Оглавление
Ферма черных лебедей или Сиреневая книга 3
25-03-2017
Да знаете ли вы, что такое Россия?
Ледяная пустыня,
А по ней ходит злой человек.
К. Победоносцев.
Infelicissimum genus infortunii est fuisse felicem.
Пролог
Начало 2010-х. Где-то в Подмосковье.
— А если решишься, то знаешь, чем отомстит тебе «кофейная» жена? – сказал Бонда, подмигивая. — Тупенькими детьми с лакейской психологией. И ещё не факт, что они окажутся красивыми – а вдруг в тебя?
— Да хватит уже! – Бергман начал злиться. Плеснул виски, выпил залпом.
«Попал! — торжествующе подумал Бондаренко. – Гены – это дело такое… Стоит двадцать раз подумать, прежде, чем кого-то осеменять!»
— Ты понимаешь, — со значением в голосе продолжил Бергман, — что здесь совершенно другой мир?! Другие отношения, другой уровень!
— Чего, Берыч? – поинтересовался Бонда. – Другой уровень чего?
— Всего! – решительно и зло заявил Бергман. – Зарплат, доходов, потребления, общения. Здесь люди другие! И возможности для самореализации.
Бонда пожал плечами. Кто спорит?
— Мы живем только раз! – Бергман поднял указательный палец. Официантка, пасущая нечастых в это время клиентов из-за дальнего столика, поняла неправильно, одёрнула юбку и зацокала к ним. — А ты отстаиваешь своё право торчать в нищей провинции!
— Лучше первым парнем на деревне…
— Но ты, же не первый? И здесь последним не станешь, это я тебе обещаю!
— У меня там хюгге, — подмигнул Бонда. — А здесь у вас пробки и… немножко нервно.
— Девушка, чаю хочу! – обернувшись, сказал он, реагируя на странный взгляд Бергмана, обращённый за его спину. — Чайник зелёного, любого без добавок.
— Лень у тебя! – уверенно поставил диагноз Бергман. — И неохота к перемене мест. А гнёзда вообще-то следует вить там, где тепло.
— Здесь холодно. Мне точно холодно.
— Здесь всем холодно. Во всяком случае, вначале. Зато отопление высококлассное, поверь мне!
— Не сомневаюсь, — согласился Бонда. — А вдруг печка поломается?
— Починят! – уверенно заявил Бергман. – Это же Москва! Тут без подогрева чревато – народец нежный, может и рассердиться. Скорее вы там все вымерзнете, чем здесь такое допустят!
— А если мы сюда приедем, погреться?
— Брось! Ты же сам в это не веришь?
— Почему? – удивился Бонда, заметив: — Всякое случается. «Отсутствие мечты губит народ!»
— Хрень ты только что сказал.
— Не я, Кеннеди, кажется, — икнул Бонда. – Ну, давай, вздрогнули!
— Тем более какой-то там Кеннеди, а ты повторяешь! – поморщился Бергман, закусывая. — Ты здесь где-то видел народ? Это массы! Ну, хорошо, народные массы! С народом, в моём понимании, вынуждены считаться! И не только власть! А кто будет считаться с массами?
— Никто и не считается, — согласился Бонда. – Даже имитация так себе! А что удивительного? Сложившаяся ситуация — всего лишь результат доминирования в обществе социальных групп с…, — он снова икнул, — с паразитарно-потребительскими установками. И нормальные люди это понимают. А таких нормальных, я тебе говорю, несмотря на их персональный набор недостатков, боль-шин-ство! Плавали, знаем! Я-то как-никак к ним ближе.
Бергман пропустил подкол между ушей и только задумчиво поковырялся вилкой в своем крошечном блюде на огромной белой тарелке. За соседний столик уселась очень некрасивая пара средних лет и ожидаемо заговорила по-немецки. На беззвучно работающей панели над баром началось очередное шоу. Симпатичный молодой бармен немножко прибавил звук и махнул рукой, подзывая скучающих официанток. Бонда тоже некоторое время пристально смотрел на экран.
— Я пойму, что всё реально развернулось, — продолжил он, понемножку разгоняясь, — когда с ящика выгонят всю эту накипь, разлагающую нашим… ребятам и девчатам мозги.
— Ребятам и зверятам…— пошутил Бергман, стараясь перевести стрелки на что-то… не зверино-серьёзное.
Однако выпитые под неприлично дорогую некалорийную закуску «паатриста» деликатно не остановишь! Бонда уже возмущенно затряс головой, поднял раскрытую в стиле Папы Римского ладонь и собрался произнести что-то в духе белогвардейского «Паапраашу Вас!»
Бергман посмотрел на экран, усмехнулся:
— Да не парься ты! Они там на самом деле нормальные. Почти все. Это же такие маски! Шоу.
— А какая разница, если они работают только в масках! Если никто из пациентов не знает их настоящего лица! — продолжал распаляться Бонда, не замечая реакции. – И вообще… маски имеют свойство прирастать к коже. Не отдерёшь уже никогда! М-маски! Советский Союз был заповедником для интеллектуалов, зря они это не ценили. Доныли, дораспаляли друг друга! Допрыгались. Теперь уже никто не даст денег на такие фильмы, не издаст такие книги…
— Главное, скоро некому будет поглощать такой контент, — заметил Бергман. — Кроме горстки гурманов, способных оценить. Которые вымрут или деградируют вместе с теми, кто способен создавать. Это капитализм, Шурик! Массам некогда работать над собой. И лениво.
— А так называемым элитам это ещё и не нужно, поскольку опасно для них, — добавил Бонда. — Вот и всё! Кольцо замкнулось! Жопа!
— Да нормально всё будет, не брюзжи!
— «Нормально» наступит, когда вся эта плесень побоится даже вякнуть где-то… о своих пожеланиях! — вздохнул Бонда, закурив и понемногу успокаиваясь. — Когда снова станет неприличным показное демонстративное потребление. Сиди у себя за семью запорами и точи х-х-амон! Запивая «Шато де Хренон» и желательно притушив свет. Не раздражай тех, кто не может это себе позволить!
— А не лучше ли, если, как ты выражаешься «точить хамон» смогут все? – прищурился Бергман.
— Да ладно, Берыч, ты же понимаешь, что я хотел сказать, — откатил назад Бонда. — Если его будут точить все, то условный хамон сменится на условный … крутон. Который не для всех.
— Ты понял, что сейчас сказал? – хмыкнул Бергман, ехидно улыбаясь.
— А ты пробовал… макартонские жервуналы в вазодрионном соусе с камульяном? – сделав серьёзное лицо, ласково спросил Бонда. — Не-е-ет? Ну, т-ты и каалхозник! Это же такая вкусняшка!
И он захохотал, увидев вытянувшееся в недоумении лицо Бергмана.
— Ладно, уел! – согласился тот, усмехнувшись. — Я, признаться, на секунду уверовал! Здесь действительно такое случается. Местами.
— Местами?! — возопил Бонда. – Да я в разных вариациях слышу это от каждого второго москвича!
— А ты слушай только каждого первого, — пошутил Бергман, — и места выбирай правильные. Поехали, кстати, покажу одно. Пока оно навсегда не закрылось. Ага?
Бонда пожал плечами.
— Витя, мы через пятнадцать минут выходим, — сообщил Бергман в трубку, не наблюдая отказа собеседника. — Николая можешь до завтра отпустить.
— Странная у вас субординация, — заметил Бонда, на что Бергман отмахнулся, не комментируя.
В телевизоре над баром что-то произошло: обслуга заведения недовольно загудела и начала расходиться. Шоу не закончилось, но пришел кто-то из старших менеджеров и переключил панель на другой канал.
— А массы, — спохватился Бонда о недосказанном, заметив на экране довольного Обаму и громко икнув, — массы могут и забродить! Особенно, если подогреть. И рвануть так, что мало не покажется! «Бунты – язык тех, кого не выслушали». Мартин Лютер Кинг! Кажется.
ГЛАВА 1. АКАДЕМГОРОДОК.
Скорее всего, конец 2030-х.
Бонда вышел из дома ближе к одиннадцати. Собственно домом назвать это типовое строение, распространенное в Союзе, было бы сложно. Разноуровневый пятиэтажный многоквартирник. Нестандартным было разве только то, что вплотную примыкая к холму, он имел сразу два подъезда. Входы располагались на первом и на третьем этажах, дверями соответственно на запад и на восток.
— А так — дом как дом. Прокрашенный в массе бетон, стекло и брошированное дерево. Крыша из искусственной черепицы. В целом глаз не резало, но чувствовалось некая социальная казёнщина. Чего-то не хватало. То ли криков детей, то ли сохнущего где попало белья, то ли вредных бабок и алкашей с домино и шахматами. Ничего этого не было уже давным-давно, причем повсеместно, но Бонда все равно первое время несколько напрягался. Куда все подевалось, неужели что-то произошло?
Со второго этажа спускались через первый, где, кстати, при каждой квартире имелись небольшая персональная терраса, увитая зеленью, а также отдельный вход. Такая же история повторялась и на третьем этаже, разве что с разворотом на сто восемьдесят градусов.
По выходным пожилые обитатели этих просторных квартир устраивали некоторое подобие барбекю прямо перед окнами. Не однажды приглашали и Бонду. По первости он пару раз поучаствовал. Поделился парой рецептов приготовления традиционных блюд, с акцентом на секреты современной западной кухни, произнес к месту несколько фраз на латыни. Чем, казалось ему, завоевал некоторое уважение увядающего контингента. Но больше, конечно же, прислушивался, вглядывался, впитывал.… И поражался.
За скупыми, формальными в присутствии нового соседа, разговорами прослеживался недюжинный ум местных обитателей и одновременно какая-то нелепая беспомощность, и даже ограниченность во всем, что происходило за стенами Академии. С первого раза Бонда чуть было не принял всё это за чистую монету, объяснив себе подобную узкую специализацию концом университетского образования. Но через пару недель он выяснил, что всё гораздо сложнее. Те, кто его уже неплохо узнал, дали понять, что за языком здесь следует следить чуть более, чем всегда.
«А когда было иначе, — удивился про себя Бонда, — просто какие-то вещи могут обсуждаться и без злого умысла в отношении так сказать «партии и правительства», чего трястись-то?». Но выводы сделал и предпочитал далее общаться с неискушенной молодежью.
Четвертый и второй этажи дома были нарезаны на маленькие, метров по пятьдесят, квартирки с заглубленными десятиметровыми лоджиями, компенсирующими террасы, и использовались, как правило, для проживания молодых специалистов и командированных.
Пятый, мансардный, этаж имел персональный лифт, останавливающийся как на третьем, так и на первом этаже. Смотря куда направлялись жители мансарды: вниз — к остановке, примыкающей к стоянке персонального транспорта, или же наверх — к корпусам Академии.
***
Путь в любую сторону не превышал десяти-пятнадцати минут и пролегал по тенистым дорожкам, индивидуально подсвечиваемым по ночам. Сопровождая припозднившегося прохожего, датчики движения последовательно включали светильники и встроенные видеокамеры.
На всей территории росли цветы, какие-то ухоженные кусты, знакомые и незнакомые деревья. Валялись разнокалиберные шишки, стояли футуристичного вида беседки и просто скамейки. Бонда сразу же оценил отсутствие надоедливой социальной (и не только) рекламы. Подобный визуальный комфорт, пришедший во время нахождения в Академгородке, был недоступен в большинстве присутственных мест.
Даже немногие вывески на учреждениях были небольшими и … какими-то позабыто неброскими. А в режиме дополненной реальности реклама (и вообще вся лишняя информация) грамотно блокировались.
Бонда жил на четвертом этаже, но удачно — с южного торца. Окна выходили на все три стороны, а не на одну, как у прочих. В хорошую погоду с лоджии просматривались даже многоэтажные башни пригородов Москвы и её стационарные аэростаты. В бинокль, конечно же.
Невооруженному же взгляду представали белые кирпичики академических корпусов, тороид спортивного комплекса и открытый стадион. У запруженной речушки был оборудован небольшой пляж, далее виднелся причудливый городок, представляющий собой интернат для одаренных детей.
Сейчас шли весенние каникулы и большинство его жителей наверняка разъехалось по семьям. Ежедневное общение по информкубам1 не заменит домашней еды, персональных игрушек и индивидуальных маршрутов…
Бонда выяснил, что подобное жизнеустройство подрастающего поколения отнюдь не мода и не прихоть вечно занятых родителей. Тем более, что непосредственно работа зачастую составляла всего пять-шесть часов в день, а общественная деятельность давно поменяла формы и большей частью ушла в сетевое пространство. Просто, как оказалось в итоге, такие интернаты оказались наиболее эффективной формой для получения качественного базового и дополнительного образования.
Профессионализация не только передачи знаний, но и воспитания, усиленная социализацией, давала лучшие средние результаты по итоговому КРЛ1, чем обычные посетительские школы и домашнее дистанционное образование.
А кто, простите, не пожелает своему чаду лучшей доли? Тем более, что большая часть пенсионных выплат пойдёт с персональных отчислений твоих подросших детей. Сиреневая книга1, мать её так!
Поневоле задумаешься — как воспитывать, чему обучать, да и сколько вообще рожать будущих кормильцев. Для многих родителей дети стали главным проектом жизни, для некоторых – единственным.
Детские дома и дома малютки, печальное наследие былых времен, давно опустели и перепрофилировались. Ранняя диагностика и перинатальная медицина выявляли и решали проблемы зачастую до рождения. И вместо рождения, что до сих пор вызывало ожесточенные споры.
Вообще жизнь оказалась далеко не однозначной. Ещё раньше, приезжая в Союз по экстурам и гостевым вызовам, то есть фактически наскоками, Бонда столкнулся с интересным феноменом, присущим как вначале ему показалось только нашим людям.
Он назвал это по-старому, лишь несколько переиначив – агентство ОГС. «Один гад сказал». Так, или примерно так, в доверительном кругу делились информацией, которую по понятным причинам не следовало искать или обсуждать в сетевом сообществе. Ибо Интернет давно стал адресным. А запросы и реплики индивида могли быть использованы (возможно, даже автоматически) при очередном тестировании и соответственно были способны смазать желаемую картину. Но поскольку обсудить многое, конечно же, хотелось, в общество и сообщества вернулись прежние кухонные формы.
Было ясно, что научно-технический прогресс легко позволял учитывать и неофициальные разговоры, но большой брат дремал, и всё это как-то сходило с рук. И если и не поощрялось, то и не наказывалось. И все об этом знали! Точнее — догадывались. Бонда подозревал, что, во-первых, таким образом Контора мониторит настроения и запросы граждан, создавая для себя цельную картину происходящего как в обществе, так и в отдельных сообществах, а во-вторых…
А во-вторых, он не исключал, что точечная адресная работа с особо яркими представителями все же велась. Как профилактика, так и грамотная прополка. Плюс неофициальный и всеохватывающий характер подобного феномена наверняка позволял самой Конторе запускать нужные версии трактовки определенных событий и фактов.
Во всяком случае, всё это являлось некоей ответственной (гад же сказал, заметьте, а не я лично клевещу) формой свободы слова. Востребованной формой — всё же все, кроме совсем уж юных, в той или иной степени являлись перерожденцами и застали те ещё времена!
Но это были учёные! Таким людям цензура, контроль нужны как воздух. Бонда подозревал, что иначе они расслабятся и перестанут выдавать то, на что только они и способны. И пускай ворчат, фрондируют в рамках разумного. Это нормально для умного человека. Того же, кто берега потеряет, и неисправим, как правило уже и держать незачем. И не держат. Скорее всего, и по специальности он уже ничего не может.
Так вот, насчёт вышеупомянутой ситуации искомый гад рассказывал, что люди с выявленными репродукционно-генетическими проблемами негласно стерилизуются, а родившиеся ранее больные на голову дети традиционно исчезают в западном направлении. И не факт, что действительно с целью усыновления.
Детишки, родившиеся с дефектами другого рода, успешно лечились или обзаводились современными экзоскелетами и прочими конструктивами, компенсирующими физические недостатки. Бонда видел подобных и в Академгородке.
Возможность подняться в функциональности до обычного человека отменила необходимость изменять среду обитания под ограниченно дееспособных. Зачем нужен пандус, если нет инвалидных колясок, а у человека свои, хоть и композитные ноги.
Война, принесшая десятки тысяч увечий, форсировала развитие компенсационной и реабилитационной медицины. Тот же Бергман собственным ртом мог только сипло дышать, да с трудом, через модулятор, разговаривать. А ел он уже много лет пульпу из портативной, как он говорил, мясорубки. Которую всегда носил с собой и присоединял к специальному шлюзу ниже солнечного сплетения. Даже в ресторане. И никого это не коробило. Более того, некоторые ему наверняка завидовали. Скажем те, у кого были проблемы не со входом, а с выходом. И не только переваренной пищи.
Бонду же в Союзе перевели на другие лекарства. После которых он стал нормально спать, но голова все равно побаливала, реагируя на смену атмосферного давления и возможно чего-то ещё. Периодически возникали какие-то угнетённые депрессивные состояния. Потом это всё мгновенно проходило, и Бонда пребывал в прекрасном расположении духа. В общем, неизвестно, что было лучше: как раньше, или как сейчас. Выбора ему не предоставили: Виктория явно готовила его физически. К чему? Бонда не задумывался — о нём заботятся, значит ценят! А за что – это дело десятое.
ГЛАВА 2. ЗАВОД.
Вы знаете, как пахнет горелый металл, струящийся из-под резца или соскабливаемый фрезой? А запах загустевшего на морозе солидола? Так себе, я вам скажу, амбре.
Дешёвые сигареты без фильтра и скрежет, звон, лязг. Тусклые жёлтые лампы продуваемых сквозняками цехов. Жирная грязь на перилах и одежных шкафчиках. Едкая каустическая сода с хозяйственным мылом на притаившемся в углу рукомойнике. Скрежет металлической стружки, врезавшейся в подошвы суконных ботинок. Вскрики рабочих, убивающих перерыв доминошными плюхами. Заискивающие взгляды табельщиц и рыхлых теток за мармитами заводской столовой.
А это чувство выхода за проходную? Свободы, облегчения, гордости и пока еще не отупляющей усталости. Заслуженного рабочего превосходства. Эй вы, плесень на теле гегемона, дайте два «Колоса» и пачку «Астры»! Нет, давайте уж лучше «Феникса», гулять, так гулять!
Правда, даже здесь, в столе заказов, бутылочное пиво появляется раз в месяц. Но хоть бывает. Нормальное, а не разбавленное водой со стиральным порошком пойло… из единственного на район пивбара, с проссанными углами и разновозрастной алкашнёй.
А промозглое чёрное утро? Невыспавшиеся сумрачные лица и гудящее в воздухе ожидание предстоящей каторги. И тревожная неотвратимость, переходящая в безысходность.
Да нет, так-то всё путем – и хату дадут со временем, и не абы какую, а теперь уже улучшенной планировки, и мотоцикл купишь… А закончишь местный ВУЗ, так и карьера попрет. Если так уж приспичит. И если потянешь, конечно же, но…
Но не видать тебе жизни дальше вон того серого бетонного забора со ржавой колючей проволокой. Вся она, кроме редких отпускных отдушин, будет проходить около него. И нет для тебя другой колеи. У кого-то пожиже, у кого-то посуше, а у нас здесь – такая! Вывернуть из неё не у каждого получится.
С возрастом ты научишься не завидовать таким, а презирать.
Научишься искренне гордиться своей профессией, радоваться малому – удачной рыбалке, путевке в пансионат, встрече с друзьями-приятелями, спортивным или школьным успехам детей.
Найдешь красоту в местной скудной растительности, будешь называть «нашей Швейцарией» невысокие, поросшие угрюмым урманом, местные горы с проплешинами заснеженных скал. Ты вдруг помудреешь настолько, что искренне не захочешь увидеть настоящие Альпы. Чтобы не разочароваться в своих. И ненароком не разбудить в себе те ноющие юношеские чувства неудовлетворенности и нетерпимости. А-а-мерика! Есть ли ты на самом деле?
Ты перестанешь общаться с людьми, которые пытаются жить по-другому, чтобы твои подрастающие дети не задавали неприятных вопросов и не заставляли врать. Ведь ты давно никому не врёшь. Даже себе.
ГЛАВА 3. ПЕРЕД ТРЕНИРОВКОЙ.
Кажется 2013 г.
— Знаешь, почему я сюда хожу?
— Кровь разогнать, да молодость вспомнить?
— Не. Фитнесс лишь отчасти. Здесь все просто. Или ты. Или тебя. По честному. Синяки, растяжения. Боль, усталость. И думать об остальном некогда. А выйдешь, ополоснешься… И… Думаешь: скорей бы война что ли?
— Ты чего, совсем е*анутый?
— Наверное. Война, она, сука, всё смоет. Всю грязь. Все сомнения. Иначе, здесь, наверное, и не получится…
— Ты сегодня точно нормальный?
— Сегодня – точно. В другое время…не помню. Знал бы ты, как мне это всё остопи*дело!
-Что всё? Опять суд просрал?
— Всё – это всё, Коля. Последние годы я живу… и не знаю зачем. Муть одна. Могу идти на работу, а могу не ходить.
— Не можешь.
— Не могу, согласен. Просто могу там не появляться. Долго. И ничего особо не изменится.
— Ну, так это же классно!
— Нет. Не угадал. Последние четыре года мы тупо проедаем все, что с таким энтузиазмом зарабатывали ранее. Мы планово убыточны. Такой вот у меня сраный бизнес.
— Никогда б не подумал, что такое возможно.
— Я сам такое бы раньше и представить не смог. А вот так ноне… вот так…
— Тогда объясни мне дураку, а зачем?
— Не знаю. Уже не знаю. Сначала надеялся на лучшее, хотелось сохранить людей, быть готовыми к новому рывку. Потом, когда стало ясно, что сил на новый рывок, даже если подвернется момент, уже не осталось… Хотелось просто сохранить образ жизни. Распорядок. Отношения. Я ведь в любой момент мог бы все схлопнуть. Мне бы хватило на «дожить». Ты же знаешь, мне ни*уя не нужно.
— Потому что у тебя уже всё есть. Делать вам не*уй! Один, бля, воевать собрался, другой — в мечеть. С жиру, бля, беситесь!
— Кончай, бля! Это у вас, фуражек, так считается. Джентльменский набор: дом-квартира-машина. Тьфу, бля! Не это главное. Но ты даже и здесь не прав! Весь этот набор в натуре теперь уже стоит меньше, чем какой-то сраный местный госчиновник имеет за год.
— Ну, уж не местный.
— Да *уй там! Уже и местный. Причем он ни*уя не боится. Он в обойме, там все клювами наружу. Вороны, бля! Я ж общаюсь с ними, вижу, что они могут себе позволить. Да и вообще… базар не за деньги.
— Че, за державу обидно?
— Не обидно. Другое слово. Ты ж гуманитарий, лучше сформулируешь.
— Я — мент, а не филолог.
— Слово «филолог» однако же, знаешь! И вообще, ты теперь господин полицейский! Полицай, сука, на оккупированных территориях!
— Иди ты в пи*ду, Бонда! Закрывай машину, пошли в зал – вон молодняк уже на улицу вышел.
— Я уже в военкомат ходил, в 201-ю записаться.
— На*уя?!
— А так! Но все равно не взяли. Сказали: старый, бля. После сорока – хер, типа, вам!
— Вояка, бля! Ща в зале пи*дюлей получишь и хватит тебе!
— Не-е, ты мне скажи, Николай Васильевич! Когда заварушка начнётся, ты меня сразу… ушатаешь… или вполсилы?
— Какая, на*уй, заварушка, е*анулся что ли?
— У вас у ОМОНа учения были какие? По усмирению забиженных администрацией рабочих!
— Ну, во-первых, не совсем так. Там акцент делался на другое. Подстрекателей работяг, провокаторов. Осветили, конечно, ужасно. А во-вторых, тебе-то что, ты же ни*уя не пролетарий!
— Не скажи, ой не скажи… Да и вообще: у каждого свой майдан.
— Прекрати, это твоя страна, а то договоришься когда-нибудь!
— Страна моя, власть – нет! Я пока ещё предприниматель.
— И что?
— Не пролетарий, как ты заметил. И, опять же, не пашу на оккупационные власти. Я от них ментально независим. И могу себе позволить больше, а терпеть меньше. Поэтому наше поголовье и снижают. Средний класс, средний класс! Одна говорильня, а реально под нож! Это осознанная политика!
— Бонда, очнись! Что имеем, то имеем! Мы живем в режиме выбора наименьшего зла. Гораздо хуже, когда вообще никакой власти не будет.
— Категорически согласен. Но, мне бы так хотелось пожить в режиме выбора между хорошим и отличным.
— Даже не мечтай! Жри, что дают! Сразу жить станет проще! Делай своё дело нормально и честно, и всё… Или, иди вон…баллотируйся.
— Я, Коля, брезгливый. И себя люблю. Власть, она не ослепляет туда попавших, как некоторые считают. Там люди деформируются. В странные такие, как объёмный паззл, уродливые с некоторых ракурсов закорюки. Иначе, не пролезут в открывшееся перед ними отверстие. И не закрепятся внутри.
— Ну, ты-то парень гибкий!
— Да нихрена! Устал я уже… от компромиссов. А влезешь туда… И всё! Ты много видел тех, кто непокорёженным оттуда выскочил? Ладно, пошли, а то опять нас с тобой отжиматься заставят!
***
ГЛАВА 4. РАЗГОВОР С МАКСИКОМ.
200* год
— Нинуля, позови-ка ко мне этого… опездола.
— Которого, Александр Иванович?
— У которого патлы длиннее твоих. Сисадмина нового.
— Максика, — утвердительно сказала Нина. — Сегодня же пятница. А он у нас на удалёнке…
— Вот и вызови!
Предыдущий компьютерщик его раздражал. «По ходу зря он такой весь из себя важный, — жаловался Бонда Юлиане, — поскольку… нихрена не знает. И узнавать не собирается. Я ему вопрос, а он мне несет какой-то вздор. Чего умничать? Сисадмин, как бухгалтер, должен знать свое дело от и до, да еще инициативы накидывать, что можно, что нужно, что желательно, а на что забить. Так ведь? Или я неправ? А это кто? Тьфу. Сеть нам и аутсорсеры настроят».
Через пять минут Нина внесла планшет с подключенным сисадмином.
— Здравствуйте, Александр Иванович! – за спиной Макса колыхался непонятный пейзаж.
— И тебе не хворать, ты кстати где?
Максик замялся, на лице его пробежала череда сомнений и переживаний, однако после подобной перезагрузки он нарочито бодрым тоном сообщил: «В Кемере». И замер. Бояться ему было нечего — обязательными днями присутствия в офисе были вторник и четверг, но грани самодурства нового шефа разительно отличались от всего того, что доводилось испытывать на себе ранее.
В других местах Максику доставалось за срывы сроков, за ошибки в архитектуре и пр. Здесь же регулярно указывалось на неопрятный внешний вид, на непонимание отсылов к каким-то неизвестным Максику фильмам и книгам. Также обращалось внимание на характер проведения свободного времени и прочее, тому подобное.
Что же касается непосредственно работы, то ничего особенно сложного делать пока не приходилось, и Максик прекрасно справлялся.
История его попадания на эту работу была достаточно необычной. И шёл он устраиваться в совершенно другое место. По объявлению о наборе сотрудников с «хорошими знаниями в области анализа исходных кодов различных программных продуктов для интересной работы в области информационной безопасности».
В белом здании с серебристыми ёлками поговорили немного, посетовали на недостаточную квалификацию и порекомендовали «постажироваться» для начала в другом месте у «одного товарища». Тем более, что работы там всего-ничего и график практически свободный. А что касается увлекательного реверс-инжиниринга, то всему свое время. Сколько тебе лет, юноша? Вот то-то же!
Выйдя на улицу и закуривая, Макс проклял себя за наивный, но честный, по его мнению, ответ на прямо поставленный вопрос: «Почему ты хочешь работать у нас?» Дооткровенничался, дурак! Надо было соврать про романтику и всё такое!
************************
***ЯR***
— Тоха! Ты точно уверен, что мы дойдём?
— Дойдём, Эмка! Обязательно дойдём!
— И машина там будет?
— Будет! – двенадцатилетний Тоха всем своим видом внушал уверенность, но на его душе тоже скребли кошки. Только бы дед не соврал! Слишком уж много он поставил на этот поход.
За самовольный выход из сектора взрослым грозила пожизненная ссылка на Семнадцатый Объект. Или гораздо хуже. Всё зависело от судьи. Если скажет «Побег!», то, всё. Шансов нет. Сначала, говорят, на опыты, а потом уже...
На Семнадцатом хоть с полгода-год протянуть можно. Говорят. Поэтому, «несанкционированный выход за пределы» лучше «побега».
Оттого и бежали всегда налегке. Чтобы повода не давать. Ловили всех. Но хитрый Тохин дед говорил, что ничего подобного. «Обрати, — говорит,— внимание, как его привезли. В закрытом мешке. Лица никому не показали. Значит, это не он».
— А кто тогда? – с ужасом спрашивала Тохина мать, отрываясь от швейной машинки.
— Да поймали какого-нибудь счастливца, подальше от нашего сектора, отмудохали и сюда. В назидание, что бежать бесполезно.
Мать с сомнением смотрела на него, укоризненно кивала в сторону детей, играющих на полу, и возвращалась к шитью.
Ткань, как инвалиду-надомнику ей приносили прямо в блок. Норма была выше, чем у остальных на фабрике. А что ты хотела? Сидишь дома, слушаешь ящик, причем то, что хочешь, а не как все. Да и теплее в жилых блоках на два градуса. Так что не обессудь!
Вечером ей немного помогали подруги – мать Эмки и мать Дрюхи. Эмка и Дрюха днём находились под присмотром Тохиной матери, а точнее самого Тохи.
Детей в секторе было мало. На сегодняшний день младше семи – ни одного. Все родители сходили на обработку. А что нищету плодить? Вот то-то же!
Школа размещалась в третьем корпусе. Полноценная, пятилетка. Учили хорошо. Математике, языку, истинной религии, законодательству риджена, основам ремесел, да всякой ерунде типа всемирной истории…Полдня занимались, полдня работали на грибах или по клинингу.
Тех, кто плохо учился, после школы отправляли не на завод или фабрику, а на ферму в каком-то далеком риджене. И больше про них никто не слышал. Маленький Дрюха считал, что там наверняка гораздо лучше, вот его отец и не возвращается назад. Поэтому в школе он тоже не старался.
Дед, пока был жив, дополнительно натаскивал Тоху по запрещенному письменному русскому. На устном пока еще многие общались в семьях.
— Пригодится, — говорил дед, — обязательно должно пригодиться.
Получалось у Тохи плохо. Буквы, конечно, он выучил быстро. А что? Буквы как буквы, много знакомых, некоторые так и звучат похоже. Вот только «Я» он часто писал как привычную «R».
Читать же было сложно. Да еще корявый дедов почерк! На компьютерах он, видите ли, всю сознательную жизнь. Или бессознательную, как он любил добавлять. Как это было связано, Тоха не понимал, а спросить стеснялся. Он видел маленькие компьютеры несколько раз в жизни, и текст там вводился исключительно голосом. Корректирующие стилусы и манипуляторы использовались только в управе, но дед принципиально не смог бы никогда там работать. Странно это все. И каракули его разбирать совсем лениво.
Со спрятанной когда-то дедом, ободранной и обгоревшей по краям, тонкой книжкой на трёх языках (на родном, на русском и ещё на каком-то странном, внешне похожем на шелуху от крипса) дела шли лучше. Там был нарисован большой белый ящик с кнопками, и шло его пространное описание. Идиотская, надо сказать книжка, но мало ли кто про что писал. Дурных выдумщиков тогда видно было множество.
«За неимением других книг, — сказал дед — и такая сойдет. Давай-ка от сих до сих…»
С книжкой было проще, но и то, непонятные слова про «копир» Тоха читал, как и написано, причем русскую «эР» заменял звуком «П». Коупип, одним словом. Помогало то, что часть текста на английском сохранилась, и Тоха понимал, о чем примерно идет речь. «Не вставляйте пальцы, не грызите провод…» Идиоты, чего уж там! Дед строго-настрого запретил говорить кому-либо об этой фантастической книжке. Тоха знал, что не поздоровится – дед про такое никогда не шутил.
Говорить всё-таки было не в пример легче, тем более, что русские слова богато перемежались англицизмами, аббревиатурами с давно позабытой расшифровкой и универсальным матом.
-Бялорус ты! – непонятно ругался дед, — Олбанец хренов!
Думал Тоха только на инглише. Мать и дед (с ужасом) признавались в том же.
— У меня коктейль в голове, — говорил дед, — и его я с трудом, но еще как-то, да структурирую. А вот что дальше…Книгу бы. Хорошую толстую книгу. Чехова. Или Пушкина. Да любую, хоть учебник по пчеловодству, только б нашу!
И он надолго замолкал.
Сначала Тоха пытался убедить деда, что все эти рассказы про великих русских писателей и поэтов — выдуманные в двадцатом веке бредни. Мифы о никогда не существовавших цивилизациях, сочиненные небольшими вымирающими народами. А правда в том, что существовали адаптированные переводы великих авторов на русский, причем (явно для утешения) мало похожие на англоязычный оригинал. Есть же доказательства. На одиннадцатом этаже пятого корпуса громадная библиотека – семь тысяч книг! Говорят, самая большая в риджене. Да что буки, кому они сдались даже на инглише!
На всемирной истории тичер рассказывал, что в управе есть специальный слот, через который он выгружает видеоуроки и инструкции. Не только для школы, но и для персонала сектора. Так вот, он своими глазами видел, какую ерунду порой несут недолеченные вырожденцы. Их послушать, так многое раньше было совсем не так уж плохо… как на самом деле. И про несуществующие огромные страны, и про отдельные жилища на каждую семью с мобилями для каждого. Вырожденцы могли даже свои тексты к чужим песням придумывать! Причем очень складно.
Тохе всё это было до боли знакомо. Дед и парочка его приятелей любили попеть. Нигги отлично танцуют, а наши складно словоплётничают. Тем более, что таких дурацких слов может и не было никогда! Просто кто-то поёт: «Хай-хэй, э-ге-гей» или «Лай-ла-лай», а наши старичьё какую-то ерунду: «Владимир ски сэнтрал… ветер северный. Этапа дотвери… злонамеренно». Или другую ерунду: «Призрачна всё в Этамирре бушующе-е-е... Ест только Мик, за него и держись! Ест только Мик междупрошлое будущи, и Менаон называет за жизнь»!
Песня про сытого и надёжного Мика из Этамирры нравилась Тохе больше, чем про лыжный вокзал. Жалко, что стариканы не знали эту песню в оригинале на английском. Они и на русском-то помнили только один куплет, как сами признавались. И спросить, мол, не у кого. Ага! Просто фантазии на большее не хватило.
Мать так и говорила. Может, шутила? Но при таких насмешках у деда почти всегда начинались истерики, и Тоха только лениво слушал. «Да я! Да мы! Да всех! Если б — кабы б! Люля б — кебаб, фак-перефак!..»
В школе об этом предупреждали. Не реагировать. Последствия старых вакцинаций. Пусть фантазируют. Дед даже родился в этом веке, что он мог знать про двадцатый, а уж тем более про восемнадцатый-девятнадцатый?! То-то!
Да и сам он по воскресеньям признавался: «Да много ли я нормальной-то жизни видел?» Тоха с матерью знали эту шарманку наизусть.
— Женился в двадцать лет. Ипотеку — не дали. Жили… как дураки… Эх, даже ребенка… и то не успел заделать.
Детей у него не было. Мать Тохи являлась дочерью его двадцатисемилетней жены. От первого брака. Тоха так и не понял, что это означало.
Брак! Брак. Он представлял себе большого ущербного рыхлого мужчину, такого как мистер Фицкер из управы. Тот тоже был какой-то бракованный, как мать, но только по-другому. Мать Тохи не могла нормально ходить, а мистер Фицкер не мог нормально делать любовь. Дед ругался за это слово, поясняя про что-то свое, совершенно непонятное по смыслу, но альтернативные обозначения в секторе не приживались. А сэкес, как говорили старшие ребята, это вообще-то другое. Тоха видел.
Мистер Фицкер всё делал не так как усталые мужчины из их сектора. По субботам он приходил к Дрюхиной матери, и пацаны часто подглядывали. Мистер Фицкер знал об этом и даже подмигивал им. Похоже, ему это всё нравилось. А мать Дрюхи снимала свои толстые очки и вообще ничего не замечала.
У Тохиной матери не было никого. Всех ухажеров после гибели отца разогнал дед, а потом и здоровья не стало. Она жадно слушала рассказы выпивших подруг. Но подслушивающие дети знали, что Дрюхина мать точно все перевирает.
Дед тоже любил поддать, как он говорил. В их секторе в День Освобождения и вечером субботы отоваривали регулярные талоны на спирт. Говорили, что на юге такого нет. Там как будто остались только спецсигареты. Но для всех. Наверное, врали.
В шопе на первом этаже продавались разноцветные таблетки, которые надо было бросать в бутылку. Дед покупал самые дорогие – «Виски Люксен». Мать ругалась. Половину своего спирта она обменивала на продуктовые талоны.
Тоха знал к кому бежать тридцатого числа для обмена. Не однажды его пытался побить сын алкоголика Тимура, но он был дохловатый, хоть и старше, и Тоха отбивался. «Питаться надо нормально», как говорила мать, а потом уж лезть на рожон!
По бумажкам с красно-синим логотипом могли отоварить любого предъявителя. Поэтому талоны часто крали, грабить в открытую все же боялись – везде камеры, за насилие над свободной личностью можно было загреметь на Семнадцатый. А там… Ну, вы уже знаете. Там даже защита надолго не поможет.
Дед всегда зло смеялся над словом «свобода». Говорил, что применяемые меры биобезопасности и связанные с этим ограничения по перемещениям и режиму – фикшн и *ерня полная.
«Х*рнёй полной» он называл почти всё, и Тоха не обращал на слова деда внимания. Тем более, что незадолго до смерти тот вдруг признался, что и раньше были «те же яйца, сбоку бантик, в декорациях других».
«Та же, — говорит, — схема, хрен куда с колеи выпрыгнешь! Иэнэнку-то