1
Тот памятный день начала лета тысяча девятьсот восемьдесят третьего года от Рождества Христова, день, в который мятежный крейсер "Дефендер" подверг бомбардировке гавань и нижний город Порт-Элизабета, дав тем самым толчок беспорядкам и смуте вначале на Нью-Айрленде, и затем и на материке, – этот день леди Светлана не забыла до самой смерти, но совсем по другой причине...
Утро начиналось безмятежно и размеренно.
– Кофе, мэм! – ослепительно улыбаясь, впорхнула Люси. Зелёные глазки её сияли. – Что желаете на завтрак?
Это был почти пароль, но Светлана решила уточнить:
– Милорд муж уехал?
– Да, мэм. Ещё до рассвета.
– Что-то случилось?
– Я не знаю. Спросить у Филиппа?
– Не стоит, Люси. Последнее дело – лезть в дела мужа.
– О да, мэм. Итак, на завтрак?..
– Земляника, бананы, орехи, мороженое.
– Шоколад, мэм? Вчера привезли наконец тот, который вы любите.
– "Петровский"? Не может быть.
– Может, мэм.
Горький твёрдый палладийский шоколад был слабостью Светланы. Одной из маленьких простительных слабостей. Он имел вкус детства. На Нью-Айрленде и вообще в Мерриленде такого не делают. Здесь в ходу мягкие сорта с молоком и дольками засахаренных фруктов. Это тоже вкусно, но иначе, иначе...
– О, Люси! Я так долго ждала этого известия! Теперь всё пойдёт по-другому!..
Дурачась она сказала эти слова – и кто же мог знать, что звучит пророчество?
– Ванна готова, мэм. Мэй тоже готова. Вам помочь?
– Побереги силы до тех пор, когда я стану бабушкой...
Нельзя, нельзя бросаться словами. Пониже горла тут же возник крошечный, но неприятный комочек. После двух лет замужества она так и не совершила того, чего от неё ждали и требовали, – и теперь уже не надеялась совершить. Констанс за спиной холодно и нагло говорила о разводе: по закону три года бездетности есть самое веское основание для одностороннего расторжения брака. Вся родня, весь этот несчастный баронский клан навалится на Сайруса и вынудит его подать прошение. Их можно понять: должен появиться наследник...
Не сегодня. Об этом – не сегодня. И вообще – собственное тело подсказывало Светлане, что дело не в ней. По крайней мере, не в ней одной.
Холодно отзвонили часы. Половина чего-то.
Встаём.
А вставать не хотелось. Наоборот, хотелось лежать и слушать звуки, приходящие снаружи, из сада и далее: с площади, от почтовой станции, с вокзала. И, впав в полудрёму, досмотреть тот сон, который...
Забыла.
Обидно. Сон был из тех редких снов, которые оставляют после себя множество взъерошенных мыслей и чувств, но сами – исчезают, испаряются, как пролитый эфир, и – не удержать, нет.
Жизнь – слишком скучная штука, чтобы ещё и забывать взъерошенные сны. Тем более – жизнь в этом чистом, богатом, удобном, но, Боже мой, до чего размеренном и чопорном доме, где всё известно наперёд, где даже мухи в кружевных чепчиках...
Спасибо Люси – без неё хоть волком вой.
Ма-аленькой такой волчицей...
Светлана откинула покрывало и спустила ноги на пол. На мягкий болотного цвета ковёр. Вот и с этим ковром: ей хотелось сине-белый, но кто её спрашивал? Милорд муж распорядился...
Она нащупала плетёные домашние туфли, приняла от Люси халатик. Хуже всего, что эти мысли, когда-то стыдные и пугающие, стали почти привычными.
Одна услада – титул.
Леди Стэблфорд.
С заспанной и всем недовольной мордой. Смешно.
Ванна ждала: прекрасная дубовая лохань, полная горячей воды и взбитой душистой пены. И Мэй ждала, смуглая, голая, в кожаном блестящем передничке. И там, в воде, пахнущей бантусаном и яблоневым цветом, под крепкими и нежными руками ваннщицы, Светлана понемногу вернула себе лёгкое и даже приподнятое настроение забытого сна. Ну, разведётся с ней Сайрус – и что? В двадцать лет жизнь не кончается, мир велик, городов много... Титул она потеряет? А видела я этот титул знаете где? Боцман Завитулько вам скажет.
Отец, конечно, расстроится. Что делать – не бывает же так, чтобы никто даже и не расстроился. И потом – целый год впереди, мало ли что может произойти за год?
Она не заметила, что последние слова произнесла вслух.
– Конечно, мэм, – отозвалась Мэй. – Но знаете, что я вам скажу? Лежачие камни обрастают мхом.
– Доля наша такая – лежачая...
– О да, мэм. По крайней мере, мужчины должны быть в этом уверены. Но это не значит, что лежать мы должны всё время на одном месте.
Светлана вдруг покраснела. Сон вспомнился. Медведь. Молодой медведь. Она занималась с ним любовью.
– Что я скажу, миледи, – Мэй понизила голос. – Это всё только кажется сложным. И страшным. Вы уж мне поверьте. Уж это-то я знаю.
– Нет, Мэй, нет...
– Так вот сразу и нет. Вы поразмыслите тихонечко. Главное ведь – никому никакого убытка, а лишь одно сплошное удовольствие и исполнение желаний.
– Не надо, Мэй. Даже слышать о таком не хочу.
– Словом, как надумаете – шепните мне или Люси. Мы ведь вас любим. Правда же.
Мэй размяла её на жёсткой кушетке, помогла одеться в домашний костюм: широкие льняные штаны и льняную же блузу цвета морской травы с пепельно-серой отделкой. Волосы, заколотые на время купания, Мэй распустила и стала расчёсывать тяжёлым серебряным гребнем. Сидя перед опотевшим по краям зеркалом, Светлана смотрела на себя – и нравилась себе. Да, чуть бледноватое лицо, и больше, чем хотелось бы, веснушек на щеках, и скулы напоминают о далёких татарских предках – но зато глаза! Зато волосы! Если вот так наклонить голову и взмахнуть ресницами, у мужчин сразу слабеют колени. Ах, говорил ей тогда, перед свадьбой, Лёвушка Каульбарс: в такие глаза – как в омут!.. Где он теперь, Лёвушка? Вправду, как в омут. Тихо, в ночь, втайне от всех ушли тогда кильботы...
А в волосы влюбился Сайрус. Не во всю её – только в волосы. Вот они – бронзовая волна. Недолго длилась влюблённость, да кончилась свадьбой. Именно – кончилась. Любовь так и не пришла, и семьи не получилось, и вот живут приветливо, но отдельно друг от друга два человека, играющие в общность душ да изредка выполняющие какие-то гимнастические упражнения в постели...
За завтраком Светлана спросила утренние газеты. Итак, что делается в мире, пока мы спим? "Морнинг экспресс" повествовала о небывалом по дерзости ограблении почтового поезда, явлении Пресвятой Девы в семейной часовне виконтов Росли, возвращении экспедиции Брезара, пытавшейся подняться вверх по Таранусу, сорокачасовом полёте монгольфьера "Гэллант игл" с тремя аэронавтами... А также о начале гастролей петербургского театра мод "Амфитрита"! Новейшие фасоны, прекрасные ткани, коллекция шляпок, мехов и обуви из "Корабельного пассажа"!!!
Эта новость затмевала всё.
Что в Сайрусе совершенно замечательно – так это полное отсутствие скупости. Поэтому и родственники, кстати, считают его белой вороной и смотрят чуть косо. Другое дело, что он совершенно не умеет тратить деньги. Он делает это так же равнодушно, как ест, ведёт дела, пишет письма, беседует не о флоте и занимается любовью.
– Люси! – и у Люси сразу же начинают чуть иначе блестеть глаза. – Одеваться! Мы едем в "Торговый двор"!
Нельзя же, в самом деле, появиться на людях в платье, в котором тебя уже видели...
Глеб перегнулся через парапет и посмотрел вниз. Кажущиеся маленькими волны с шорохом накатывались на каменистую полоску пляжа, проваливались – и уступали место следующим. Иногда как бы крошечные камешки вдруг срывались с места и шустро мчались куда-то: рогатые крабы рылись в порах этого естественного фильтра и, понятно, получали своё. У крабов были весьма ощутимые преимущества перед ним, Глебом Мариным, выпускником престижной школы Джессап...
Последние полгода он доучивался лишь благодаря доброму к нему расположению совета попечителей и директора мистера Трэйна. Ты закончишь курс, юноша, и получишь диплом, это я тебе гарантирую, сказал мистер Трэйн тогда, после так страшно несостоявшихся рождественских каникул, но больше ничего я тебе гарантировать не могу. Я буду работать ночами, сэр, сказал Глеб, чтобы... Нет, юноша, мы этого не допустим, – и Глебу показалось, что мистер Трэйн улыбнулся.
И вот приходится начинать буквально с нуля: имея в кармане шесть фунтов четыре шиллинга, в школьном ранце – смену белья и диплом с золотой печатью, в голове – неясный гул, а в сердце – страх и неуверенность... и не имея: крыши над головой, родственников, знакомых (хороших), рекомендательных писем, планов, особых на что-то надежд...
Но небо было ослепительно-синим, и ветер дул в спину. Тёмная полоска гор на островах Виктории и Роэл-Оук угадывалась на горизонте, и на фоне её выделялись паруса скользящего к югу, на материк, многомачтового барка. Паруса малых судов и лодок теснились в Коммерческой гавани, а прямо напротив Глеба стоял на якорях старый крейсер "Дефендер", стационер: сын директора Трэйна служил на нём лейтенантом, и офицеры корабля бывали гостями школы. В конце концов, наймусь в матросы, с усмешкой подумал Глеб. Почему нет?
Он оттолкнулся от парапета и уже хотел было идти – всё равно куда – как вдруг заметил неясное движение внизу, среди камней. Вернулся и стал искать взглядом то, что на миг привлекло внимание.
Да, вон там, на границе воды и камней, справа, довольно далеко – мелькнуло что-то светлое. Потом ещё. Он пошёл в ту сторону, стараясь не отрывать взгляда. Мешали растущие на обрыве кусты чёрной аралии – но как раз там, где надо, был просвет.
Застрявшее меж камней, опутанное водорослями, колыхалось в волнах тело человека.
Вот это да! Глеб огляделся. Он знал, что в подобных случаях следует немедленно позвать полицию. Но в такую рань на бульваре не было не то что констебля – вообще никого! За час, что прошёл с момента его торжественного прибытия на Приморский вокзал – а бульвар начинался непосредственно от привокзальной площади, – и до сего мгновения Глебу встретились три человека, из них двое – дворники. И вот четвёртый – покойник. К чему бы это?
Тем временем покойник сделал бессильно-судорожное движение, пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь и выбраться из воды, и Глеб понял, что искать констебля некогда.
Спуск к воде был шагах в ста. Крутая полуразрушенная каменная лестница. От нижней её трети вообще мало что осталось – поработали весенние шторма. Но Глеб ссыпался по ней, как горошина, и запрыгал по камням, думая лишь об одном: не подвернуть ногу. Ногу. Тогда всё... Он добежал быстрее, чем рассчитывал. А может быть, ему так показалось.
Человек, застрявший в каменной щели, из последних сил удерживал лицо над водой. Глеб упал на колени, схватил его за плечи, и человек вдруг вскрикнул и обмяк. Он был тяжёлый и скользкий, и не раз вырывался из рук, но Глеб всё-таки выволок его на сухое место. И, обессилев, сел рядом.
Стоп! Надо же что-то делать... Он стал лихорадочно перебирать в памяти свои знания и полузнания, применимые к подобному случаю.
Наглотался воды... волны захлёстывали его с головой, и он вполне мог наглотаться воды... повернуть лицом вниз и вызвать рвоту. Ага. Ну и тяжёлый же ты... Теперь свести локти и начать их поднимать...
Фонтан!
Опустили локти... С воем пошёл воздух. Рёбра хрустят?
Всё равно – ещё раз. И ещё. И ещё.
Фонтаны слабели. Ещё чуть-чуть...
Отдохнём.
Зашевелился. Приподнялся – и с воплем схватился за бок.
Но – смотрит. Что-то хочет сказать.
Только сейчас Глеб смог разглядеть, кого именно выволок из воды. Мужчина явно старше и крупнее его самого – хотя Глеб далеко не малыш, шесть футов сто восемьдесят фунтов, вице-чемпион по плаванию. Лицо мужчины породистое, узкое, подбородок выдаётся вперёд – и вся правая половина этого лица превращена в сплошной кровоподтёк. По разодранной рубашке расплываются красные пятна. И изо рта – тоже струйка крови. Кроме рубашки на нём чёрные с серебряным галуном брюки флотского офицера...
– Кто вы? – наклонился Глеб. Яростно билось сердце. – Что произошло?
Вместо ответа человек отвернулся, одной рукой опёрся о землю, другой обхватил себя поперёк груди – и его стало рвать. Наверное, ему было очень больно, потому что он кричал.
Именно в этот миг Глеб будто бы проснулся. Запах чужой рвоты пробил дыру в его непрочной броне...
...ты знаешь, что мы с тобой сотворим, русская срань, но страх исчез, и Глеб стал драться – драться так, как дрался бы в свой смертный час, – и они не выдержали, они ведь хотели только позабавиться, эти четверо, но вот потом – потом ушли все силы, и он сидел на грязном полу и блевал от запаха мочи, пива и собственного пота...
...и возникло вдруг странное чувство: вплавленности себя в этот кусочек мира на стыке трёх стихий, и всё вокруг было чудовищно реальным, преувеличенно выпуклым и плотным, а сам он, напротив, кончался сразу под кожей, и что находится в глубине его тела, не знал никто. В музее янтаря он видел глыбы с ящерками и громадными стрекозами внутри – и там у них, в их остановленном времени, было, видимо, то же самое: невозможно сгустившийся и ароматный воздух, и мелькание пятен света и полутьмы снаружи воздуха. И только что смерть посетила это место, побыла и удалилась без звука – значит, опять какая-то грань, какая-то точка перемены...
Он весь внутри шарахнулся от этой мысли, но тут же забыл обо всём, потому что человек – офицер – всем корпусом развернулся к нему и, с трудом выталкивая из себя звуки, сказал:
– Ххо... тхы? Студенх?
Через секунду Глеб понял его.
– Я школьник. Я из школы Джессапп, знаете?
Показалось, что офицер кивнул утвердительно. А может быть, просто сглотнул.
– Майхик, бехи... кх кхоменданту порта... кхмм! Пехедай: мяхешш на "Дефенхехе"... кхмм!.. Кхоманхихх убит, офихэххы под ареххом. Вохх, дерхы... – он вынул из кармана и вложил Глебу в руку мокрый кожаный бумажник. – Там мой хэтон...
– Что там?
– Хэтон... аа, ххехт...
– Я вас не оставлю, – сказал Глеб. – Вам нужен врач.
– Вхемени нех, – почти спокойно сказал офицер. – Бехи.
– Вам не подняться одному. Там очень круто и не за что держаться.
– Не спохь, – сказал офицер. – Дотехпью. Увихехх хонсхебъя – скхаххеххь ему. Вхё, бехи. Помнихь, ххто скахать?
– Мятеж на "Дефендере". Командир убит. Кто вы?
– Хоххэтах Стэбхоххт.
– Лорд Стэблфорд?
Офицер кивнул.
– Я понял вас, милорд. Я всё передам. Но, может быть, всё-таки?..
– Нех.
Несколько раз оглянувшись, Глеб добрался до лестницы – и понял, что зря пытался настоять на своём. Даже в одиночку – было трудно. Сотня полуразрушенных, перекошенных, скользких от песка ступеней. Как он умудрился спуститься здесь?..
Он перелез через решёточку, запиравшую лестницу, и под неодобрительным взглядом какой-то няни с коляской бросился бежать по бульвару. Комендатура порта – в той стороне... Проклятье: ни одного полицейского, лишь няни с колясками, да пожилые джентльмены, да мальчишки с газетами... Наконец в боковой аллее мелькнул белый пробковый шлем.
– Констебль!..
Долгие минуты на объяснения. Зато потом – трель свистков, и конные, и фаэтон: "Гониии!.." – и кучер испуганно озирается на усатого констебля со свирепыми фарфоровыми глазами, и клёны по сторонам. "Берегиииись!" – на повороте Глеба бросает на констебля, а тот ничего не замечает, лишь смотрит перед собой, и до Глеба, опять с запозданием – в который раз сегодня с опозданием! – доходит: мятеж на "Дефендере"! Командир убит! На улицах неистовая толкотня, все мечутся, выкрики продавцов газет: "Дерзкое ограбление почтового поезда!" И из-за этого стоит кричать?.. Рыжие и полосатые тенты над витринами, цветные огни и тени за стёклами. Как же это: мятеж на "Дефендере"? Зачем? И – что будет? Что-то будет, что-то будет, что-то будет – отлетает от стен звук подков. "Беррррегись!" Тихая аллея, вязы и дубы, и в конце её – особняк красного кирпича...
Увы, с дерзким налётом на "Торговый двор" и его ближайшие окрестности пришлось повременить, ибо заявились – по-родственному, без предуведомления – Констанс с мужем Лоуэллом. Узнав, что Сайруса нет, они вознамерились его ждать. Не замечай нас, дорогая, мы найдём, чем заняться в этом доме, правда ведь, Ло. Конечно-конечно, очень не хотелось бы тебя стеснять... Всё равно неизбежно требовалось отсидеть сорок пять минут, мило щебеча. Сегодня Констанс более чем когда-либо напоминала растревоженное осиное гнездо. Чувство опасности, исходящее от этой немолодой, но всё ещё привлекательной и красивой дамы, было острым, ни на чём реальном не основанным – и потому тревожащим вдвойне. Светлане приходилось неотрывно следить за голосом и руками. И надеяться на то, что Констанс с высоты своего возраста (а тридцать семь прожитых лет, господа, это не шутка, нет!) не сумеет оценить Светланину сообразительность и пренебрежение общепринятыми нормами – не в поведении, упаси Господи! – в оценках, всего лишь в оценках. Ну и что? – часто говорила про себя Светлана, восклицая хором с остальными: "Ах, какой пассаж!" И – наоборот...
Светка, ну что ты ломаешься? – убеждал её отец. – Лучшего всё равно не найдёшь. Упустишь счастье – не поймаешь...
Это точно, – сказала она тогда. – В конце концов, что я теряю?
Она действительно не потеряла ничего.
Бедный папка, любимый ты мой, ты просто устал, ты вымотался весь, тебя допекли безденежье и безнадёжность – а тут подвернулся случай хотя бы дочь упрятать под тёплую крышу. Да, и дом, и тепло, и надёжные стены... но зачем называть это счастьем? Это лишь отсутствие неудобств, долина меж двух перевалов. Правда, люди и живут-то в основном в долинах...
Как ты там, папка? Здоров ли? Три месяца, как вошёл в порт "Ривольт", привезя целую пачку писем. Когда ждать следующих? Или уже, наконец – сам? Вернулся же Брезар – а он отплыл позже. Правда, и путь его был короче...
– ...просто невозможно видеть, дорогая, как очаровательны бывают эти щенки, беспородные тварюшки, и как Юкка понимает, что согрешила, прячет глаза – а из побега вернулась с такой мордой, с такими глазами, что хотелось ей сказать: "Съешь лимон!" – так вот, щенки просто очаровательные, о-ча-ро-вательные! И теперь проблема...
Одни у нас проблемы, мрачно подумала Светлана, ладно, вы щенков утопите, чтобы не мучились от своей беспородности, а меня куда денете? Самой, что ли, утопиться? Как бы славненько было...
Она вдруг – что-то подбросило её – вскочила и оказалась у окна, рядом с Констанс – щека к щеке. У подъезда разворачивалась чужая карета, лошади ржали, а двое полицейских, придерживая под локти, вели осторожно – Сайруса! Чужой чёрный плащ был на нём, и чужая рука в перчатке показалась из окна кареты, махнула и исчезла.
Тонкий, немощный, почти предсмертный взмах.
И одновременно, как бы дан был сигнал этим взмахом – долетел растёртый дистанцией гром, его отголоски, и снова гром, однократный, упругий. Задребезжали стёкла.
– Странно, – сказала Констанс. – Они никогда не дружили.
Светлана разжала руку. На портьере, там, где она держала, остались резкие морщины. Оттолкнувшись от подоконника, она понеслась к двери, по лестнице вниз, вниз... Сайрус шёл ей навстречу, шёл почти сам, живой, грязный, злой.
– Сай... рус!..
– Только не трогай меня! – испуганно. – У меня... – скривился на один бок, прижал ладонь к груди.
– Рёбра у него поломаны, мэм, – прогудел один из полицейских. – Доктор приедет сейчас, а пока – не найдётся ли у вас капельки бренди? Бренди – лучшее, что придумано для того, чтобы снять боль и успокоиться...
Вся прислуга уже высыпала в холл, даже поварята, и стояла неподвижно в почтительном отдалении. И Сайрус стоял, окружённый ими, большой и тёмный, и Светлана вдруг почувствовала страшный запах моря, запах обнажившегося морского дна, исходящий от него, и обернулась в отчаянии.
– Бенни! Ты слышал, что сказал сержант?! Бренди, мигом! И бокал! – она почти визжала.
– Если мне будет позволено... – возникла ниоткуда Мэй.
– Да, Мэй? Что?
– Я могу помочь хозяину. Пока приедет доктор...
– Говори. И делай. Делай же...
– Пусть все лишние уйдут. Люси, широких бинтов – побольше.
Она поставила перед Сайрусом стул, простой деревянный стул с прямой низкой спинкой. Взяла его за руки, показала, как опереться и как стоять. Тут подоспел Бенни с бутылкой и бокалом, и Светлана из своих рук выпоила мужу полпинты неразбавленного. Бутылку она, не глядя, сунула констеблю. Тем временем Мэй сняла с Сайруса рубашку, и Светлана чуть не закричала: на рёбрах багровели страшные кровоподтёки, местами запеклась чёрная корка. Мэй бестрепетно бегала пальцами по всему этому, и Сайрус вздрагивал, как нервная лошадь.
– Дышите, милорд. Ровно и не слишком глубоко...
Дышать, наверное, было трудно, но бренди уже начало оказывать своё благотворное действие: Сайрус чуть расслабился, переступил с ноги на ногу; на левой, незадетой щеке появился румянец.
– Могло быть хуже, милорд, – сказала наконец Мэй. – Теперь выдохните и старайтесь дышать животом.
Она быстро и ловко перебинтовала его от подмышек до талии, помогла надеть мягкий пуловер, на плечи набросила тёплый халат.
– Теперь, милорд, можно и в кресло. Лежать вам пока нельзя...
– Спасибо, Мэй, – негромко сказал Сайрус.
– Я тебя провожу, – сказала незаметная до сих пор Констанс. – А ты, дорогая, распорядись здесь, – бросила она Светлане.
– Да, конечно...
Надо ещё что-то делать, да? Она стояла, вдруг разом перестав что-либо понимать...
– Миледи, – констебль с рукой под козырёк, седоватые усы. – Имеем честь откланяться...
– Постойте, не уходите... – она прижала пальцы к вискам. – Я, извините, так напугалась, что... Почему это всё? Что произошло?
– Ваш муж тонул, миледи. Его вытащил из воды какой-то школьник. Лорд отправил мальчика с важным поручением, но он, думаю, зайдёт и сюда, поскольку у него бумаги лорда.
– Тонул? – Светлана покачала головой. – Этого не может быть. Мой муж плавает, как рыба.
– Возможно, миледи. Но предварительно он был избит и брошен с борта крейсера "Дефендер".
– Что? Как это может?..
– На крейсере мятеж, миледи. И, боюсь, вам не мешало бы до прояснения ситуации перебраться куда-нибудь за город.
– Так это что – пираты?
– Хуже пиратов, миледи. Похоже, что это бредуны.
[В Мерриленде их называли "кейджибер" или "кейфджибер", что означает "болтающий под кейфом", "бормочущий спьяну", "стукнутый". Палладийцы создали кальку: "бредун". Этим словом мы и будем пользоваться. (Здесь и далее прим. авт.)]
– Извините – кто?
– Бредуны. О, миледи, если вы о них не знаете, то лучше и не знать. Однако воспользуйтесь моим советом – уезжайте. Сержант Райт, всегда к вашим услугам, миледи.
– Да, сержант, видимо... впрочем, не знаю. Спасибо вам, спасибо...
Дать ему что-нибудь? Нет, не то. Но что-то же нужно сделать... Деньги? Ни в коем случае. На память?.. Бренди?..
– Вы, наверное, голодны...
– Что вы, миледи, ещё утро.
– Это ничего не значит. Бенни!
Но опытный Бенни уже и сам скользил сюда с плетёной корзинкой, прикрытой салфеткой, и из-под салфетки остро выступали горлышки бутылок.
– Несу, хозяйка...
Дом качнуло. Наверху лопнули стёкла. С грохотом обрушился тяжёлый портрет на лестнице.
– Прощайте, миледи, – откозырял сержант Райт. – Надеюсь, вам никогда больше не потребуется наша помощь... Дуглас!
Он повернулся и быстрым шагом направился к двери. Его напарник, прихватив корзинку, по-армейски щёлкнул каблуками и последовал за сержантом. Коллинз, привратник, запер за ними дверь.
Лишь короткий миг Светлана мешкала – надо забежать в комнату к мужу. Избитому, чудом избежавшему смерти... Но ноги сами вынесли её на третий этаж, теперь по коридору налево, ещё раз налево – и винтовая лестница в башню.
На смотровой площадке уже кто-то был, и Светлана поняла это за секунду до того, как увидела широкую спину, обтянутую серым твидом. Мужчина обернулся – почему-то испуганно. Это был Лоуэлл. В руке его чернел большой морской бинокль. Молча, не говоря ни слова, он протянул бинокль Светлане и отодвинулся в сторону, как бы освобождая ей место для наблюдения – хотя у перил могло поместиться пятеро в ряд. Светлана приняла бинокль, но к глазам его не поднесла – смотрела поверх. Смотрела и не могла поверить себе.
К моменту, когда перед ним оказался действительно что-то решающий человек, Глеб успел раскалиться добела. Три раза ему уже пришлось рассказать в подробностях, кто он такой и почему оказался в ранний час на Приморском бульваре, и как увидел лорда Стэблфорда, и что лорд сказал ему – слово в слово... И вот, наконец, цель достигнута: этот не отправит его в "комнату восемнадцатую на третьем этаже"... чтоб им провалиться всем вместе и каждому в отдельности.
Полковник Вильямс, представился ему этот человек, но одет он был в штатское платье: пиджачную пару прекрасного шитья и из материала, какого Глеб в жизни не видел: гладкого, серебристо-серого с лёгким бирюзовым оттенком. В складках оттенок проступал отчётливее. Было полковнику на вид лет пятьдесят, и лицо его, острое, обветренное, не по сезону загорелое, внушало уважение и доверие. Чёрные пристальные глаза глядели спокойно и умно. Но было в этом лице что-то ещё, что пряталось до худших времён...
– Понятно, мой друг, – сказал полковник, дослушав до конца. – Что ж, это заслуживает того, чтобы отправить офицера для проверки сообщения – и не потому, что мы не доверяем тебе или, не дай Бог, лорду, а лишь потому, что события такого масштаба и такого накала страстей почти всегда неверно воспринимаются свидетелями и участниками их. Проверки, даже сопряжённые с огромным риском, необходимы.
Глеб почувствовал, что у него спирает дыхание. Он, именно он сам должен отправиться на мятежный крейсер в качестве парламентёра. И...
– Скажи-ка, дружок, – продолжал полковник, – а не сын ли ты Бориса Ивановича Марина?
– Что? – не ожидал такого поворота разговора Глеб. – То есть... да, конечно.
– Я всей душой сочувствую тебе. Это был великий человек, и гибель его – огромный удар для... для многих. Как же ты намерен жить теперь?
Глеб ответил не сразу. Но ответил.
– Мне восемнадцать лет, – сказал он. – В Палладии в восемнадцать уже можно иметь первый офицерский чин. У меня отличный диплом одной из лучших школ Острова. Я люблю работать. Надеюсь, что через три года у меня будет достаточно средств, чтобы продолжить образование.
– И кем же ты намереваешься стать?
– Картографом, сэр.
– Значит – по стопам отца?
– Именно так, сэр.
– Понятно. Но это, так сказать, отдалённая перспектива. Где ты намерен, скажем, ночевать сегодня?
– Сниму комнату, сэр. На первое время деньги у меня есть.
– Это хорошо... но... Ладно, сделаем так: если тебя подопрёт по-настоящему и не к кому будет обратиться, найдёшь в Коммерческой гавани трактирчик "Белый тигр". Содержит его папаша Стив, одноглазый пират. Скажешь ему, что ты пришёл к белому тигру от чёрного. Чёрный – это я. Легко запомнить. Там тебе будет и койка, и еда, и работа, и помощь – всё, что понадобится.
– Какая помощь?
– Любая. Но, повторяю, это – на крайний случай. Когда больше некуда будет пойти. Кстати, ты не голоден?
– Сэр? Но ведь...
– Мятеж? Он подождёт, – и усмехнулся. – Шучу. Просто мои люди ещё не прибыли. И вообще – стоит ли суетиться? Раз уж мятеж начался – он начался. Затягивание времени только в нашу пользу. Да, забери вот это, – полковник протянул Глебу бумажник. – Вернёшь лорду сам. Кстати, советую тебе познакомиться с этим человеком. Капитан может многое.
– Сэр, я могу обратиться с просьбой?
– А почему так торжественно?
– Не знаю... Сэр, я хотел бы принять участие в разведке на крейсер.
Полковник потрогал подбородок.
– Это было бы справедливо, дружок, – сказал он. – Но это дело для профессионалов. Нам с тобой, несчастным аматёрам, рассчитывать особо не на что. Впрочем, я боюсь, что это не последний мятеж в твоей жизни.
– Но чего же хотят мятежники?
– Именно эти – ещё не знаю. Как правило, последние годы они недовольны жизнью вообще и правительством в частности. Но бывают и причины куда более скромные. Скажем, трёхдневные беспорядки в гарнизоне острова Каверинг произошли из-за плохого кока и садиста-сержанта...
В дверь коротко постучали, и вошёл пожилой лысый лейтенант с седой бородкой.
– Они выкинули флаг мятежа, господин полковник, – задыхаясь, сказал он. – И передали семафором вот это. – В руке его дрожал сложенный пополам лист бумаги.
Полковник развернул его – бумага захрустела, – пробежал глазами текст. Потом прочел ещё раз и ещё. Задумчиво перевёл взгляд на лейтенанта.
– Комендант знает это, мистер Пэтт?
– Разумеется, сэр.
– Похоже на то, что эту похлёбку нам придётся есть вязальной спицей... – он поморщился. – Что у нас есть, мистер Пэтт?
– От вашего имени я распорядился доставить триста винтовок Янсена и шестьдесят ящиков патронов. Когда крейсер откроет огонь, многие мужчины придут сюда. Им нужно будет дать оружие.
– Этого мало...
– Другого нет, вы знаете это, сэр.
– Вы не поняли меня, мистер Пэтт. Винтовки – мера против возможного десанта и бунта в предместьях. Но не против военного корабля.
– Вы правы, сэр. Но, боюсь, у нас нет ни малейшей возможности нанести урон военному кораблю. По крайней мере, днём.
– А ночью?
– Ночью можно будет попробовать взять корабль на абордаж со шлюпок, сэр. Аналогично бою в Форт-Соммерсе, сэр, в тысяча девятьсот первом году. Тогда палладийские фрегаты "Гектор" и "Аякс"...
– Помню. Итак, если на крейсере около шестисот человек команды, а для успешного боя требуется трёхкратное преимущество, то понадобится лодок...
– Этого я не учёл, сэр. Да, это нереально.
– Господин полковник! – голос Глеба вдруг зазвенел. – Если мы заговорили о компании девятьсот первого года, то разрешите мне напомнить обстоятельства гибели эскадры адмирала Меллоуза. Четыре корабля её заперли в порту Хлебный – и все они были уничтожены в одну ночь с помощью обычных рыбацких лодок, гружённых селитрой с жиром. Был штиль и туман...
– Вряд ли мы дождёмся штиля и тумана. Здесь не Жемчужное море...
– Это так, сэр. Но у причала я видел паровые катера.
Полковник и лейтенант переглянулись.
– Это интересная мысль, сэр, – медленно сказал лейтенант Пэтт.
– Интересная она или нет, – сказал полковник, как-то иначе глядя на Глеба, – но она прозвучала... Ты молодец, сынок. Твой отец мог бы гордиться тобой. Мистер Пэтт, займитесь этим вплотную. До вечера всё должно быть готово. Вы знаете, кого привлечь.
– Разумеется, сэр.
Он повернулся и вышел – мешковатый, неуклюжий, покачивающийся, короткий и толстый.
– А теперь, сынок, извини, – сказал полковник, – но мне следует делать моё дело. Не знаю, каковы твои планы: я посоветовал бы тебе нанести визит лорду Стэблфорду. Потом, если хочешь, можешь вернуться сюда. По крайней мере, винтовку ты здесь получишь. И мой тебе совет: если начнётся стрельба, не беги на выстрелы. Договорились? Ну, спасибо тебе, – и он протянул Глебу руку.
– За что, сэр? – пожал плечами Глеб. – Сообщение моё запоздало... да и сделать, я вижу, ничего нельзя.
– Не суди поспешно, – усмехнулся полковник. – В истории Транквилиума удался всего один мятеж – позже его назвали Свержением. Ты знаешь, где живёт капитан?
– Нет, сэр.
– Айрис-Хилл, рядом с почтовой станцией. Иди. Думаю, мы ещё встретимся – и не один раз.
Глеб повернулся, чтобы уйти, – и, пока разворачивался, успел увидеть, как меняется выражение лица полковника. Полковник смотрел уже мимо него и – будто бы в огонь.
Там, где аллея выходила на проспект, Глеба застал первый выстрел орудия крейсера. Но в тот момент он не понял природы этого упруго-раскатистого грома.
У красно-белого столба стоял всего один экипаж: лёгкий кабриолет на тонких колёсах, запряжённый мышастой кобылой. За кучера сидел мальчишка лет тринадцати в пыльном котелке.
– Эй, кэбби! – махнул рукой Глеб. – На Айрис-Хилл.
– Шиллинг два пенса, – не моргнув глазом, назвал цену мальчишка.
– Я же не говорю: туда и обратно, – возразил Глеб. – Шесть пенсов, красная цена.
– Тогда шиллинг четыре, – мальчишка отвернулся и стал изучать панораму проспекта.
– Ты сошёл с ума?
– А за меньшее никто не повезёт, так-то. Чего туда возить? Тама все на своих катаются, значится – пустым возвертаться. Ищи дураков, во-он их сколь собралось, – мальчишка кивнул на пустую стоянку.
– А, дьявол... Ладно, поехали.
– Денежки вперёд, господин ученик.
– Ну, это уж... – задохнулся Глеб.
Однако тронулись. Кобыла шла лёгкой рысью, гуттаперчевые шины производили звук, удивительно похожий на шорох расшиваемой форштевнем воды.
– Поверху ехать или понизу, а?
– Так, чтобы быстрее, – прошипел Глеб.
– Значится, поверху. Не люблю я поверху, ску-учно...
– А я тебя не песни петь нанял.
Мальчишка молча свернул на Парк-авеню – и это их спасло.
Парк-авеню можно было пересечь от края до края, так и не поняв, что находишься в городе. По обе стороны дороги за широкими, выложенными светлой плиткой тротуарами начинался ухоженный лес, изредка прорезываемый аллеями. Пожалуй, лишь стоящие у дороги почтовые ящики с известными многим фамилиями да изредка проступающие где-то меж стволами неясные постройки, которые вполне могли оказаться и миражём, обманом зрения, свидетельствовали: здесь живут, и живут хорошо. Несколько раз открывалось вдруг что-то странное и прекрасное: то висячий белый балкон, то поросшая мхом стена из дикого камня, то мраморная статуя – одна среди деревьев... И дважды выплывали как бы из ничего, из ниоткуда ведущие и в никуда уходящие каменные лестницы справа и слева: та, что уходила вверх, – тёмная, почти чёрная, диабазовая, а та, что вниз, к старому городу, к порту, к морю, – бело-розовая, мраморная. Движение здесь было редким: несколько карет и колясок навстречу – и солдатик в синем мундире ополченческой кавалерии, верхами обогнавший их. Это было до моста, а потом начался мост.
О, мост через реку Шейди – это гордость меррилендских инженеров на много лет вперёд. И в Старом мире немного найдётся равных ему – не размерами, но красотой. Его не сравнить, конечно, с мостами Нового Петербурга, особенно с Солнечной Аркой через Баян – но там совсем другая красота. Здесь же – предельный лаконизм и строгость форм, и лишь одно излишество позволили себе строители: пригласили скульптора, чтобы высек барельефы первых президентов: Робинса и Броди. Да на середине пролёта, там, где тросы почти касались настила, устроен был полукруглый балкон, с которого открывался великолепный вид на долину Шейди, нижний город, порт...
– Стой! – крикнул Глеб. Но и без его окрика мальчишка натянул вожжи...
Отсюда было видно всё. "Дефендер", держась меньше чем в полумиле от берега, шёл в сторону Коммерческой гавани под стакселями, брамселями и гаф-триселем. Внезапно два столба белого дыма вырвались из портов орудийного каземата – косо вверх – и две белые линии стали вычерчиваться на синем небесно-морском фоне. Достигнув немалой высоты, они приостановились как бы в раздумье, а потом весело и согласно ринулись, наращивая скорость, вниз, к городу, к кварталам, к крышам, к людям – и там, где они соприкоснулись с землёй и с тем, что на земле стояло, блеснул грязный огонь, и вспухли, как бы вывернувшись наизнанку из самих себя, тучи дыма. Из туч медленно выплыли какие-то обломки и лоскуты и надолго повисли. Потом донёсся плотный сдвоенный грохот. А через секунду из расползшейся тучи вырос столб белого пламени, доставший до неба...
Мальчишка визжал, крутя кнутом над головой, и кабриолет нёсся так, что ветер набивался в рот и нос и не давал выдохнуть. Глеб до судороги вцепился в сиденье, чтобы не вылететь, – а мост качался, и качался, и качался...
Да, сверху это было почти красиво. Крейсер – в бинокль был виден красный флаг на мачте, и Лоуэлл объяснил, что это флаг мятежа, – крейсер плавно скользил по глади залива, подгоняемый свежим кухулином, легко разворачивался оверштаг и скользил обратно – и время от времени выплёскивал из одного или двух орудий струи дыма, расползавшиеся красивыми клубами, после чего в городе ещё что-то рушилось, взрывалось или вспыхивало пожаром. Пылали пакгаузы порта, чёрный дым стелился над водой. Потом Светлана увидела, как вдали, в стороне доков, возникло какое-то движение. Но лишь через полчаса стало ясно, что это такое.
Едва полз, жидко дымя кургузой трубой, плоский, похожий на утюжок пароходик. С крейсера вряд ли видели его из-за дыма горящих пакгаузов...
Никто в этот час не знал о мятеже больше того, что знал капитан канонерской лодки "Блокхед" Майкл Абрахамс. Ему сообщил племянник, морской кадет, сбежавший с мятежного корабля ещё до того, как туда прибыл лорд Сайрус. Перепуганный насмерть увиденным и услышанным, мальчишка три часа вплавь добирался до дядюшки. Капитан Абрахамс выслушал его молча, а потом собрал всю свою стояночную команду: четверых пожилых мичманов. Выслушав неутешительные сообщения относительно стадии ремонта машин, согласно покивал и приказал разводить пары в единственном пригодном для этого котле. На одном котле и двух цилиндрах машины "Блокхед" мог дать три с половиной узла.
