Да нет, пока лишь заготовка оного.
Я вновь направил силу в руки и заскрипел зубами от болезненного биения пульса в голове. Но не остановился, не скорчился на полу. Перетерпел. На следующем вдохе резкая боль охватила всю грудную клетку, и ничего не оставалось кроме как стиснуть зубы и шаг за шагом прорабатывать и усиливать мышцы торса.
Справился и с этим, а когда пришел черед пресса, по коже уже вовсю струился кровавый пот. Пришлось откупорить последнюю бутылку и жадно приложиться к горлышку, дабы хоть как-то унять терзавшую мышцы резь и восполнить потерю жидкости.
Напоследок я сделал ноги поджарыми и атлетическими, а потом стиснул лицо ладонями, и тотчас взорвалась невыносимой болью голова. Кости черепа деформировались и сместились, принимая новую форму; податливая плоть повиновалась касаниям пальцев, словно мягкая гончарная глина.
Первым делом я придал лицу правильную овальную форму с немного более высоким, чем прежде, лбом. После укоротил мочки и чуть сильнее приплюснул уши, а затем несколькими осторожными касаниями добавил массивности надбровным дугам. Глаза запали сами собой, осталось лишь выправить нос, доработать скулы и подбородок да еще вылепить себе новые губы.
Рот стал шире; я поводил из стороны в сторону нижней челюстью и сплюнул на пол кровь. Мне было нехорошо.
Сияние глаз начало затухать, тогда я зажал нос пальцами и под мерзкий хруст повернул его сначала в одну сторону, а затем в другую, добиваясь нужной искривленности.
На грудь потекла кровь, но я не обратил на это никакого внимания и открыл саквояж с медицинскими инструментами. Воткнул кончик скальпеля в бедро и повел вверх, бесстрастно удлиняя неглубокий порез. Затем накрыл царапину ладонью и немного подержал так, а когда отнял руку, на коже остался застарелый рубец. Еще одна подобная отметина украсила ребра, две прочертили правое предплечье, три — левое.
После я рассек бровь и добавил с обеих сторон глубокой царапины черточки-порезы, имитируя следы хирургических швов. Сильное поначалу кровотечение очень быстро прекратилось, от ранки остался лишь тонкий след шрама.
Под конец я резанул скальпелем вниз от левой мочки к подбородку, и прочертившая загорелую кожу белая ниточка добавила лицу асимметрии, удивительным образом сделав его живым и запоминающимся.
Финальный штришок? Да! Это был именно он!
Я бросил скальпель в саквояж, вытерся старой блузой и вновь посмотрелся в зеркало. Там отразился незнакомец. Быстрый, жилистый и опасный. Мастер не кисти и карандаша, а ножа и кастета.
От художника осталась копна темных волос, но... Это могло и подождать.
Еще не так давно переполнявшая меня сила почти развеялась, сменилась неуютной опустошенностью; я ухватил последние крупицы власти над собственным телом, направил их в кисти и со всего маху приложился кулаками по кирпичной стене.
Левой-правой!
Из глаз потекли слезы, и я зашипел сквозь стиснутые зубы, придавая костяшкам нужный битый и ломаный вид. Затем прошелся по комнате, репетируя упругую походку уличного забияки, а только избавился от последних остатков утонченности итальянского художника, как щелкнул замок входной двери.
Выхватив из саквояжа скальпель, я отступил к стене, но тревога оказалась напрасной: это пришла Софи. Она смерила меня внимательным взглядом и улыбнулась.
— Да ты теперь просто красавчик, Пьетро!
Я кинул скальпель в саквояж, на миг замер, искажая голосовые связки, и спросил своим новым голосом:
— Пьетро? С чего ты взяла?
Софи рассмеялась волнующим грудным смехом.
— О, тебе меня не обмануть, даже не надейся. Узнаю в любом обличье, так и знай.
Она не шутила, и эта уверенность меня откровенно обескуражила.
— Я что-то упускаю? Скажи! Это важно!
Госпожа Робер указала пальцем чуть ниже живота.
— Твое мужское достоинство, Пьетро. Всякий раз оно остается... неизменным.
Я фыркнул.
— Откуда такая категоричность? Объективности ради тебе стоит познакомиться с ним поближе!
Софи покачала головой.
— Не надо все усложнять, Пьетро. Нас слишком многое связывает, чтобы впутывать в отношения еще и постель.
Я лишь кивнул, и тогда хозяйка клуба вытащила из ридикюля и протянула мне не слишком новый на вид, если не сказать — изрядно потрепанный паспорт. Я раскрыл картонную карточку, прочитал:
— Жан-Пьер Симон, — и удивленно хмыкнул. — Не Робер?
— Ты не родной брат, только кузен.
Согласно отметкам пограничной службы Жан-Пьер Симон прибыл на остров два месяца назад и больше Атлантиду не покидал, а внесенное в соответствующие графы описание внешности законного владельца паспорта подходило к моему нынешнему облику наилучшим образом.
— С этим Жаном-Пьером проблем не будет? — поинтересовался я на всякий случай. — Не всплывет в самый неподходящий момент?
— Нет, он отбыл в Новый Свет по фальшивым документам.
— Неприятности с законом?
— Карточные долги.
Я положил паспорт на стол и передвинул к зеркалу один из стульев.
— Подстрижешь? Эти патлы портят мне весь образ!
Софи пригляделась к развешанным на стенах листам с набросками и кивнула.
— Сделаю, — пообещала она, стянула с рук кружевные перчатки и достала из саквояжа ножницы и расческу.
Я уселся на стул и спросил:
— Как все прошло с полицией? Твои высокопоставленные знакомые замолвили за тебя словечко?
Хозяйка клуба поморщилась.
— Учитывая обстоятельства, всем показалось разумным не предавать дело широкой огласке. Убитый со спущенными штанами сыщик не лучшая реклама для Ньютон-Маркта. Если история просочится в прессу, полетят головы.
— Надеюсь, я не слишком сильно приложил детектива-констебля? Он уже дал показания?
Софи перестала щелкать ножницами, заставила меня повернуть голову и лишь после этого ответила:
— Детектив-констебль очнулся и уверенно опознал в напавшем на него человеке Пьетро Моретти, художника клуба «Сирена».
— Как он объясняет свой визит в клуб?
— Никак. Уверяет, что сержант просто велел караулить в коридоре.
— Он не мог не слышать твоих криков!
— Не вертись! — одернула меня Софи.
Я не послушался и задал новый вопрос:
— Уже известно, как они попали внутрь?
— Якобы дверь была не была заперта.
— А сторож?
— Его убивать не собирались. Это вышло случайно, когда он попытался выставить их на улицу. Все списали на оказание сопротивления полицейским при исполнении служебных обязанностей. Расследования не будет.
— Чушь! — зло выругался я. — Что говорит их инспектор?
— Прекрати! — потребовала госпожа Робер. — Не стоит ворошить это дело! Этим и без нас есть кому заняться!
Я покривил уголок рта и перечить не стал. Заставил себя расслабиться и начал любоваться отражением подстригавшей меня женщины. Софи перехватила взгляд и заметила:
— Ты не кажешься особо расстроенным. Надоело возиться с красками?
— Вовсе нет.
Рисовать мне нравилось. Я немало преуспел в этом ремесле, пусть известным живописцем не тал бы даже при самой большой удаче. Для этого не хватало самой малости — вдохновения. Я мог подражать великим и копировать их стиль, но не более того.
— Что же тогда? — заинтересовалась Софи.
— Узнал о себе кое-что новое.
— В самом деле?
— Оказывается, я неплохо стреляю.
Госпожа Робер передернула плечами, словно отгоняя неприятное воспоминание, и начала выстригать затылок. Кожа там оказалась заметно светлее загорелой шеи, и это добавляло моему образу дополнительной убедительности, раз уж Жан-Пьер прибыл в столицу из колониальной Африки лишь пару месяцев назад.
Размеренно щелкали ножницы, состриженные волосы падали на пол и щекотали кожу. Когда на затылке открылась отметина старого ожога, Софи не выдержала и вздохнула.
— Пьетро! Тебе под силу стать самим совершенством, прекрасным, как античный Аполлон, к чему эти шрамы?
Я лишь неопределенно хмыкнул в ответ. Как обычному человеку не дано избавиться от пупка, так и ожоги в той или иной форме проявлялись в каждом из моих обличий. Они словно связывали меня с давно позабытой прошлой жизнью, но говорить об этом не хотелось.
Когда со стрижкой было покончено, я поднялся на ноги и произнес, намеренно грассируя «р»:
— Благодарю, мадам!
Софи сложила опасную бритву, которой подбривала мне шею, убрала ее на стол и от души рассмеялась.
— Пьетро, ты бесподобен!
— Жан-Пьер, — напомнил я. — Не забывай, кузина, меня зовут Жан-Пьер.
— До встречи, Жан-Пьер.
Кузина поцеловала меня в щеку и покинула мансарду, оставив после себя легкий аромат духов и куда более явственное предчувствие грядущих неприятностей. И если запах духов сгинул, стоило лишь спалить в камине листы с набросками, то дурные мысли никуда не делись. Не было ни малейших сомнений, что визит сыщиков в клуб отнюдь не случайность, а лишь первый ход в игре, правила которой нам никто не удосужился объяснить.
Впрочем, так или иначе, любая игра неизменно сводится к банальному «убей или умри». Третьего не дано. Не в этой жизни.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Новый Вавилон — город тысячи обличий. Он одинаково легко способен восхитить или ужаснуть, но едва ли хоть кто-то останется равнодушным при виде забранной в гранит набережной Ярдена, величественных дворцов и широких проспектов, древних амфитеатров и самой протяженной в мире подземки. А еще — раскаленных фабричных цехов, зловонных трущоб, смертельно опасных притонов, роскошных публичных домов и убогих опиумных курилен.
Столица Второй Империи одинаково легко притягивала к себе безграмотных мигрантов и выпускников престижных университетов, известных мошенников и непризнанных гениев, целеустремленных карьеристов и скучающих рантье.
Я любил этот город, хоть уже и не помнил за что.
Отчасти, наверное, за то, что Новый Вавилон напоминал меня самого. Он не мог существовать и все же существовал.
Без малого две тысячи лет назад падшие вырвали северную часть Аравийского тогда еще полуострова и, как малолетние проказники насыпают в лужу пригоршню песка, зашвырнули ее в Атлантический океан. Так возникла Атлантида, а на ней появился Новый Вавилон. Отсюда падшие правили миром и здесь же нашли свой конец. Но, даже сгинув, умудрились отравить свергнувших их бунтовщиков.
Своею кровью, своею силой.
Проклятие падших наделило некоторых людей сверхъестественными талантами, и пусть мои глаза не были бесцветно-серыми, я все же являлся одним из сиятельных. Силой разума я умел перекраивать свое тело. Превосходное умение! Главное только однажды не позабыть, как выглядит собственное лицо.
Стоя у открытого окна, я вытирал влажные волосы полотенцем и смотрел на терявшиеся в туманной дымке башни Старого города. Первый день осени выдался теплым и погожим, но ясное небо в Новом Вавилоне было явлением столь же редким, как и дождь в пустыне. Изо дня в день, из года в год смог затягивал все кругом своей отравленной серой пеленой.
Мыться пришлось холодной водой, и кожа покрылась мурашками. Я поскорее кинул полотенце на стул и начал одеваться. В трусах и белой сорочке отошел к зеркалу, посмотрел на себя со стороны и благосклонно кивнул. Размер оказался подобран просто идеально; рукава были нужной длины, в плечах не жало, нигде ничего не висело и не топорщилось. Носки и серые брюки с подтяжками тоже никаких неожиданностей не преподнесли, а вот прочные ботинки показались узковатыми, пришлось слегка изменить форму стопы.
Ерунда, но в глазах так и потемнело. И дальше будет только хуже: чем сильнее вживусь в это тело, тем меньшей властью стану над ним обладать. Через месяц не получится даже убрать родинку или бородавку.
Зачесав волосы на левый пробор, я взял со стола жестяную банку с помадой для волос и тщательно зафиксировал укладку. Поглядел на свое отражение, одобрительно хмыкнул и снял с вешалки серый двубортный пиджак в узкую вертикальную полоску, которая была лишь немногим светлее основного фона. Тот сел так хорошо, будто его шили по моим меркам.
Но не по моим, вовсе нет. Как и ботинки, Софи купила его уже поношенным; одежда Жана-Пьера не должна была казаться слишком новой.
Повязав вызывающе яркий шейный платок, я переложил деньги в новое портмоне, а все оставшиеся после Пьетро Моретти пожитки собрал в холщовый мешок. Затем нацепил кепку, серую, под стать костюму, запер за собой дверь и по узкой темной лестнице спустился на первый этаж.
Двор-колодец был совсем небольшим, сырым и темным, но табличка на стене дома гордо гласила: «Медвежий дворик». Через арку я вышел в глухой переулок, где меж домами были натянуты бельевые веревки с панталонами, брюками и ночными рубашками, и зашагал по узкому проходу. Выкинул мешок с одеждой в мусорку, повернул раз-другой и очутился на оживленном бульваре Грамма.
Там я приподнял над головой кепку, приветствуя симпатичную девушку в платье с узкой-узкой по нынешней моде юбкой, восхищенно присвистнул, и красотка, зардевшись, ускорила шаг. Но улыбнуться в ответ — улыбнулась.
Черт побери! Пожалуй, мне начинало нравиться быть Жаном-Пьером Симоном, весельчаком и дамским угодником!
Пропустив самоходный экипаж с паровым движком, я перебежал через дорогу к газетному киоску, кинул седоусому продавцу монету в полфранка и отобрал стопку разных изданий.
К «Атлантическому телеграфу», «Столичным известиям» и «Вестнику империи» добавил британскую «Дейли Мейл», немного поколебался и все же взял еще и парижскую «Фигаро». Художник Пьетро, как и подобает истинно творческой личности, мало интересовался происходящими в мире событиями, пришло время это упущение исправить.
Сунув свернутые газеты под мышку, я зашагал по бульвару, с интересом поглядывая по сторонам. Раньше в этом районе появляться не доводилось, поэтому все было в новинку. Дома красовались аккуратными балкончиками с цветочными горшками, статуями античных героев и колоннами на фасадах, на бульваре покачивали пожухлой листвой каштаны, в сквере рвался к небу высоченный мраморный обелиск, как водится привезенный из Египта и установленный в честь одной из давным-давно позабытых побед. А может, чьего-то рождения или смерти; разглядывать табличку было недосуг.
Навстречу попался полицейский патруль, и по спине сразу побежал неприятный холодок. Констебли в летних мундирах и фуражках были вооружены пистолетами и дубинками с железными вставками электрических разрядников. К счастью, на меня они не обратили никого внимания.
На небольшой треугольной площади, где сходились две улицы, стояли столики, большинство из них оказалось свободно. Я уселся за один, попросил принести кофе, круассаны и сыр. Ничего более серьезного организм сейчас принять попросту не мог.
Пока готовили заказ, я разложил перед собой газеты и принялся просматривать их, в первую очередь уделяя внимание криминальной хронике и разделам с чрезвычайными происшествиями. Таковых оказалось совсем немало.
При разгоне демонстрации в Дублине погибли два человека и несколько сотен пострадали. Организаторов стачки арестовали, но едва ли это было способно переломить ситуацию.
В самом Новом Вавилоне дела обстояли ничуть не лучше. В пригороде подорвали полицейский броневик и обстреляли прибывший на место происшествия наряд; сообщалось о нескольких раненых стражах порядка и одном убитом. Все свидетельствовало о том, что это очередная акция анархистов, а вот кто стоял за ограблением почтового отделения в самом центре столицы, было доподлинно неизвестно. Главный инспектор Ле Брен возлагал ответственность на подпольную ячейку социалистов, но газетчики не оставили от этой версии и камня на камне, припомнив главе полиции метрополии аналогичные заявления по поводу недавнего налета на отделение «Вестминстерского банка» и нескольких других наделавших много шума грабежей, также оставшихся нераскрытыми.
Весь первый лист «Атлантического телеграфа» традиционно занимали мировые новости, но пограничные стычки в колониальной Африке и напряженность в Иудейском море не заинтересовали меня, в отличие от репортажа о разгоне шабаша в столичных катакомбах. Спецотдел Ньютон-Маркта сообщил о ликвидации трех малефиков и задержании еще пятерых. Большинство из них находились в розыске по обвинениям в антинаучной деятельности, наведении порчи, мошенничестве и даже убийстве.
«Вестник империи» сообщал о планах императрицы Анны посетить церемонию открытия восстановленного лектория «Всеблагого электричества» и устами приглашенных экспертов выражал осторожные сомнения в целесообразности данного шага. Механисты уже провели несколько стихийных митингов и собирались протестовать дальше, даже несмотря на совместный призыв Теслы и Эдисона сохранять спокойствие. Отдельные горячие головы и вовсе поспешили обвинить иерархов общества в предательстве научных идеалов.
Я осторожно пригубил горячего кофе и покачал головой. Еще совсем недавно Новый Вавилон был настоящим оплотом научного мира, но все изменилось с коронацией Анны. Императрица была сиятельной и, помимо доставшегося от рождения таланта, неким неведомым образом обрела воистину сверхъестественные способности; досужие языки даже болтали, будто ее величество стала ангелом. Но это было еще полбеды! Если раньше инфернальные твари, потусторонние создания и малефики держались от столицы как можно дальше, то теперь пришлось создавать специальное полицейское управление для борьбы с порождениями сверхъестественного. Росту политической стабильности это нисколько не способствовало.
На улицу легла густая тень; я поднял взгляд и увидел, как над нами, едва не цепляя гондолой флюгеры, медленно плывет дирижабль с эмблемами полицейского управления. Послышалось приглушенное стрекотание порохового движка, и с соседней улочки на бульвар неспешно выкатился броневик. На нем никаких опознавательных знаков не было, но торчавший над пулеметной башенкой длинный металлический штырь наглядно свидетельствовал о принадлежности самоходного экипажа спецотделу Ньютон-Маркта.
По спине пробежались острые коготки электрических импульсов, в голове зазвучали призрачные голоса.
Едва не расплескав кофе, я очень медленно и осторожно поставил чашку на блюдце, закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Не помогло, голову продолжила колоть неприятная пульсация. Я уже ощущал нечто подобное раньше, но никогда — столь остро.
Укол. Порез. Порез. Укол.
Показалось, будто на моей душе выбивает сообщение точками и тире некий невидимый телеграф, накатила тошнота, и перед глазами все поплыло, но стоило лишь броневику проехать мимо уличного кафе, и дурнота начала отступать.
А вот шагавший по тротуару благообразной наружности господин вдруг оступился и упал на четвереньки. Спина его странно изогнулась, послышался явственный хруст суставов и связок. Руки и ноги удлинились, а колени вывернуло назад, странный уродец прыгнул на дорогу и противоестественно длинными скачками помчался прочь.
Водитель броневика ударил по тормозам, и сразу с басовитым гулом начал раскручиваться ствольный блок гатлинга. Но прежде чем пулеметчик открыл огонь, штык на карабине одного из констеблей ослепительно сверкнул, и с него сорвалась длинная искра электрического разряда. Сбитый с ног метким попаданием беглец забился в судорогах, и подоспевшие полицейские сноровисто заковали его в наручники и потащили к броневику.
Когда задержанного проволокли мимо моего стола, удалось в деталях рассмотреть экипировку стражей порядка. Форменные плащи оказались обшиты алюминиевой фольгой, а серые кирасы и шлемы, такое впечатление, что изготовили из титана. Да, скорее всего, так оно и было: алюминий и титан считались «новыми» металлами; в чистом виде их научились получать совсем недавно, и это делало изделия из них непроницаемыми для большинства колдовских чар.
Сбежавшиеся поглазеть на задержание зеваки начали расходиться, но далеко никто уйти не успел: к площади подъехали громоздкие паровые грузовики, и высыпавшие из кузовов констебли перекрыли обе выходившие на нее улицы. Я суетиться не стал и спокойно завтракал, дожидаясь, пока сотрудники спецотдела проверят всех попавших в оцепление горожан.
Вскоре один из полицейских потребовал предъявить документы, и я протянул ему паспорт, а сам спокойно допил остатки кофе. Под шлемом констебля была закреплена сложная система окуляров, которая полностью закрывала левый глаз. Изучив паспорт, полицейский пристально уставился на меня и прикоснулся к виску. Послышался тихий скрип, с которым шестеренки вращали линзы монокля. После секундной заминки констебль сделал пометку в блокноте, вернул паспорт и перешел к следующему столу.
— Это все, мсье? — спросил я.
— Да, можете идти, — откликнулся полицейский.
Я вытер пальцы салфеткой, оставил на столе франк с мелочью и вышел за полицейское оцепление. Газеты выкинул в первую попавшуюся по пути урну. На сегодня новостей с меня было достаточно.
2
Минут через пять я вышел к ветке паровика, но когда оглянулся на стук железных колес, то лишь досадливо выругался и продолжил шагать по тротуару. Вместо чадящего монстра меня нагонял монстр электрический. Заднюю часть самоходной конки с надписью: «Депре» занимал огромный железный ящик электрической банки.
По спине побежали мурашки. Пусть электричество и отвоевывало все новые и новые области применения, я его не любил и не принимал.
Не видящий дальше собственного носа ретроград?
Вовсе нет!
Я ничего не имел против прогресса и всех этих делающих нашу жизнь проще новомодных веяний, но вот к электричеству относился с настороженностью и опаской. Сам даже не знаю почему...
Впрочем, и хорошо, что решил пройтись пешком. Очень скоро на стене дома мелькнула вывеска: «Сават», и я замедлил шаг.
Сават — это французский бокс, а я француз, так почему бы и нет?