13 Кулики-Разбойники

Рома посмотрел по сторонам. Позднее утро буднего дня, вокруг — никого. Солнце приятно греет шею. Рядом сопят братаны. На поверхности воды отражается голубое небо, бегут тени от облаков. Воздух свеж, по-летнему вкусен. Жужжат шмели. Пищат трясогузки...

Вдруг за деревьями послышался знакомый гул. Роман с досадой подумал, что мерзкий шепоток оказался прав — что-то грядет, что-то случится. Из посадки выехали три джипа и прямиком на обрыв. Рома тут же забыл про Ихтиандра. Одну машину он узнал — «Нисан патруль». Дядин. Мужик крепкий, хоть внешностью больше похож не на бандита, а купца с лубочной картинки: румяный, щекастый, с маленькими, вечно прищуренными глазками и усами как у Буденного. Дядя часто был в хорошем настроении — хитрая улыбочка висела на его лице, словно прибитая гвоздями. Второй джип тоже из заметных. На черной «Тойоте» с фарами на крыше ездит Школьник -старший брат Кацурбатого. Жил в Донецке, а младший, совсем неудельный, шестерил в Городке. Школьником Кацурбатого звали из-за прически — он носил короткий ежик, оставляя небольшой чубчик над узким лбом.

Третья машина Роме была неизвестна.

Джипы взобрались на вершину обрыва и подкатили к троице. Одновременно, как на параде, открылись все двери и из машин стали выходить люди. Среди них были как вышеназванные, так и незнакомые Хлеборезу персонажи.

Чтобы ввести вас в курс дела, сообщаю, что за неделю до описываемых событий возле Донецка пропала машина. Последний раз водитель на связь выходил, когда проезжал Харьков. Направлялся в Ростов. Из Киева местным позвонили разобраться, вот в Городок и приехали дознаватели. Главным у них был Леший.

Вы уж простите за обилие всяких прозвищ, но это не специально. Просто в девяностые люди, прямо как собаки, на клички отзывались. Что поделаешь, время было такое. Так вот, Дядя привез Лешего к котловану, чтоб тот самолично удостоверился — машина и водила в надежном месте, а где находится груз, проверяющий знал лучше всех. После шума в Киеве надо было показать активность, а то, что не нашли, ну, бывает. Какая жалость... Пропал груз и человек пропал. Может, свалил куда? Будем искать. Вы там у себя, мы у себя. Такая наша работа: бороться, искать, найти и не сдаваться. Последнее самое важное.

К Хлеборезу подошел Дядя, протянул руку.

— Привет бродягам. Как жисть?

— Привет, нормально, — ответил Роман. -Вот решил с ребятами с утра размяться, подышать воздухом, чакры проветрить.

Дядя повернулся к Лешему.

— Смотри, Пал Сергеич, какие у меня орлы,прямо мысли читают. Только думал ему позвонить, а он туточки.

— Шо так? — протянул Леший руку для пожатия.

— Говорит, медитирует.

— Это уже интересно, — гость улыбнулся, блеснув золотом. — И кого медитируете?

Дядя сделал брови домиком. Кончики его усов дрогнули.

— Роман, может, я чего-то не знаю? — улыбка стала ещё шире.

В мхатовской паузе в голове Ромы раздался шепоток: «Я же тебя, дубина, предупреждал». То, что с утра казалось приключением, вдруг приобрело гнилой запашок. Отпираться было глупо.

— Да вот, к нам каскадер приехал. Говорит, мне карьер со связанными руками переплыть — плёвое дело. Думали, врет, а он, гад, как то дерьмо.

— Где?

Братаны одновременно вытянули руки:

— Во-о-он.

Вся компания заметила Томаса, плывущего на середине карьера. Леший присмотрелся.

— Чё он так?

— Наручники.

— Я бы тоже выплыл, — усмехнулся Школьник. -Шо сложного? Поспорили?

Тут настала очередь Дяди блеснуть осведомленностью.

— Не, тут не всё так просто. Да, Рома?

— Постой-постой, — повернулся Леший. — Ты — Хлеборез?

Что оставалось делать? Роман кивнул.

— Ну, да.

— С клизмой грубовато — больше так не делай, а с майором в самый раз. Голова варит. Падлюка он по жизни. Брал как не в себя. Взяточник.

— Стараюсь, — ответил Роман тихо.

— Стараться будешь на шалавах, — встрял Дядя. -Ты скажи, чем «сальников» провинился?

Шепоток внутри прямо разрывался от гогота.

— Да, вышло недоразумение. Мы уже уладили.

Уж лучше бы Рома сам всё рассказал, а то вышло ещё хуже. Братаны, перебивая друг друга, поведали, как Хлеборез на перекрестке встрял в «опеля», а в него самого «запор» и «хонда». Леший, заметив сникший вид героя всей этой истории, начал кое-что понимать. Взяв Витю за локоток, чтобы не пропустить ни слова, наклонился.

— А ну здесь подробнее.

Видя такое внимание, Витя продолжил:

— Врезался он, а тут его самого саданули. Два раза.

Леший переспросил:

— Не расслышал, и что за тачка была сзади?

До присутствующих наконец-то начало доходить, а Витя, не чувствуя подвоха, ответил:

— «Запорожец»!

Леший сделал испуганное лицо.

— Ты что? «Запорожец»! А у Хлебореза какая тачка? Вот эта?

Братаны кивнули.

— Ага.

— И ты хочешь сказать, вашу «бэху» никого не спросясь трахнул какой-то «запорожец»?

Все сделали глубокий вздох, а после слов Вити: «Да, горбач», — началась форменная истерика. Казалось, что толпа приехала на берег карьера только для того, чтобы посоревноваться, кто громче рассмеется. Леший, вытирая слезы, ещё смог из себя выдавить: «А что с запором?». Ничего не понимающий Витя ответил: «Всмятку». И новый приступ. Сквозь всхлипы и рыдания, было слышно: «Запор... Не просто, а горбач... И в боевую машину братвы... Как безжалостно... Мы же банда... Всмятку... Бля... От жисть».

Леший, вытирая глаза платком, смотрел на стоящего по стойке смирно виновника торжества.

— Ой, Рома, знал бы прикуп, подарил бы тебе шестисотый «мерин». Просто так, чтобы было, что потом рассказать. Вот уж где порадовал. Пойдем, посмотрим, что с твоей лялей.

Экскурсия направилась к главному экспонату выставки. Обступив «бумер», ребята начали комментировать работу трудившихся всю ночь автослесарей. Пришли к общему мнению, что мастера постарались на славу — последствий никаких, поэтому случай можно считать «исперченым».

Рома перевел дух, однако внутри вновь прорезался голос, который издевательски пропел: «То ли ещё будет?».

— Так, я вижу, история подходит к концу. — Леший успокоился, стал серьезным. — И на старуху бывает проруха. Перед нами, — он рукой указал на Рому, — счастливый обладатель обновленной движимости производства баварских инженеров, а на берег выползает, — рука по-ленински распростерлась над водной гладью, -второй участник событий. Я его не знаю, но уже заранее люблю. Не каждый день можно увидеть человека выжившего в «горбаче» всмятку, а потом достойно прошедшего экзамен Хлебореза. Я люблю жизнь хотя бы за то, что она нам подбрасывает вот такие истории. Порадовал, братан, молодца.

Так и тянет написать — «все засмеялись и пошли пить чай», но это было бы неправдой. В жизни так не бывает. Среди всей компании четыре человека делали вид, что смеются. Это Витя и Алеша — они просто не понимали, что тут смешного; сам Рома — здесь всё ясно — и Дядя. Ему от стыда хотелось плюнуть кому-нибудь в рожу.

14 Кудесник и будущее

Томас вышел на берег. Наклонив голову на бок, он попрыгал на одной ноге, отряхнулся как собака и, огибая карьер, пошел по бережку назад, к обрыву. Хлеборез исподлобья наблюдал, как он приближается. Откуда-то всплыло имя: «Томас Чертыхальски. Его зовут Томас Чертыхальски».

Тихоня шел с высоко поднятой головой, расправив плечи, и скованные за спиной руки только подчеркивали стройность его фигуры. Хлеборез осоловело смотрел, как к нему подползает беда, серьезная беда. Находясь среди гомонящей радостной толпы, Роман как никогда чувствовал свое одиночество. Он думал, что вот Дядя с его натянутой улыбкой, дебилы братья, гости, и все стоят, разглядывают эту мокрую курицу со связанными крылышками. А зачем курице крылья? Она и летать-то не умеет. Хотя этот, скорее всего, полетит, если пнуть хорошо. Так думал Рома. И вдруг он всё понял — не он здесь банкует, не он будет смеяться последним. Разве может жертва иметь такую хищную походку? Почему Ихтиандр разбегается, словно хочет быстрее подняться к нему? Откуда такая прыть? От чего? Зачем? И главное... Что дальше? А глаза? Почему никто не замечает, какие страшные у него глаза? Рома огляделся. Неужели никто из стоящих рядом не видит того, что видит он? Ведь к ним приближается... не человек!!! Посмотрите, какие у него не зеленые, а черные, злые, беспощадные глаза, и как пряди седых, развевающихся словно змеи, волос страшно обрамляют высокий бледный лоб. Какие у него узкие, презрительно сжатые губы. Трепещут, словно вынюхивают жертву, крылья длинного носа. Кожа на щеках сухая, как высохшее дно Аральского моря. Сколько ему лет? Пятьдесят? Сто? Двести? Посмотрите же, он и одет по-иному! Куда делась футбола? Где джинсы и кеды? Почему на нем красная как у палача рубаха, откуда взялись отражающая солнечные лучи пряжка ремня, серые брюки, сапоги? И, ох! — святые угодники! Почему никто не видит, как кожаные сапоги с серебряными шпорами безжалостно, по-коммандорски топчут песок? Как можно не разглядеть развивающийся за спиной этой твари серый плащ? Да им что, повылазило? Они все что, ослепли? «Может, это я схожу с ума?», — думал Рома. Или его разыгрывают? Это чьи-то глупые шутки?

Ужас происходящего заставил Хлебореза несколько раз зажмуриться. Вдруг его грудь стянуло так, что нечем стало дышать. В глазах поплыли белые точки, и на миг показалось, что его поместили в мутный кисель с летающими звездочками. Уши заложило. Кто-то Хлебореза тронул за плечо. Это был Леший. Что ему надо? Ключ от наручников... Вот держи. Только зачем? Этому нелюдю ключ не нужен! А он уже близко, и одет, ох, хитрец, как и раньше: грязные кеды,черные от воды джинсы, липкая футболка. Волосы откинуты назад. Лицо бесстрастно. Капли стекают по лбу, щекам, подбородку. Только подошел, как Томаса все обступили, стали похлопывать по мокрым плечам. Чертыхальски (что за дурацкая фамилия) не отрывая взгляда от Ромы, повернулся спиной к Лешему. Когда его руки получили свободу, протер запястья и, прошептав: «Ну, что? Мужик сказал, мужик — сделал?!», — в полной тишине, медленно подошел близко-близко...

Стариковская морщинистая рука потянулась к лицу Хлебореза...

Вдруг в памяти Ромы всплыла картина, как он, ещё второклассник, кричит на своих пожилых родителей: «Что за дурацкое имя — Ро-мо-чка? Только дураки могли так назвать своего сына!». Ему четыре года, он бьется головой о дверь и воет — что-то не получил, что-то ему не дали... Много чего не очень хорошего вспомнилось Роме перед тем, как коричневая жуткая лапа с длинными когтями схватила его за нос. А потом... Тело окоченело, как будто на темя вылили жидкий азот, и его, окаменевшего, заиндевевшего, сваями прибили к земле. Роман понял — вырываться бесполезно, он словно сросся с этими раскаленными, излучающими абсолютный холод, щупальцами, и услышал как далеко-далеко, в штольне, зашептали: «Приготовься, сейчас будет больно».

Тварь стиснула лапу.

Ресницы сомкнулись, и всё стало не так. Наверное, подобное бывает только в кошмарах. Вот только что небо было укрыто каракулем облаков, у ног трепетала пожухлая, пахнущая детством трава, рядом стояли смеющиеся люди, — и враз это все исчезло! Ни травы, ни людей, ни голубого теплого неба... А что осталось? Мрак, сырой холод, грязные липкие камни. Как такое может быть? Как можно одновременно находиться на берегу карьера и в этом странном месте? И одет Рома не в батник и серые брюки, а в драную вонючую рубаху и дырявые грязные, в пятнах от дегтя и машинного масла штаны...

Мысли крошились. Что это? Наверное, болевой шок. Хотя, нет. Роман ощущал, что нарастающее с каждым мигом жжение существовало отдельно от его разума и пока не собиралось овладевать им полностью. Боль, большая, переливающаяся алым багрянцем, стояла рядом и говорила, вот — смотри, какая я страшная, и скоро я очень крепко тебя обниму, и ты умрешь. Ты хочешь умереть? Роман понимал, что он, может и в состоянии вытерпеть эти объятия, но ситуацию, когда в его голове перемешалась реальность с кошмаром — не осилит. И как только он пришел к такому выводу, всё стало на место — пришла настоящая боль. Часть сознания видела себя в холодной сырой комнате с низким потолком, где он — чему уже удивляться, — стоял на коленях. Мокрый, заляпанный чем-то бурым и вонючим до спазмов в желудке пол выстуживал ноги, пронзая до самых костей. Роман поднял глаза. Над ним склонился не добрый и наивный Ихтиандр, а другой — длинноволосый с плащом, в сапогах и шпорах.

— Ты знаешь, кто я? — раздался голос.

— Нет.

— Тебе больно?

— Что?

Вдруг невидимые клещи сжали эту, иллюзорную — его и не его — голову, да так, что показалось, будто мозг закипел и стал растекаться в разные стороны, в поисках выхода из тесной черепной коробки.

— Больно...

— Что?

— Больно... Очень...

— Вот теперь слышу. Но, это ещё я слабенько, поверь, — успокоил голос.

В штольне подтвердили: «Это только начало». Роман хотел спросить, чем он так провинился? За что терпит адскую муку, и такой позор у всех на глазах? За что? Только об этом подумал, а голос гремит:

— Причем здесь остальные? Неужели это так важно? Почему тебя интересует мнения тех, кого земля еле носит? Или ты их боишься? Даже сейчас, после всего, что ты увидел и пережил? Кого ты боишься больше? Меня или их?

Тварь замолчала, но говорили её глаза. Они смотрели в самую душу, и выжигали все лишнее, напускное — гордыню, страх, стыд. Казалось, что сейчас, именно сейчас можно говорить и, главное, думать только то, что по-настоящему важно.

Это больше чем исповедь...

— Чего ты хочешь? Кем ты хочешь стать? Настало время выбора. Или ты встаешь с колен, чтобы достойно встретить отмеренную тебе кару, или ты встанешь, чтобы карать? Ты или тебя — что выберешь? Ты хочешь стать хозяином своей жизни? Понятно, кое-кто засиделся в князьках, делиться ни с кем не желает, а ты такой перспективный, ретивый, и не безпредельщик. У тебя прорисовывается большое будущее на этой земле. Вот только после сегодняшнего, какой тебе будет почет, какая дорога? Развели как телка, опустили на колени перед братвой. Думаешь, простят? Нет, конечно. Остается один путь — в оградку. Но скажу по секрету, оградки не будет. Через месяц тебя братаны ухайдокают за милое дело, даже не под хохлому, а под асфальт. И пойдут по Городку разговоры, вот, мол, какой пацан был, был, да пропал. Скажет маманя своему балбесу, брось водиться со всякой шпаной, а то кончишь, как Хлеборезка — могилы нормальной нет у человека. Ты этого хочешь? Если нет, то можно устроить другой вариант. Выходишь, как гусь из воды — сухой и с красным клювом. Заметь, не просто живой, а уважаемый. Займешься любимым делом, женишься, снова потянутся к тебе приятели и деньги. У тебя появится такое сладкое слово — «будущее». Поверь, человек живет не для того чтобы жрать, спать, испражняться. Он живет для этого святого слова. Ты только вслушайся в эту музыку — «бу-ду-ще-е». И я тебе его могу подарить. Ну, не молчи, что думаешь?

Роман заскрипел зубами, из последних сил терпя взгляд длинноволосой сапогатой твари.

— Если выберу первое, я умру?

— Мы все умрем, просто ты раньше, чем твои приятели.

— А если выберу второе, как долго проживу?

— О, нет. Я не могу дарить долголетие — фишки мелковаты. На кону позор-смерть и слава-жизнь. По-моему равноценный обмен.

— А если я выберу второе, чего ты потребуешь?

— Всё, что у тебя есть, — голос прогрохотал железом. — И с запасом.

— Душу?

— Ну, раз ты готов отдать душу, значит, так тому и быть.

— А что можно другое?

— Ты сам назвался — за язык никто не тянул. Получается, что у тебя ничего другого равноценного нет. Поэтому ставки сделаны.

Роман почувствовал, как внутри ослаб огонь, как холодные щупальца чуть отпустили его разум.

— Однако это не всё. Я милостив, но строг. Помимо главного вклада, ты в залог оставишь души своих друзей и, чтобы скрепить сделку, принесешь жертву.

— Какую жертву?

— Скоро поймешь, — улыбнулась тварь.

Роман хотел заплакать, даже приказал себе — плачь! — но всё впустую — ни слезинки. Даже в горле не запершило... И тогда он улыбнулся жалко, заискивающе.

— А если откажусь?

И Роман услышал громоподобный гогот, доносящийся не из пасти волосатого-сапогатого, нет, а из дальних-дальних штолен...

Тяжелая рука легла на плечо.

— Ты сделал всё, чтобы мы с тобой встретились, — голос сейчас был даже ласков. — Поэтому не тяни, времени мало. Или — или.

— Ты как прокурор, — заскулил Роман.

Хозяин каземата резко выпрямился — высокий, грозный. Полы плаща крыльями взметнулись и коконом облепили его фигуру, глаза блеснули алмазами.

— Я во сто крат хуже!!! — голос отдался эхом от стен и потолка каземата.

Роман Алексеевич Смехов протянул руку.

Сапогатый достал кинжал из висящих на поясе ножен и, полоснув лезвием по правой ладони человека, не дав крови упасть на землю, накрыл рану своей лапой.

Роман почувствовал иссушающее душу рукопожатие...

Когда из его легких ушел весь воздух, каземат исчез...