Вчера был праздник Пасхи.

Вечером с младшим сыном ходили на речку. Она разлилась совсем уж очень. Льдин больше нет, есть мощное течение и люди с камерами в мобильных телефонах.

Малознакомые и совсем незнакомые встречные пытались налить водки. Проливали на землю и снова пытались.

Мужик в телогрейке и сапогах, белокурый, но с красным носом, словно бы с карикатурной картинки про колхоз семидесятых годов, вдруг закружился на одном месте и запричитал кликушей, что скоро война, но не у нас, что скоро ночь, но не у нас, и что всё наладится.

Потом еще неразборчиво про демократов, СССР и жену, которая жизни не даёт.

Так и сипел , пока не зазвонили колокола..

Утром оказалось, что двор по колено залит водою. Из подвала достали картоху. Опасаюсь за станцию, ту, что поднимает и качает из скважины, а не железнодорожную.

Набрал полную ванну про запас.

Погода хорошая, снег еще есть, в лесу - так и много.

Вода прибывает.

Всё наладится...

Но вода прибывает. Чаек нет, жаль, я бы их покормил кусками батона.

Они хватают хлеб на лету и устремляются.

Это интересное зрелище.

В какой-то момент понимаешь, что чувствуют европейцы, когда кормят беженцев.

И даже потом, когда чайки начинают загаживать пространство вокруг тебя, понимаешь.

Ты страдаешь во имя Добра. Ну коль скоро ты страдал – значит, избыл. Полноценный катарсис за батон и птичье дерьмо вокруг.

Можно продолжать жить.

Вы, наверное, уже поняли, что вода прибывает. Радует только, что по паре сантиметров в сутки.

Если они там, ниже, откроют плотины - вода спадёт.

Но они не открывают.

По нашей улице ходят слухи, мол, там, куда пойдёт вода из раскрытых плотин, тоже живут люди. Конечно, мы смеёмся над этими сказками. Но сила воздействия информационной атаки очень велика.

Настолько, что некоторые верят в существование жизни ниже плотин.

И что занимательно - я уже и сам изредка склоняюсь к такой мысли. Хотя, казалось бы, реальность должна быть сильнее. Не могут там жить люди - слишком далеко.

Плюс еще целая гидросистема – речка-водохранилище, и только потом какие-то люди ниже водохранилища.

По всем понятиям там вообще, возможно, оканчивается обитаемый мир. Откуда бы там быть живым законопослушным людям? Может быть, вода прольётся прямо в пустыню, что злит.

Так что плотины не открывают из внутренней ненависти к нам-реальным, непридуманным нам. И мы страдаем.

А всё от того, что правят человеконенавистники, которым лень приказать открыть плотины. Так часто бывает, и не только тут.

Тревожные слухи наполняют пространство от Лиссабона до Владивостока.

Лично мне они кажутся неправдоподобными. Есть вещи пострашнее фантазии Гёте.

Ну скажите, разве Тереза Мэй, Дерипаска, Трамп, Джонсон, Собянин, Дворкович, Белые каски, весь этот хоровод абсурда - разве они могут существовать?

Ну вы посмотрите, что о них пишут, это же абсолютно, совершенно и сугубо фоменковские персонажи.

Хватит уже, в самом-то деле.

Не отвлекайте мир от наших реальных бед - разлива небольшой реки Усманки.

Довольно уже фальшивых новостей.

Горшочек, не вари.

А еще я вспоминал детство. В детстве наводнение казалось приключением и хотелось в него. В детстве много чего хотелось. А потом оказалось, что всё не такое, как виделось. Например , чтобы помогать индейцам нужно строить казино, а не предупреждать о засадах, а чтобы помогать индийцам, нужно покупать их товары, а не возить им винтовки на подводном корабле «Наутилус». Или вот про негров ещё... хотя ладно.

Детство. Далеко отсюда. Наверное так даже лучше, что в другом месте. Каждый день видеть как мир меняется, стареет и становится другим, наверное, тяжело?

А было когда-то..

Хотя бы вот так...

Наш Двор

Если на лёгких ногах промчаться по крупной и разноцветной гальке, зачем-то утопленной в сером бетоне ступеней и, выскочив из подъезда, не останавливаться, бежать дальше вдоль нашего двухэтажного дома за дощатые сараи, то можно увидеть бухту, фрегат у старого скрипучего причала, а за бухтой открытое море темно-синее, почти чёрное к вечеру. Паруса фрегата убраны, но точно известно - они лазоревые. А какие же еще? Чего зря быть такому красивому, певучему слову «лазоревые»? Наверное, и цвет хороший, вот бы посмотреть.

Борта корабля набраны из свежеобтёсанных досок. Воздух пахнет йодом, водорослями и сосновой смолой. А ещё вокруг шум волн, скрип мачт и крики чаек. Иногда урчание синего «Запорожца» дяди Юры Кругликова. Дядя Юра строгий, но он зубной врач, поэтому умеет разговаривать и с детьми, и с самыми глупыми взрослыми. Справа за лобовым стеклом у автомобиля небольшая ретушированная фотография - портрет Сталина. «Запорожец» не вовремя выехал из гаража и стоит на причале. Стоит, тарахтит мотором, но вид не портит, и пираты, словно на подбор, в потертых кепках-восьмиклинках, легко его обходят. Пираты всерьёз заняты - таскают в закрома картошку нового урожая. Картошка насыпана в огромные, даже с виду неподъемные джутовые мешки - чувалы.

Пиратам приходится иногда остановиться, чтобы передохнуть. Тогда они курят папиросы с заломанными гильзами и украдкою пьют портвейн номер 33 из бутылки-огнетушителя. Выпивают за раз по половине граненого стакана, вытирают рукавами усы, вкусно ухают. Вина огромное количество - целых три бутылки стоят в тени сарая прикрытые телогрейкой.

За причалом - линия береговой обороны, грамотно эшелонированная и мощная, куда там линии Мажино. С заглубленными казематами, ДОТами, траншеями, блиндажами. Невероятно укреплённая, нерушимая и последняя. Впрочем, почему только береговой? Позиции окружают весь наш дом. Дом старый, двухэтажный. У него есть собственное имя. Шанхай - называют его взрослые.

Сейчас никто не атакует наши окопы, но мы готовы. Мы бы и жили мирно, но опять грохочет в небесах канонада далеких сражений. Пока не у нас, а в соседнем дворе...

Там линия обороны слабая, никчёмная линия обороны, потому что в соседнем дворе никто не сгружал автокраном «Ивановец» бетонные конструкции. А у нас сгружали.

- А для чего это все сюда привезли?

- Для чего-то...

А мы знаем, для чего.

В потерне ДОТа сидит Серёга Самоделкин и выжигает увеличительным стеклом на спинке скамейки слово «дура». Буква «а» не получается, и он аж высунул язык от усердия - старается завернуть виляющий хвостик у этой нелепой буквы, но сам плохо понимает, куда именно надо завернуть, и потому нервничает, а хвостик буквы всё дальше и дальше убегает в сторону ангаров.

Чуть дальше за огородами, сразу за кустами вкуснючего шиповника, пустырь и вечная стройка. Старостройка.

Под ней, в подземных многоярусных тоннелях, располагаются космические силы нашего двора. Крейсер - люлька от мотоцикла «Урал», боты - две старые покрышки от «Кировца» и огромный ударный линкор - настоящий остов автомобиля «Победа», со стёклами и мотором.

В нашем дворе есть всё, что вообще существует в мире. Точнее, всё, о чём мы уже успели узнать. И мотоцикл, и милиционер Паша со второго этажа, и бордюры, и даже цыгане. Судья, военком, пенсионеры. А еще три добрые бродячие собаки, без счёту стремительных кошек, заросли гигантского ревеня под окнами и старая новогодняя ёлка, которая несколько лет торчит из ревеня, словно скелет календаря.

Посреди двора стоим мы.

Нас восемь. Вообще-то девять, но Серёгу родители «загнали». Так мы говорим – «загнали», это означает выдернули в свой мир. Опасный и чужой, не наш, взрослый, неизбежный.

Но мы не боимся. Мы столько знаем, столько пережили, - и войны, и самое главное - мир. Отыскали Эльдорадо, спасли Скотта, видели Атлантиду в темной толще океанской воды. Красные пески Марса хранят отпечатки наших кед, а в реках Венеры потеряно немало крючков на коварных подводных корягах.

Чернобокие, хищные имперские дромоны несли нас душной тропической ночью в десант на Александрию. Отсвечивали в сером свете Луны бликами смертей наконечники контарионов. Мы соль земли, надежда и опора, не солжём, не предадим, не отступим.

Поэтому и не боимся взрослого мира. Просто жаль, что Серёга не сможет сегодня охотиться на китов. Но гарпун он нам оставил. Хороший гарпун, ни у кого такого нет. Из лёгкого и прочного алюминиевого уголка. Тусклое серебро, серебро...

Чего бояться?

Ну чего?

Слаба эта их взрослая жизнь, слаба.

Да послушай - слышно же...

- Серёгааааааа, выходиииииии...

А на старых фотографиях, на которых все ещё живы - ничего не меняется.

Бездомные в обнимку с олигархами, новая тельняшка у Петьки, одна большая страна, и всё - впереди.

Мертвые подают отвёртки живым, спившиеся разливают лимонад на дне рождения калеки, а пропавший без вести дурашливо пристраивает рожки из растопыренных пальцев к голове серьёзного, как учитель географии, но волосатого, как хиппи, политолога-идиота.

Подумать только, она уже полковник....

Просто я знаю, где мы просчитались.

Сколько осталось до двухтысячного года?

А сколько лет нам будет в двухтысячном году?

А кем мы станем в двухтысячном году?

Столько дел... управлять погодой, пасти китов, осваивать Венеру.

Строить города на Луне, посёлки на дне океанов. Думать, дышать, идти по миру, который стал в сто, в тысячу раз больше, как по своему собственному.

Мир открытий, мир превращения мечтаний в реальность, мир балов в кипении цветущей сирени, расставаний и встреч.

Человеку всегда есть чего хотеть, и что делать.

Всегда.

Столько задач. Столько смыслов.

Так нужно. Никто , кроме нас, не сделает все эти дела, а без них никак. Без них край. Даже и не думайте. Зачем тогда всё?

Чтобы воровать, брать кредиты?

Жрать, жрать, жрать... чтобы вокруг подыхали люди, а ты только отворачивался и брёл к успеху?

Чтобы целые города стирали с лица земли? Чтобы людей забивали насмерть ради денег? Чтобы женщины и девочки становились проститутками? Чтобы войны меж своими?! Перечислять - не перечислить...

Чтобы жить так, как мы жили все эти годы?

Да нет же.

Не может быть.

Ну не может же быть.

Это неправильно, не так.

Сбылось самое невозможное и страшное.

Даже снов таких не бывает.

Кровь, смерть, крушение уклада жизни. Торжество самого гадкого, что только оставалось в нас. Отречение, предательство и снова кровь.

Излечились от головной боли отрубанием головы. Ни хрена не видим, не слышим, но куда-то утекает капитал. Долго мы так простоим, с фонтаном вместо головы?

Для чего всё это? Почему?

Понял где мы просчитались.

Вот здесь: «Сколько нам всем будет в двухтысячном году?»

- «Если бы я знал. Он ведь так и не наступил».

Слышите?

Он не наступил.

И где-то мы живём так , как должны были жить. А тут - просто непутевые дубли. Где-то есть ещё Страна, та, где все мы были живы...

Самое смешное, что и лодка, и высокие болотные сапоги отрезаны от меня ледяною водою. Лежат себе во времянке. Глубина уже по грудь, так что вряд ли я стану их извлекать в текущий поливочный период.

А ещё более смешно - что я прекрасно обхожусь и без них.

Вот только вода ледяная, и на глазу вскочил ячмень.

Но это ничего.

У алжирского бея и вовсе под носом шишка.

Вода остановилась. А вот ещё: я подумал, что если прибывает вода, это не так страшно, как если бы прибывала земля. Потому что трудно идти в земле по колено, разрезая её протяжными шагами.

И ещё потому, что в земле хоронят. Прибывание земли - это похоже на похороны.

И прибывание воды тоже, но неявно, то есть совсем не похоже, разве что в том редком случае, когда вы смотрите на затопление одетым в тельняшку, сидя на большом куске парусины и катая ногою пушечное ядро. В руках у вас катушка суровых ниток с воткнутой в них огромной цыганской иглой, а вокруг стоят друзья-моряки с кружками, наполненными ромом.

Вот тогда - да.

Вот тогда страшновато.

Говорят, вчера правительство примерно так и выглядело в телевизоре.

Но вода остановилась и стоит одним уровнем. В ней, прозрачной, кстати, ведут неспешную жизнь жуки-плавунцы, планируют своё блестящее будущее важные, сытые и словно бы лакированные лягушки, неловко проплывают по срочным подводным делам горбатые тритончики.

Залитые деревья дали листья.

И те и другие не знают, что вода уйдёт, но все равно живут и борются за свои жизни.

А я знаю, что вода уйдёт, но не знаю, выживут ли деревья теперь, а тритоны потом.

В некотором смысле я похож на Бога, который так же вот создал жизнь и законы развития вселенной и не вмешивается.

А я спешу по своим важным делам на другой край Ойкумены и даже не догадываюсь, что она пересохнет.

Кто-то выживет.

И теперь, и потом.

Всем хватит.

Разговаривали с прохожим о причастиях.

Вероятно раньше, при другом ритме жизни, причастия и тексты с ними воспринимались лучше.

И тут я вспомнил о книгах с ятями и ерами.

Яти , еры, и прочие i сразу успокаивают чтение.

Почему-то перестаёшь нестись по тексту, как оголтелый, не глядя на красоты.

Ритмику навязывают, не иначе.

И самое странное даже не то, что навязывают успешно, а то, что объём информации видится бóльшим, усваивается лучше.

Всё, что автор хотел рассказать в книге, понимается и видится лучше.

А ведь формально - буквы явно лишние.

И ещё странность: когда я печатаю - делаю массу ошибок, а потом частично исправляю. Подумалось: а может, от того делаю ошибки, что стараюсь печатать на пределе скорости? С тех самых пор, когда печатать было трудно и хотелось сделать это побыстрее?

Этот текст я старался печатать среднеторопливо.

В результате он появился на свет даже быстрее, чем если бы я старался печатать как можно быстрее.

Странные вещи осознаю на склоне лет. Наверное, потому, что слишком долго разгонялся.

И ещё - интересно было бы прочесть небольшой отрывок из текстов самого нелепого автора всех времен и народов, Чернышевского. А вдруг он в старостильной грамматике сверххорош?

Вот так-то, вода уходит же.. посреди двора островок.

И ветер носится над водами...

Глава 2

Поле

В этом году будет Камчатка.

Просто уже нет сил терпеть. Хоть и небольшие деньги, но, Бог даст, хорошими окажутся люди и работа.

Если всё будет нормально, в мае туда. А летать все страшнее, между прочим.

Сегодня закончил проходить медкомиссию. Цены, конечно, что те сосиски по рубль двадцать – «однако!».

Не желает Черноземье отпускать своего жителя в края вулканов и прохлады.

Запуганная «рыжимом» врач-терапевт заламывала полные руки над моим УЗИ печени и ФГС. Потом пыталась заломать руки мне, а я кричал, выпучив глаза, что всё это в прошлом, в далёком прошлом.

А потом как-то утряслось.

Потому, что я отправился посетовать на жизненные обстоятельства к симпатичной главной, и она вошла в моё положение.

По-настоящему красивые женщины никогда не капризны и всегда умны каким-то удивительно глубоким умом.

А по здоровью... ничего не нашли страшного или чего не нашли бы ранее. «А я всё пью и пью.. а мне всё хуже и хуже». Это старость.

Теперь вот буду ждать команды на вылет.

В предстоящей поездке самое тяжёлое - дорога.

Неизвестно, как и отчего зародилась во мне боязнь летать на самолётах, но она уже сейчас даёт о себе знать.

Отчетливо помню времена, когда полёт радовал, и я предпочитал его любому другому способу перемещения в пространстве, даже по лестницам в школе и университете практически летал. А во снах нередко летаю до сих пор, но невысоко уже. В какой-то момент пропала вера в надежность техники.

В девяностые. Теперь вообще страшно - почти все лайнеры на дальних линиях, бывшие в долгом употреблении среди чужих небес, прослужили какие-то огромные сроки.

Разум пробуждает гормоны страха и бросает их в атаку. А те, весёлые и разудалые, словно викинги во время налёта на стационарный лупанарий, вытворяют с моими чувствами нечто ещё более безнравственное, чем вообще возможно.

Раньше удавалось обмануть эти гормоны крепким алкоголем сорта «за любые деньги». Алкоголь гонялся за частичками адреналина, настигал и уничтожал на месте. Там, внутри, некогда было бояться. Шла битва за выживание.

Тогда я прилетал к месту назначения трезвый и просветлённый, причём даже перегар испускал благоуханный. И жилось потом с уверенностью в завтрашнем дне.

Нынче же все сложнее. Злые люди захватили наш город и не дают нам смотреть картины. Девять часов ужаса. Однажды попробовал выпить две таблетки снотворного, летел на Чукотку и думал, что захочу спать.

Захотел.

Я очень захотел спать.

Сильно-пресильно.

Но не смог заснуть от страха.

Гормоны, ответственные за ужасы и боязни, насмехались надо мною, делали ставки на выдержат или нет подлокотники кресла при смене характера звука турбин. Подлокотники выдержали, но странное ощущение сильного желания сна и невозможности заснуть от страха до сих пор вызывает во мне нервные смешки при виде летательных аппаратов размером больше козы. Даже в небе. Даже на фото. И постоянно в голове кто-то рассказывает с интонациями преподавателя древний анекдот про лечение кашля пургеном.

Не то нехорошо, что далеко - нехорошо, что самолётом.

Надежда только на неумолимое течение времени да на интерес Бога ко мне живому. Я еще смогу стать лучше, Господи, мне еще не пора. Вот увидишь. И не смешно вовсе. А работодатели - святые люди, взяли мне билет до Москвы - на самолёт. До Петропавловска - понятно, но до Москвы?

Наверное, в качестве разминки.

Святая простота, как говорил один великий, но не слишком счастливый в итоге мыслитель.

Эх, гормоны мои... Каждый из них сейчас ждёт послезавтра.

Очень похоже, что я стал обычным человеком - устаю, болею, боюсь ерунды, и ещё, срам сказать, куда то исчезли постоянные фоновые мысли о женщинах. Точнее, иногда исчезают.

Получается, не понимал, что так не у всех?

Есть и хорошие новости.

Видел сегодня в «Магните» «Агдам».

Добрый же знак... «Ни хрена себе», - сказал я...

- «Да, - ответила бутылка. – Да», - и усмехнулась.

19-21 мая

Аэропорт Воронежа оказался полон разноцветной англоговорящей народностью. Но это в зале отлёта. Отдельно стоит огромная очередь на отдых в Турцию. Торжество среднего класса. Да-да, всё, как мы любим. Ожирение, тяжелые взгляды даже у детей, ругань и тягучая жара.

А самолёт оказался новым.

Аэрофлот. Лететь пятьдесят минут. Но полтора часа ждали, пока заберут человека, которому стало плохо, и его багаж.

Интересна причинно-следственная связь. Я нервничал, искал и находил знаки. Вот, мол, стало плохо, его сняли, а все потом упали и погибли.

Нет, не боялся.

Странно.

В Шереметьево встретил друг по имени Павел.

Привёз подземным фуникулёром в другой терминал. В пути мне объяснили, что «Аэрофлот» - это здорово. Новые машины, отличные экипажи.

На аэродроме уже перед посадкою вспомнил, как мы около суток шли в шторм на малюсеньком кораблике по Берингову морю. Боюсь самолётов, потому что без шансов. А тогда, в море? Были бы шансы при температуре воды плюс четыре? Ой, вряд ли.

До Петропавловска вез огромный «Боинг-777». С собственным именем «Михаил Булгаков».

Лететь на таком не страшно. Но долго...

О чём думаешь, когда летишь высоко-высоко?

А вот о чём...

Люди живут посреди большого, невероятно разного мира, но отношение к нему можно охарактеризовать, как всеобщую подмену понятий и здравого смысла оправданиями в виде придуманного права собственности и господства.

Меж тем неверно говорить «это наша река», или «наши поля». Правильно было бы : «мы этой реки», «мы этих полей». Скорее всего, именно так и обстояло, пока люди не придумали идеологию.

Кстати, я и в полёте не пропустил Реку. Сфотографировал Енисей где-то в среднем течении. А вот монетку кинуть - никак. Увы.

Севернее Якутска самолёт немного доворачивает от полярного круга восточнее, прямо на Петропавловск-Камчатский.

Тут, в небе, уже утро. Сейчас принесут завтрак. Меж тем в Москве около двадцати двух часов. В пути ещё часа три.

А вообще «Аэрофлот» снова лучший. Как в моём детстве.

Как все в обратную крутанулось. Или круг сделало.

Под крылом хребет Арга-тас. Места моего первого настоящего поля.

Приземление, долгий выдох. Петропавловск. Заснеженный вулкан и вой собак из багажа.

Собак перевозят в клетках. Огромные маламуты с синими глазами. Выражение морд - словно второй раз родились. Воют на выдаче.

В этих звуках и счастье, и возмущение, и непонимание причин всего этого ужаса.

Далее всё бегом-бегом. Сон – автобус - шесть часов езды и село Майское - вертолёт – вулканы - Кумроч.

Долетели до участка. Только трубы торчат из снега.

Метров пять-шесть. Откопали домики.

24 мая

Первое землетрясение. Слабенькое, но продолжительное.

Свежие, по сравнению с теми местами, где мне уже довелось работать, особенности Камчатки заключаются не в количестве снега или в необычности ландшафта, нет.

Тут тёплая земля.

То есть под слоем снега незамёрзшая земля. И нет вечной мерзлоты. Хотя в голове прочно, на уровне доопытном сидит: такие виды непременно с вечной мерзлотой.

А ещё свежий пепел. Совсем рядом и Толбачик, и Ключевская сопка. Иногда воздух вдруг начинает скрипеть на зубах.

Никогда ещё не видел столько свежих лавововых потоков.

Ну как — свежих: не вчерашних, конечно, но почти невыветрелых.

Почва тоже из пепла, жирная, словно чернозём, тонкая, как лёсс.

25 мая

Итак, Камчатка — это вот тут.

Стоит только проснуться, выбраться из сугроба да осмотреться по сторонам.

Небольшое ущелье, невысокие острые пики и огромное количество снега. Белого и синеватого. Он твёрдый, потому что слежавшийся, и тает по краям и сверху. Вода проникает вовнутрь, и снег всё больше становится льдом. Иногда просто льдом, иногда почти что. Отдельностей в виде столбиков или лезвий пока не наблюдал.

В самих пластах снегов идут какие-то тектонические процессы. Выражаются эти процессы в появлении разломов, сбросов, надвигов. Как-то под утро, когда немного землестрясло, я увидел даже некое ледяное подобие тектонической плиты. Она совершенно наглядно пыталась по ослабленной зоне подлезть под деревянный сортир на два посадочных места и устроить самую настоящую субдукцию{[1]} .

На счастье у меня в руках случайно, оказался томик авторства В.В. Белоусова{[2]}. И плита исчезла, стоило только взглянуть на обложку. До сих пор я скромно полагаю, что избавил участок от катастрофы. Точнее от запуска теоретизации, что всегда сопровождается разливом субстанций и крушением так необходимых в быту сортиров. Вы уже догадались — я о неомобилизме{[3]}, будь то мобилизм в голове отдельного человека, или плейттектоника как парадигма подавляющего большинства научного сообщества. И напротив, если вам удается противостоять тектонике плит — всё в окружающем мире будет упорядочено, и вы всегда сможете отличить отхожее место от зала приемов или пиршеств. Или от библиотеки, если это, конечно, всё ещё имеет какое-то значение.

Про почву я уже писал: с виду чернозём, а по сути — пепел и органика.

Из растительности — полуметровой высоты ольховник, ну, и рододендрон. Который — вечнозелёный, однако пейзаж меняет слабо.

Когда стоит непогода, небо срастается с горами и снегом вокруг, мир сужается до размеров небольшой сферы, в которой едва видны ориентиры, а вовне всё скрыто и стремится в бесконечность. Прямо тебе модель времени перемен.

В погожие дни чёток контраст очень синего неба с белизной облаков, черных пятен скал, земли и сугробов. Климат не слишком мягок, поэтому в высоту заносы примерно четыре-шесть метров в среднем.

Белое, синее и чёрное.

Но никаких ассоциаций с Эстонией, кроме мимолётной мысли о том, что сюда можно заселить всех, кто там проживает с паспортами граждан. Хороший план — ведь там никто не заметит пропажи, а здесь их никогда не найдут.

На участке две подрядные организации. Наша обеспечивает геологию, вторая — быт и бурение. В связи с таким положением дел нет доступа к продуктам и дровам. Дров вообще нет, кстати говоря, и взять пока негде. Но спешу вас успокоить — мои запасы продуктов и дров растут.

Вообще быт тут не столько скромный, сколько одинаковый. Непременно приложу все усилия, чтобы разнообразить его.

Люди же, как и везде, в сущности — неплохие. И всего-то человек сорок. Из них нашей организации принадлежат пятнадцать.

Ситуация, когда две трети населения участка не общаются с оставшейся третью, представляется мне ненормальною. Потому как тут не Москва и даже не Мехико. Но впечатления от общения такие же, что и от общения на лестничной клетке многоэтажки для подпольных миллионеров средней руки где-нибудь в Митине.

И ещё поблизости по ночам бродит геофизик. И вострит свои каротажные инструменты. Мне пока мало кто верит, но я даже не сомневаюсь — бродит, поскольку ни с чем не спутать скрежет железных зубных коронок о выветрелый базальт.

Вот пока и всё, что я успел увидеть.

26 мая

Иногда отчетливо понимаю, что не смогу написать книгу. Часто читаю отличные тексты на тему творчества. Тексты написаны людьми с литературным или филологическим образованием. Я осознаю, что совершенно не представляю себе правил, по которым должны делаться добротные произведения. И то сказать, те законы написания, что стали для меня откровением, на самом деле — азы.

Мир захвачен дилетантами. А должен бы — специалистами. Страшно писать книгу — ведь теперь это выглядит в моём сознании как, к примеру, если бы я взялся провести операцию по удалению гланд или настроить рояль. Не разместить на природе, а настроить.

Всем на свете должны заниматься профессионалы. Ведь откуда мне знать, что в одном предложении не должно быть слов, начинающихся с одинаковых букв? Что причастия отравляют текст, а деепричастия превращают его в заклинание вызова неумелых бесов с асфоделевых лугов. Ну скажите, разве я смогу правильно написать первую фразу повести? Чтобы захватила она читательский разум за интерес и бросила в логичную стройность безупречного текста, в захватывающее переживание удивительной истории? Люди ведь учатся такому по пять лет, а некоторые и всю жизнь. Куда уж мне.

От этих осознаний я и рифмовать стал опасаться. Когда-то мои хрупкие, самодельные устои словесности рухнули от открытия — оказывается, глагольные рифмы неприемлемы, это дурной тон. Страшный удар, но я с ним справился. Зарёкся и перестал. Потянулся в копилку ноосферы за ассонансными рифмами. Не дотянулся. Но осознал, что впереди непостижимые бездны.

Я-то ладно. А вот представьте сложности выбора жены молодым человеком? Вы понимаете, какими именно дипломами и опытом она должна обладать? И нечего смеяться, не только. Она должна быть профессиональным кулинаром, уборщицей, швеёй и психологом. Это навскидку, так сказать, в первом приближении. Мужей тоже касается, кстати.

Могут ли родители воспитывать детей, не получив педагогического образования?

Имеют ли право дачники выращивать овощи, не получив образования агронома?

И так далее.

Наверное (в смысле — наверняка), у всякого принципа есть границы. Они определяются сочетанием целесообразности и возможностей. А контролируются мерой ответственности.

Именно мера ответственности не даёт играм дилетантов стать смертельно опасными.

Но ведь это касается далеко не всех сторон нашей жизни. Да, нельзя — пилотом, но можно — художником.

Конечно, золото может намыть любой, для этого не нужно быть профессионалом, геологом, горным мастером. Надо немного подучиться и работать. Речь ведь не о промышленных масштабах. И что вам будет до мечты геолога открыть месторождение?

Что мне до мечты профессионалов стать литератором с мировым именем?

Когда я готовлю еду или закуску для себя и друзей, друзья не проверяют, есть ли у меня диплом повара, не изучают мой славный трудовой путь в кулинарии. Зачем это им? Не конкурс высоких котлет, или как там принято говорить о подобных мероприятиях. Я не стремлюсь к вершинам кулинарии. И когда начну писать книгу, то буду писать её не в расчёте на всемирную или даже региональную славу. Не моя профессия. Стану писать так же, как готовлю для друзей шашлык. Поедим-выпьем и поговорим о способах маринования мяса, о выборе лучших углей, о соли, о помидорах, о луке с уксусом , о королях и капусте. Приготовлю хорошо — будет здорово, приготовлю плохо — давиться никто не станет.

Друзья же.

И не вина любителей, что их издают, что тиражи большие. Таково сочетание целесообразности и возможностей.

Да и вообще — раз вас так много, профессионалов пера с образованием в области литературы и языкознания, то отчего вы не пишете книги? А если пишете, то отчего их не знают? Почему за всех вас отдувается один только фантаст, писатеь Дивов ?

«Где вы были все эти годы? Довольны ли вы собою?».

Напишу, а там хоть камыш не шуми….

28 мая

Какие новости доходят до меня? Доходят всякие, но все не остаются.

Это странно, но странность компенсировало известие о том, что какая-то Дана Борисова сделала подтяжку кожи на коленках. Затем в ленте замелькали пограничники, а значит, для меня очередная дата. Двадцать четыре года назад я познакомился со своей женой. Мы общались в компании, танцевали, а потом она от меня убежала. Я был настолько поражён, что отыскал её через какое-то время и женился. В Питере прошёл парад слонов и подорожал бензин. Причём бензин подорожал по всей стране. Дорого нам обходятся подобные парады. А ещё к Путину приезжал французский президент и, наевшись до отвала простой русской еды, много обещал, сыто цыкая зубом. Его супруга, преклонных лет нимфетка, умилялась буквально до слёз на глазах великолепной игрой Макрона во взрослого. В Крыму насильно заселённый туда мой товарищ Шматков не знает названий кустарников и трав, зато на полуострове всё цветёт.

У нас начали бурение, и уже завтра привезут первые десятки метров керна.

А еще я вспоминал о Карфагене, Гаргантюа и шапке-шапероне, но это уже совсем безотносительно реальности. Вот такие новости пришли и остались со мною.

Выборы — это абсолютная монархия торгашей того или иного толка. И ничего более.

Нынче любая власть — от денег.

30 мая

У нас прекрасное солнечное утро. Снег еще вполне терпимо сверкает. Немного погодя ускоренными темпами начнётся загорание морды лица. Горы тут остроголовые, ущелья глубокие, прорезные. Но заснеженные пейзажи уже подутомили — слишком медленно садятся снежные пласты, всё им нипочём, дождь, солнце. Говорят, в прошлом году присыпало пеплом и всё растаяло браво, быстро и шумно. В этом году извержений нет. Даже на разрезе снега не видать.

А ещё я отчего-то вспомнил, как много лет тому назад пугал девушку, что храплю, но если не сплю ­— такой проблемы нет. Мы так и не заснули тогда.

Было здорово.

31 мая

Первый медведь проснулся и выбрался на свет в трёхстах метрах выше по склону. А затем пошёл за перевал с видом несчастным, но независимым.

Кстати о медведях: лучший способ сохранить ягоды свежими — залить их водкою.

Разбил новый планшет. Старый маленький и сливается за час. Беда. Отдохнёте от меня.

Медведь проснулся, а я спать. С океана ревущий ветер по ущелью и дождь.

Темнеет.

Завтра лето. У меня оно начнётся раньше. Сорок лет тому назад ехал бы к дедушке. Запах солнца, пропитки для шпал, и я, высунувшийся со второй полки в открытое окно вагона. И всё впереди.

Лето.

Я и забыл, какое ты.

Почему-то это называлось «ехать к бабушке».

Не к деду, не в деревню.

К бабушке.

Запах креозота, ветер в открытое окно, и обязательно бесстрашно помахать из поезда красивым девчонкам — непременно попадутся, нужно только внимательно смотреть и ждать.

В дороге всё, как в жизни. Понимать надо.

А впереди три месяца воли.

Речка, пруды, степь, лес, кавуны, дыни, клубника, белый налив, работа на току, кони, череды, рыба и раки в мотне волока, сеансы кино в клубе, белое от жара солнце.

Тёплый хлеб, чёрное постное масло, крупная соль. Огромные жареные пирожки с картохой, вершок в глечике, мёд, сало, книжки, собранные где только можно, велосипед, друзья. Что ещё нужно, чтобы встретить взрослость?

Вот о чём говорят перестук колес и запах креозота.

Вот о чём.

О том, что не нужно отвечать на вопрос «Во сколько дома будешь?», о том, что не нужно каждый день ходить и слушать про гипотенузу, как она штурмовала Константинополь и денатурировалась в кислой среде.

Не нужно переживать ссоры родителей, не нужно ждать лета.

Оно уже настало.

Прямо сейчас.

Сегодня.

Не стану писать о том, как теперь.

Пусть все будут живы, и люди, и грузовики, пусть снова работает маленький дощатый магазинчик, в котором продавщица тетя Люба Закаблук.

Магазин, как пещера Аладдина — в нём есть вообще всё.

И как только умещается?

Всё — от мыла до шпротов и вил. Только хлеба почти нет,

его не покупают.

Пекут свой.

А на улице ещё и керосин отпускают по определенным дням и часам.

Сезам — откройся.

Стою в очереди за кузнецом, глазею по сторонам.

Тот сдаёт куриные яйца.

Каждое яйцо тетя Люба трясёт и смотрит на свет перед окном.

Я не спешу.

В руке бумажный рубль от деда, с пенсии. Он специально откладывает для меня и выдаёт время от времени. Кажется, даже немного стесняется этого.

Сейчас я куплю шоколадный плавленый сырок, лукум и ситро.

Сяду на велик и помчусь под гору— продолжать жить.

А впереди только хорошее.

Космос или подводный мир океана — я ещё не решил.

Всего-то и нужно— крутить педали.

Там впереди интересно и по настоящему.

Но сначала опять осень, гипотенуза, уроки и похорошевшие девчонки из класса. (Интересно, у кого из них сиськи вырастут больше?)

А вот потом уже космос.

Или Океан.

Или старенький домик, полный рухляди, больные суставы и монитор.

Счастье уже было, так получается.

Хорошо там, где нас уже нет.

По-настоящему хорошо.

Добра вам и тёплого ветра в спину.

Из прошлого которое все еще есть.

Тем и живы.

2 июня

Заработали сразу четыре буровые, и времени стало не хватать. Ощущения беды нет, но всё равно в голову лезут всякие переживательные мысли по поводу здоровья родных. Меняет, давит, перекручивает. Как это потом отразится, когда — поди знай.

О маме, о её здоровьи, о том, о старшем сыне, как младший сдаст экзамены и куда поступит. Опять я в поле, а сын поступает. В первый раз окончилось так себе.

Люди — это здорово. Если люди. Вот в чём суть. Очень остро это ощущаю тут, на Камчатке. Не потому, что сурово или серьезно, нет. Потому что имею возможность говорить с вами.

Как раньше. Отныне и всегда.

Дай вам Бог здоровья. Всем. Верующим и нет, пьяницам и трезвенникам, женщинам и мужчинам, умным и оболтусам, старым знакомым и новым. Всем-всем. Вы — часть моей жизни, как бы глупо это ни выглядело. Мы как будто спасаем друг друга от неумения знакомиться на улицах.

3 июня

Почти у каждой обособленной то ли жизненными обстоятельствами, то ли профессией, то ли в силу иных причин группы людей неминуемо, как зубы у ребёнка, появляется свой жаргон. Такой закон известен всем, кто занимался какой-либо работою не в одиночку. Своё арго есть и у филателистов, и у пожирателей ласточкиных гнёзд, и даже у депутатов. В русской золотодобыче сложилась своя система разговорных терминов, напоминающая депутатскую. Что, впрочем, неудивительно — и те, и другие добывают золото и блага. Причём если золотодобытчики ради наживы и чистогана, то депутаты, что общеизвестно, ради процветания электората. На первый взгляд может показаться странным, но всевозможных начальников, хозяев приисков и их присных работяги называли таким знакомым для многих наших сограждан словом «дух». Именно так — «дýхи». С конца XVIII века началось, как наименование начальства, а закончилось применением термина к солдату первого полугодия службы. Происхождение афганских духов несколько иное. Офисным работникам, вне всяких сомнений, будет интересно узнать, что «работать» старатели именовали «задолжаться». «Задолжался таскать ендовку», например. А почему задолжался, а не ввёл в долги духов — поди знай. Ендовка, кстати говоря, это ящик для переноски промываемого песка на промывку. До двух пудов вмещала. «Залóг» означало выбоину в породе, которую делают для облегчения дальнейшей отбойки. А в ломбардах и не знают. Находилось место и французскому языку. Когда-то отступавшие, да и наступавшие, одинаково галантные в этих двух состояниях французы, посетившие Россию с гнусными целями в 1812 году, обращались налево и направо «шер ами», то есть «дорогой друг». Бдительный русский народ напрямую связал эти слова с насилием, грабежами и прочими мерзопакостными явлениями и, не сходя с места в академию наук, породил термин «шаромыга». Проникло это романтичное определение и в старательское дело — так называли тех, кого сейчас принято именовать чёрными копателями или чёрными старателями. Людей, ведущих незаконный промысел драгоценного металла. А вот «однорушник» — это большой молоток для работы одною рукою. Странно, что «двурушник» в русском языке имеет оттенок непростой, обвинительный. А ведь по логике вещей так должен называться молоток для работы двумя руками.