— Это и есть Дрон? — Человек в дорогом костюме, сшитом у портного, каких всего-то в стране было меньше полудюжины, положил фото Олега Дронова на матовую поверхность стола.

— Да. Его еще называют Додо, — ответил ему моложавый мужчина в форме контрадмирала. Просветы на его погонах были голубыми, как у офицера военно-воздушных сил.

— Странный псевдоним, — произнес хозяин кабинета.

— Редкая птица.

— В смысле?

— В прямом.

— Он служил в вашем ведомстве?

— Работал. Это было еще при Союзе.

— Не лукавьте, адмирал. Мне подготовили подробное досье. Этот малый оказывался всегда в то самое время в том самом месте, где происходило н е ч т о.

— К нам это не имеет никакого отношения.

— Вы хотите, чтобы я в это поверил?

Адмирал пожал плечами:

— Верить можно только в Бога. Все остальное...

— Да вы философ. Хотя при такой работе... Когда все знаешь и ничего никому не можешь сказать... Вы не устали от тайн, адмирал?

— Никаких тайн. Просто мы ничего не комментируем. Это мировая практика. Или, если угодно, этика.

— У людей вашего ведомства есть этика? — насмешливо спросил хозяин кабинета.

— Есть.

— Бросьте, Евгений Петрович. Этика кончается на уровне капитанов. Ну, может быть, полковников. Это высшее звание для людей вашей профессии, занятых непосредственно делом, а не интригами. На уровне генералов она отсутствует. Знаете, почему? Чтобы стать генералом, мало громить врагов. Нужно еще и уметь сдавать своих. А мы ведь с вами генералы... по положению, нет?

Адмирал промолчал.

— Кстати, кто этот Дронов по званию?

— У него нет звания.

— Даже так?

— Он никогда и нигде не служил.

— А если покопаться?

— Ваши порученцы копались. Что-то нашли?

— Лет семь назад ходили какие-то слухи... — продолжил хозяин кабинета.

— Слухи — вещь упорная. Куда более упорная, чем факты. Надо же и людям власти чем-то тешить свое воображение.

— Вы произнесли «люди власти» так, словно хотели сказать «чернь».

— Каждый слышит то, что хочет услышать.

— Я хочу внятного объяснения: почему вы рекомендовали Дронова?

— Вы сказали, что предстоит выполнить неординарную задачу. Дронов способен решать именно такие.

— Но в детали мы его посвящать не будем.

— Пока вы и меня ни во что не посвятили, господин Ведерин.

— Мне привычнее обращение «товарищ». А еще лучше — Сергей Анатольевич. А знаете, чего я никак в толк не возьму, Евгений Петрович? Как вы вообще стали генералом... при таком характере.

— Я адмирал.

— Бросьте, Вересов. Вас, поди, и на ялике укачивает.

— Бывает.

— Так как же? «Мохнатых лап» за вами не водится, именитых предков — тоже, с сильными мира сего вы водочку не потребляете...

— Я работник хороший.

Ведерин откинулся на спинку кресла и искренне рассмеялся:

— Забавно. Чем лучше работник, тем хуже характер. Так, кажется, говорят американцы.

— Не слышал. Да и Россия — не Америка.

— Приятно, что вы это осознаете, Евгений Петрович. Здесь принято выполнять приказы.

— Так точно.

— Я вам скажу, почему вы мне сливаете этого Дронова...

— Слушаю вас внимательно.

— Он плохо управляем. А вы ведь управленец, адмирал. Если начнутся какие-то заморочки — вы в стороне, нет?

— С Дроновым заморочки невозможны.

— Вот как?

— Только морок. Непроглядный, как тьма.

— Ну да. Вы еще и ироничны. Эдакое интеллигентское умничанье... Смешно стараться быть независимым — вы же взрослый человек, Евгений Петрович. Все мы зависим друг от друга... если хотим быть «на плаву». Так все-таки, почему вы нам рекомендуете Дронова?

— Я уже объяснил.

— Это — единственная причина?

— Нет. Вы назвали место: Саратона. Дронов сейчас именно там. Его не нужно специально вводить.

— Что он там делает?

— Живет.

— Просто живет?

— Просто живет.

— Разве сейчас хоть кто-то может позволить себе роскошь жить просто?..

— Завидуете, Сергей Анатольевич?

— Ничуть. Простота — хуже воровства. Человечек скрывается в вымышленном мире, а жизнь... Она этого не прощает. Никому.

— Мир Дронова не вымышленный. Он просто другой. Отличный от нашего с вами.

— Вот это и раздражает. Вас нет, адмирал? Так что он там делает, на Саратоне? Проживает украденные миллионы?

— Работает.

— Кем?

— Спасателем. На пляже.

— Что, многие тонут?

— Спасатели всегда нужны. На случай.

— Признайтесь, адмирал, а не ввели ли вы вашего Дронова... Не хотелось бы никаких, как принято теперь выражаться, непоняток. Особенно между нашими... структурами.

— Никакого отношения мы к Дронову не имеем, как и он к нам.

— Он что, деньги там зарабатывает?

— Ему всегда нравились солнце и море. И не нравилась карьера.

— Может быть, он еще и хиппи?

— Нет. Просто человек.

— И все-таки — простой человек?..

— Простых людей нет. Есть — люди, а есть...

— Бросьте. Всех нас к жизни привязывают не столько чувства, сколько обязательства, установления и ритуалы. Куклы на ниточках, вот кто такие люди.

— И мы тоже?

— Мы тоже. Надеюсь, хоть с этим вы согласитесь?

— Отчасти.

— И на том спасибо. Ну а теперь — к существу дела. Не буду говорить вам, Евгений Петрович, об особой деликатности данной операции. Дело касается детей таких лиц, — хозяин кабинета возвел глаза к потолку, — что... Ну вы понимаете.

— Понимаю.

— Тогда — суть вопроса. Не секрет, что чада многих наших высших сановников обучаются да и живут давно не в России. С одной стороны, это правильно: они сызмала знакомятся с отпрысками влиятельнейших мировых финансовых и политических кланов. В условиях экономической и политической глобализации это важно. И не вздыхайте так печально, адмирал: я знаю не хуже вас: наши «вероятные друзья» тем самым рекрутируют себе будущих «агентов влияния» довольно высокого уровня: люди, привыкшие к ценностям западной цивилизации, не захотят от них отказываться. Те, кто вырос там, никогда не будут чувствовать себя дома здесь. Но... Согласитесь, так было всегда: наследники дворянских гербов и в России восемнадцатого или девятнадцатого века росли в своих имениях, как в резервациях, приучиваясь смотреть на окружающих их крестьян вовсе не как на людей, а как на средство достижения политических целей государства. Или — своих личных целей. Не так?

— У российского дворянства был потомственный идеал служения Отечеству.

— У кого-то был, у кого-то — нет. По-разному складывалось. Как и теперь.

— Пожалуй.

— Но хватит философических и исторических экскурсов. Что было, то прошло. Нас сейчас беспокоит совершенно конкретная ситуация.

— Слушаю вас.

— Саратона сделалась не просто популярным дорогим летним курортом. Там дети элиты могут пообщаться между собой, что называется, совершенно свободно, без церемоний. Ввиду этого Саратона стала зоной нейтралитета для всех и любых преступных кланов или разведок. Не мне вам рассказывать, что мировая элита живет по своим законам, и законы эти нарушать кому бы то ни было из «низов», будь то мафии, спецслужбы или шайки «борцов за идеалы», возбраняется категорически: мир слишком тесен, чтобы в нем можно было безнаказанно исчезнуть, если тебя решили найти. Найти и наказать. Полагаю, вам это знакомо.

— Да.

— Я уже не говорю о финансовой зависимости всех вышеперечисленных структур от сильных мира... Так вот, в последнее время среди «бриллиантовой молодежи» появилось новое увлечение: «чако». Слышали?

— Нет. Не моя специализация.

— Это синтетический наркотик. Вводится не шприцем — таблетка. Привыкание, по-видимому, с первого приема. Но зависимость не жесткая, как у героина, скорее психологическая. — Хозяин кабинета помолчал, продолжил: — Наши специалисты расшифровали химическую формулу, но — развели руками. Как и у большинства наркотиков, механизм воздействия данного препарата на организм в целом и человеческую психику не выяснен. Но... Месяц назад сын главы правительства небольшой страны в Южной Европе покончил жизнь самоубийством. У нас есть основания полагать, что до этого его отцу было сделано предложение об определенном действии или бездействии в чьих-то интересах. Политик давлению не поддался, в результате — спланированный несчастный случай. Чуть ранее прошла серия подобных инцидентов с детьми весьма высокопоставленных госслужащих в среднеазиатских республиках. Мы предполагаем, что и среднеазиатские инциденты, и южноевропейский — звенья одной цепи. Более того, демонстрация силы со стороны определенной группы людей.

Эту группу мы не знаем. Ни ее целей, ни ее задач, ни ее структуры. А проблемы — уже появились. Как водится, наши «вероятные друзья» заподозрили нас. Мы — их. Все вместе — китайцев: уж очень препарат необычный. Вернее... Препарат-то, может, и обычный, как детский гематоген, а вот последствия... Встретились на нейтрале. Договорились считать, что сие — происки международного терроризма.

— Очень действенная методика решения проблемы.

— Не ерничайте, адмирал. Вы же поняли уровень угрозы.

— Да. Чадо любого из высокопоставленных людей после приема препарата становится как бы миной замедленного действия. Под угрозой уничтожения ребенка — покончил с собой, кого это взволнует, кроме близких, — отцов можно принудить к принятию тех или иных решений.

— Это не просто — отцы... Это — Большие Родители. И в политике, и в бизнесе. Элита.

— Я понимаю. Не исключено, что проводилось или проводится и кодирование на суицид — под воздействием препарата или под его прикрытием.

— Ничего не исключено.

— Известно что-то конкретное?

— Нет. Я же сказал: Саратона — неприкосновенная территория.

— Но кого-то это не испугало.

— В некоторых людях совсем нет уважения.

— Почему бы Большим Папам просто не забрать чад оттуда?

— Во-первых, где гарантия, что эта зараза не распространилась уже на Итон, Оксфорд, Кембридж, Сорбонну? Ну а во-вторых... Во-вторых, Самых Больших пока не информировали. Объяснить, почему?

— Нет. Никто не может дать гарантии, что их дети у ж е не подверглись воздействию «чако». А противоядие, как я понимаю, неизвестно.

— Именно. Так что задача ясна: найти группу, вычислить интересы, найти противоядие наркотику.

— Если оно есть.

— И еще. Нужно постараться... очень-очень постараться, чтобы тайной препарата раньше нас не завладели наши «вероятные друзья».

— Полагаю, в Штатах кто-то проходит сейчас подобный инструктаж.

— И в Штатах, и в Китае, и в Германии, и в Турции, и в Израиле, и бог знает где еще. Слишком велик соблазн и... подозрительность. Когда-то это именовали бдительностью.

— Дружественных разведок не бывает.

— Притом ни одна из сторон не будет действовать в Саратоне открыто. Как и информировать своих политиков о происходящем до окончания «тихой охоты». — Ведерин помолчал, добавил с кривой ухмылкой: — Государи не жалуют гонцов, приносящих дурные вести. — Он покрутил в руках дорогую перьевую ручку, вздохнул. — Надеюсь, адмирал, вам понятен уровень сложности и, если угодно, ответственности.

— Так точно.

— Вот и хорошо. Никто из людей, введенных в операцию, не будет знать ее конечных целей. Наши разработчики подготовили хороший план. Сейчас вы с ним ознакомитесь.

— Роль Дронова?

— Вы же уже догадались, адмирал.

— Возможно.

— Мы спровоцируем ситуацию, в которой... Ну да лучше все-таки прочтите.

Хозяин кабинета пододвинул адмиралу папку. Тот раскрыл. По мере ознакомления с документами лицо его становилось все мрачнее. Закончил, поднял взгляд на Ведерина.

— Вам что-то неясно, адмирал Вересов?

— Напротив. Мне ясно все.

— Вот и славно. Ситуация такова, что... Вы же знаете, есть такое понятие: «допустимые потери». А войны без убитых не бывает. Таков мир.

Глава 1

Саратона, Атлантика

Так уж случается в жизни, что все мы снова и снова, как в ранней юности, оказываемся в начале пути. У подножия. И заснеженная вершина Килиманджаро все так же сияет недостижимым покоем, и то, что ты был на этой вершине или рядом, совсем рядом, теперь вспоминается сном, видением, миражом...

И нужно все начинать сызнова. И даже прошлое твое кажется мнимым, несущественным, и даже когда ты возвращаешься в знакомые, но давно оставленные тобою места, то так и не можешь поверить, что все, что происходило здесь когда-то, было для тебя единственным, неповторимым, важным. Было когда-то твоею жизнью. И тогда понимаешь, что со временем и сам ты изменился уже настолько, что не можешь вернуться к себе — прежнему... Хотя... В глубине души ты так и остался прежним: веселым и застенчивым мальчуганом, принимающим эту жизнь на веру — так, как только ее и надо принимать.

И лишь затаенная горечь в глубине сердца напоминает о том, что за спиною — череда потерь, предательств, разочарований... И ты запрокидываешь голову и смотришь на звезды. И понимаешь, что и это пройдет.

Я включил мотор, и катер, взметнув бурун, ходко пошел к берегу. Время к полуночи. Время любви, неги, ночных увеселений, расчетливых беспутств, безотчетных признаний...

На мостках ждал Фред Вернер. Его дежурство — от полуночи до шести утра.

— Дрон, ты как соленой воды наглотался.

— Да?

— Снулый какой-то. Унылый.

— Бывает.

— Или — старый стал.

— Уже нет. Человек стареет, когда ему исполняется тридцать. А потом — только взрослеет.

— Разве?

— Приходят новые молодые. Им нравится другая музыка, они носят другие шмотки, у них другие кумиры по мелочам и другие идеалы по существу. В тридцать это еще раздражает.

— Потом нет?

— Нет. Тридцатилетними стали другие. Теперь — их черед раздражаться. А к нам приходит покой. Мы-то знаем, что все так и будет.

— «И нет ничего нового под солнцем...»

— Как и под луной.

— Под луной прохладнее. День был жаркий. В вечерний заплыв пойдешь?

— Сегодня нет. Устал.

— И правильно. Бетти приготовила великолепных рапанов в белом вине. И вообще — ребята хорошо сидят. Жаль было уходить.

— Работа.

— Скорее это пенсия. С легким трудовым подъемом.

— Мне нравится. Много солнышка.

— Иногда слишком.

— Солнца никогда не слишком.

— Это ты не бывал в Намибе, Дрон.

— Намиб?

— Пустыня в Юго-Западной Африке.

— А-а-а.

— Бывал?

— Нет.

— Там все — слишком. Днем — слишком много солнца. Ночью — слишком много инея.

— Что нибелунгам — иней? Божья роса.

— Когда как. — За разговором Фред долил полный бак, вздохнул. — Не люблю дежурить ночью.

— Что так?

— Мыслей много.

— Про жизнь? Или?..

— И про жизнь тоже.

— Брось. Мы — живы.

— То-то и оно.

— В нас нет зависти.

— Не лукавь, Дрон. Есть.

— Чему завидовать?

— Юности.

— Эта новая юность — чужая. Я в ней ничего не понимаю, Фред.

— Может, ты и прав. Мы-то уже знаем, что жизнь сложится совсем не так... Мечтаешь быть воздушным шаром, и подняться на недостижимые высоты, в стратосферу, к звездам, и свершить не просто невозможное — немыслимое... А потом становится ясно: ты всего-то цветной шарик. На чужом празднике.

— Быть украшением не так плохо.

— Ты прав. Мишенью — хуже.

— Так кто из нас сегодня смурной, Фред?

— Ты, Дрон. А вообще... Все мы маемся. Жизнь скучна, когда из нее исключена высшая ставка. И — выбор.

— Между нею и смертью?

— Именно.

— Соскучился по намибийской пустыне?

— Может быть. Хочется чего-то... Не знаю.

— Риска?

— Покоя.

— Тебе здесь беспокойно?

— Сегодня — да. А риск... Его ищут любители. Профессионалов он сам находит.

— Спокойного дежурства, Фред.

— Лучше бы наоборот.

Фред зачерпнул горсть воды, она прошла сквозь пальцы и снова соединилась с морем.

— Вот и вся наша жизнь. Какая бы она ни была. А потому... Смотреть на такие звезды и знать, что они будут сиять всегда, мне порой просто невмоготу.

Глава 2

Тоска наступает тогда, когда человеку не хватает в жизни чего-то важного. Существенного. Того, без чего ему не живется. У одного это — слава и почет, у другого — карьерная тусовка, у третьего — деньги. А на самом деле... Людям не живется без жизни. И что тому виною — усталое воображение, повседневная рутина или что-то еще... Так уж выходит, что у большинства людей жизнь складывается из ожидания. И надежды на то, что станет лучше.

Ну а еще — в России мало солнышка. Совсем мало. А если оно и случается, люди по привычке греются водкой. Что еще делать, когда солнышка мало, а кругом только ночь?.. «Темная ночь, только пули свистят по степи...»

Наверное, я затосковал. Смешно. Над головой — яркие звезды Саратоны, морская вода тепла и ласкова, берег не просто освещен — чист, наряден, блестящ... Саратона — пристанище уверенной праздности и спокойной, привычной респектабельности. А вот поди ж ты... «Степь да степь кругом, путь далек лежит...» Наверное, сердце всегда будет стремиться в зиму, в которой когда-то замерзало. Или зима — это вовсе не время года, а состояние? Как и то странное, мучительное ожидание, полное печали о несбывшемся и тоски о непережитом, что бывает после темной, затяжной осени, сразу перед снегом?
Перед снегом в душе — как в степи, Полусонной, продрогшей, ночной, Перед снегом грущу о любви, И о том, что не сбылось со мной, И о том, что сбылось, но прошло, Словно надпись «люблю» на снегу, И о том, как чужое тепло Сердце льдом обмело, как в пургу, И о том, как краснел до ушей И не смел прикоснуться к руке, И о том, как нарвал камышей На сиреневой смутной реке... Все пройдет, отлетит, говорят, Ночь застелит туманами встреч, Но о том, как прекрасен закат, Буду помнить, и — буду беречь Тот наивный и любящий взгляд, Что связал нас — полжизни назад. 

{[1]}

Человек счастлив тогда, когда его ждут. Когда без него одного — безлюден весь этот большой мир с морозами, пустынями, степными ветрами, звездами, океанами... Когда ему есть куда возвращаться.

А мне возвращаться было некуда. И не к кому. Она ушла зимой. Я ждал ее, звонил, а когда она все-таки пришла за чем-то оставленным, спросил: «Мы поссорились или расстались?» Она ответила: «Мы расстались». И все кончилось. Странный я человек: никогда не готов к расставанию. Или — к нему никто и никогда не готов?

Смотреть на зимнюю московскую слякоть и ждать слякоти весенней мне было невмоготу. И я уехал на Саратону. Солнца здесь куда больше, чем в России. Вдоволь. А счастья?

Саратона — остров. С одноименным городом на побережье, который местные жители пышно именуют столицей, с пляжами вдоль всех трех берегов, кроме западного, обрывистого и крутого, со множеством больших и малых особняков, как принадлежащих грандам мировой элиты, так и сдающихся внаем, с вечнозелеными кустарниками, пальмами и всегда теплым в этих местах океаном.

Мы, четверо спасателей, работающих на обширном участке пляжа, принадлежащего со всеми кафе, шале, бунгало, каруселями и маленьким городком аттракционов в лесопарке отелю «Саратона», самому дорогому из дорогих и престижному из престижнейших, не уступающему знаменитому лондонскому «Королю Георгу», жили чуть в стороне от Саратоны, на высоком обрыве над простором океана, к которому сбегала бог весть сколько веков назад вырубленная в скале тропка, увитая зарослями жимолости, жасмина и дикой розы.

Я, Олег Дронов, Фред Вернер, Элизабет Кински и Диего Гонзалес разместились в четырех трейлерах, расположенных четырехугольником; пятый, хозяйственный, располагался чуть в стороне. Естественно, имелись все удобства и даже душ горячий у каждого — Европа все-таки, хотя вокруг и Атлантика. Есть у нас и общая терраса, увитая дикими розами, виноградом, укрытая сверху рыбацкой сетью; широкий деревянный стол, керамические светильники, свечи, большие, врытые в землю амфоры, в которых пламенеют цветы... Жить можно.

Диего был здесь старожилом: почти пять лет. Остальные подтянулись кто прошлой зимой, кто нынешней весной. Спрашивать друг у друга, почему каждый из нас здесь, считается бестактным. Потому мы друг у друга ничего и не спрашиваем. Каждый рассказывает о своей прошлой жизни только то, что считает нужным.

Просто все мы прежнюю жизнь уже завершили, а к новой не прибились... Еще не прибились или уже? Бог знает. Или — мы просто ждем? Чего? Никто не скажет. Так уж устроены люди: каждый полагает, что в жизни его все сложилось бы иначе, если бы... А вот это «если» каждый тоже выдумывает себе сам.

Навстречу мне шагал Фрэнк Брайт — пляжный служитель при каруселях и комнате смеха. С виду был он тщедушен, не жилист и не силен; пожалуй, он вызывал бы сочувствие, если бы не его всегдашняя язвительность, порою остроумная, но часто — злая. Злится ему было от чего: именно про таких индивидуумов сказал некогда Франсиско Гойя: «Есть люди, у которых самая непристойная часть тела — это лицо». Лицо Фрэнка Брайта было сморщено, как засохшая груша: обширный ожог рубцевался как попало, да еще и шрам с левой стороны кривил рот, оставляя его полуоткрытым в постоянной ухмылке; да еще и два неровных передних зуба... Все это делало Фрэнка похожим на мультяшного персонажа.

— Привет, Дрон.

— Привет, Фрэнк. Что поздно сегодня?

— Да парочка влюбленных на карусели закружилась. Потом дали хорошие чаевые, попросили запустить их в «лабиринт». А мне что? Любой каприз за ваши деньги. Уж они там порезвились, я вам доложу, как тысяча мартовских котов. И — кошек, разумеется.

«Лабиринтом» называлась еще одна комната, полная косо поставленных зеркал — любой дробился в них в десятках, сотнях, тысячах отражений, теряясь в этом Зазеркалье и повторяясь в нем бесконечно...

— Комната смеха сегодня тоже не пустовала?

— Не-а.

Меня и самого всегда интересовало, зачем люди идут туда — чтобы увидеть свое возможное уродство? Или — вздохнуть с облегчением, дойдя до последнего, правильного стекла?.. Я спросил это у Фрэнка, и он ответил, сморщив в усмешке кукольное личико:

— Люди очень любят себя, и они любят себя всякими! А зеркало... Что зеркало? Только стекло. — Подумал, добавил грустно: — Оно не выявляет уродства, но и не скрывает его. Да, люди обожают себя. О-божают! Делают из себя божков! Идолов! Кумиров! И — поклоняются себе самим и — больше никому. Таков мир.

Мы распрощались с Фрэнком, как разминулись. А мне подумалось вдруг: а что, если этот невеселый паяц прав? И мир действительно таков? И как тогда жить дальше всем нам?

Для себя я точно знаю одно: если ты не ведаешь, что тебе делать или как жить, — просто иди. Лучше — вперед и вверх. Вот только не нужно ничего преодолевать. Просто иди, смотри по сторонам и увидишь, как хороша жизнь. Она хороша летом, когда луг пахнет медом, а бор — хвоей... Она хороша зимой, когда снежок поскрипывает под ногами или когда лепит мокрый снег вперемежку с дождем, — ты идешь, вдыхая морозный или сырой воздух, и каждая клеточка твоего тела пульсирует радостью движения... Иди!

Глава 3

В тот вечер я поднимался от моря по кромке шоссе, все ускоряя шаг. Лицо мягко ласкал вечерний бриз, и жизнь в этом тихом бархатном раю в который уже раз показалась если и не счастливой, то сносной.

Машин было мало. Они обгоняли меня, обдавая жаром. Некоторые пассажиры оглядывались: пешеход был здесь в диковину. Я шагал по левой стороне навстречу движению. Ветер быстро смывал с перегревшегося асфальта запах гари; тело разогрелось движением, и я даже пожалел, что не остался поплавать. Потом решил: спущусь к океану от дома и два-три километра одолею. Вода сейчас сказочная.

Дом. Так уж устроены люди, что стараются назвать домом любое жилище, в котором задержались хоть на какое-то время. И хотя все мы умом понимаем, что тесное обиталище на теплой, но чужой земле домом от того не становится, а все же... Жить легче, если считать именно так.

Свет фар ослепил. Не смиряя шага, я подал влево, но вдруг понял — автомобиль летит прямо на меня. В последнюю секунду успел соскочить к самой кромке шоссе, автомобиль пронесся в каком-то миллиметре, засыпав вывернутым тяжелыми протекторами крупным щебнем. Один камень острым краем раскроил скулу.

Я чуть поплыл от удара, наклонился, опершись о колени и мотая головой, пытаясь унять выброшенную в кровь дикую дозу адреналина. Сердце колотилось бешено; энергия требовала немедленного выхода.

А машину занесло; она неловко заюзовала по обочине, притормозила, бешено вращая колесами и пытаясь выбраться на шоссе... Как оказался в моей руке камень, я и сам понять не смог; но треск раскрошенного заднего стекла был мне приятен.

Автомобиль застыл, две передние дверцы распахнулись одновременно, и на меня с обеих сторон понеслись тяжеловатой трусцой раскормленные атлеты. Ясный месяц, наши: кто еще станет куражиться в субтропиках развлекухой черемушкинского разбора?

Водитель добежал до меня первым, успел хрипло высказаться на предмет всякой саратонской швали и — замолк: я легко ушел под летящий в голову кулак и с маху ударил мужчину в порченную алкоголем печень. Тот словно споткнулся, рухнул на колени и уткнулся лицом в щебенку.

Второй казался непробиваемым. Дважды уклонившись от его ударов, я основательно вломил ему по корпусу, но он только екнул, глотнул воздуха и провел столь скорый удар, что я едва ушел уклоном! На секунду я встретился с ним взглядом и чуть не опустил руки: в глазах моего противника тлела злая усмешка, словно... Словно он решил просто поиграться со мной, как кот с мышонком, чтобы потом сожрать, аппетитно похрустывая размалываемыми крепкими челюстями косточками...

Новый удар был болезнен — парень въехал мне в скулу, уже рассеченную камнем, улыбка скривила его губы, а взгляд стал презрительно-жалеющим... Или это ночная Саратона играла огнями праздника в его расширенных зрачках?

А потом я уже не думал ни о чем и ничего не чувствовал. Голову поволокло странной волной, я сделался легким и безмятежным, и как только он слегка отвел плечо, я залепил в незащищенный подбородок два хлестких боковых. Руки заныли, но боец, казалось, этих ударов даже не заметил, ринулся вперед и попытался меня обхватить и свалить. Я отступил назад и чуть в сторону, ушел нырком под руку, жестко пробил снизу в подбородок и добавил крюком справа. Голова нападавшего дважды дернулась, глаза помутнели, он опрокинулся навзничь и остался лежать недвижной массой, словно борец сумо, выпивший тазик сакэ.

К авто я подошел из чисто детского любопытства: наши есть наши, как говаривал некогда один знакомый поляк: «Славяне-то мы славяне, только мы деремся до первой капли крови, а вы, русские, до последней».

Оттого очень хотелось убедиться: не затаился ли в автомобиле круторогий такой пацанчик в обнимку с бейсбольной битой; а вдруг покажусь я ему после пары косячков болотным страшилищем, да и вкатит он мне по загривку от широты славянской души. Кому оно надо? Мне точно нет.

Встречной пули я не опасался. Огнестрельное оружие на Саратоне не рисковал носить никто — табу; пугал даже не приличный срок за «хранение», а то, что больше двух-трех дней любитель огнестрела в местной кондиционированной и образцово-показательной тюрьме не протягивал; то ли пища была экзотичной, то ли климат суровым, а — сердечный приступ, и все. Стволы имелись лишь у охранников в аэропорту и у префекта здешней полиции. Но они их никому не показывали.

В салон я заглянул осторожно, а там... Девушка в белоснежном бикини смотрела на меня темными, как предгрозовое море, глазами... Рот ее удивленно округлился, и она произнесла на чистом иностранном языке:

— О-о-о...

Я скромно пожал плечами.

— Ну надо же... — Глаза девушки пылали счастливым азартом.

— Бывает...

— Всю жизнь мечтала встретить на большой дороге благородного разбойника! Со шрамом!

Что я мог ей сказать? Что царапина от щебенки — не шрам от шпаги? Что благородных разбойников не бывает? Что все дороги на Саратоне упираются в океан? А потому ответил просто:

— Мечты сбываются.

Глава 4

— Мечты сбываются... — как эхо повторила девушка.

— Но не у всех, не всегда и не во всем.

Она расхохоталась, тряхнула волосами:

— Зачем ты бросил в нас камнем?

— Погорячился.

— А где Сашок и Витек?

— Отдыхают. Здесь ведь курорт.

Девушка расхохоталась:

— Им повезло. Не успели прилететь и сразу — процедуры. Этот массаж им доктор прописал?

— Угу. Местный невропатолог. Климат здесь легкий и умиротворяющий, вот и массаж такой же.

— Так ты — доктор?

— Нет.

— А кто?

— Прохожий.

— Где ты так загорел, прохожий?

— Под солнцем.

Если что меня и удивляло, так то, что девушка осталась весела, абсолютно спокойна и даже кокетлива. Беззаботна. Не то что она не заметила происшествия — трудно не заметить, когда тебя усыпают раскрошенные осколки заднего стекла, а твои попутчики бездвижно лежат на асфальте, посапывают и в «снах» их нет ничего, кроме черной ночи... Удивительнее было другое — девушка на все это просто не обратила внимания.

— А ты не боишься, доктор?

— Чего?

— Что «лечить» теперь начнут тебя?

Я лишь пожал плечами. Девушка здесь первый день. Это очевидно. Что я мог пока рассказать ей о Саратоне? Ничего.

— Это вряд ли.

— А ты кто вообще?

— Спасатель.

— Звучит торжественно.

— Работа такая.

— И от чего ты спас этих дутых мальчиков?

— От высокомерия.

— Ты за этим раскрошил нам стекло?

— Погорячился. В здешних местах не принято наезжать на пешеходов.

— Разве на тебя наезжали... По-моему, эти ребятишки если наедут, мало не покажется.

— Это ваши друзья? Или охрана?

— О нет. Перемолвились словом-другим в гостинице три часа назад. Мы прилетели вчера. Одним бортом. А вечером сидела на улице, в кафешке — скучно, знаешь ли. Они проходили мимо. Я им помахала, как старым знакомым. Они показались мне забавными. Ну, мы выпили и все втроем поехали прошвырнуться. Проветриться.

— Проветрились?

— Более чем. Подбрось меня до отеля «Саратона», спасатель. Вожу я плохо, а в таком состоянии боюсь, что взлечу и — унесусь в это райское небо. — Девушка помолчала, произнесла: — Меня зовут Алина Арбаева.

— Знакомая фамилия.

— Ее знают здешние спасатели?

— Шарик маленький. Ее знают все, кто любит кататься на автомобилях.

— Ну да: саночки здесь явно никогда не возили.

— Азиатская нефтяная компания. Поздравляю, у вас состоятельный папа.

— Слушай, спасатель, может, ты перестанешь «выкать» и скажешь, как зовут тебя? Я на Саратоне впервые, но меня уверили, что здесь все по-простому и по-взрослому.

— Меня зовут Олег.

— Не будь нудным, Олег! Садись за руль и — поехали.

— Это твоя машина?

— Понятия не имею, чья это машина! А какая разница? Я хочу в гостиницу, чуть-чуть мартини с вишенкой, ванну... И наверное, спать.

— А эти ребята?

— Попутчики? Что мне до них? Пусть полежат на обочине. Отдохнут. Проветрятся. Ты не убил их?

— Нет.

— А чего они до сих пор валяются, как неживые?

— Придуриваются, я полагаю.

— Зачем им?

— Чтобы не получить еще.

— По-моему, это бодрые ребята. И побоев не боятся. Просто рука у тебя тяжелая. Ничего. Им на пользу. Впредь не станут куражиться вне родного отечества и наезжать на незнакомцев. Очухаются — на попутках доедут. Разопьют по полкило беленькой и завтра, как проспятся, будут уверены, что им все приснилось. В дурном сне.

— Тебе не грозит их полуночный визит? Вдруг ребята захотят общаться дальше?

— Не хочу я с ними больше общаться. Я остановилась в пентхаусе. Кто их туда пустит?

Я только кивнул. Служба в отеле отлажена, как хороший швейцарский хронометр. Как правило, о постояльцах там знают все.

— Так ты подвезешь меня, спасатель?

— Поехали.

Девушка чуть наклонилась ко мне, произнесла полушепотом:

— А ты мне нравишься, спасатель. Надеюсь, наш сон будет счастливым.

Глава 5

До отеля «Саратона» — самого фешенебельного курятника на здешнем и без того небедном курорте — мадемуазель я домчал за четверть часа, стараясь ввиду отсутствия заднего стекла и общей усталости внимательно наблюдать за дорогой. А потому совсем не знал, что делается на заднем сиденье. А зря.

Что уж там потребляла дитя петролеума и падчерица алюминия, какие «колеса» раздумчиво размалывала крепкими зубками, а только когда я подкатил к отелю и собрался лихо передать руль служке, тот сделал круглые глаза и заспешил в холл.

Объявился сам мэтр Иван Саввич Савин, уроженец здешних мест и потомок казаков времен врангелевского исхода. Он деликатно покашлял в кулак.

Наконец-то и я соизволил обернуться. Девушка была не только абсолютно пьяна, она оказалась совершенно голой. Бикини с распущенными тесемками съежились сиротливо на сиденье, а из одежды на Арбаевой остались лишь «скромные» босоножки от Версаче и не менее «скромный» браслет от Тиффани.

Обаяние новой русской — буржуазии? Или, как выговаривал Владимир Ильич, буржуАзии? Словцо какое-то мелкотравчатое, к большей части чад и домочадцев наших сырьевых магнатов вовсе никак не относящееся. Это они-то «буржуазия»? Чтобы стать буржуазией — а отпрыски таковой в Саратоне бывали регулярно, — нужно, чтобы поколений пять твоих предков до дыр истерли нарукавники в заштатных банчонках Цюриха или Базеля, за конторками каких-нибудь Фордов и Морганов... Вот тогда, глядишь... А у нас пока... так. Флибустьеры и душегубы, от обычных бандитов до директоров бесчисленных фондов, те, кто «отпилил» много от страны с незабытым и грозным названием СССР, и те, кто отпилил очень много. Короче — пена.

Ну а на Саратоне их чада в «неформале» могут пообщаться с отпрысками буржуазии старой, или, как это именуют в Штатах, «старых денег». Может, мир таким вот макаром и прибредет когда-нибудь к глобальной гармонии, но я лично в этом сомневаюсь. Очень сомневаюсь.

— Почему она... в таком виде? — спросил Савин.

— Саввич, почем я знаю? Может, она и по Москве так ходит.

— Ты как за рулем оказался?

— Шоферюгой подкалымливаю. Где ее бодигарды?

— Сама мадемуазель прибила.

— Ни бойфренда, никого?

— Никогошечки. Бесприданница просто. «Алина Арбаева, как она есть!» А хороша девчонка, если честно, а, Дрон? Где ты ее все-таки подобрал?

— На острове.

— А...

— Саввич, долго рассказывать, но ты же меня знаешь — не альфонс и даже не жиголо.

— Это да.

— Просто ее водила чуть не сшиб меня с дороги, получил камнем по стеклу, вышел с напарником на обочину потолковать со мною о разном, да там и остался.

— На обочине?

— На ней. Им там самое место. Мадемуазель испросила доставить ее к вам. Под хмелем она крепким или под кайфом — не понять. Да, ты службе безопасности своей передай, пусть разъяснят, что за мальчики. Она с ними вечером в каком-то кафе познакомилась. И остановились они, по ее словам, в твоем отеле.

— Вчера?

— Ну да. Мордатые такие. Здоровые. В недалеком прошлом «типа спортсмены».

— Такие обычно у нас не останавливаются. Но я проверю. И вышлю за ними машину. Где ты их обронил?

— Третий километр, шоссе номер двенадцать.

Савин кивнул, немедля приказал помощнику:

— На третьем километре, шоссе номер двенадцать — двое нетрезвых и побитых субъектов. Подберите, окажите необходимую помощь, доставьте в гостиницу.

— Будет сделано. — Помощник испарился.

Девушка сладко зевнула, свернулась на заднем сиденье клубочком, открыв самые потаенные места.

Савин только вздохнул:

— Слава Будде, на Саратоне бульварных газетенок нету, а то бы и папарацци, и всякое такое же непотребство... Тьфу!

— А «Таймс»?

— Лондонская? Нью-йоркская?

— Обе.

— О, это газеты других полетов.

— По мне — тех же самых.

— Дрон, без обид, уж где и как ты там с ее ухажерами разошелся, мне без интереса, а только помоги мадемуазель до пентхауса спроворить, мы же «Саратона», а не «Хилтон» какой-нибудь.

— Халатик бы какой-никакой...

— Да уже несут! И еще... Ты уж сам в подземный гараж зарули, а я команду дам, чтобы тебя прямо в пентхаус вместе с кралею и вознесли. Лады? Прессы-то у нас нет, а пересуды? Оно нам надо?

— Твоя правда, Саввич. Твоя правда.

В пентхаус нас сопроводил молодой человек. Я занес завернутую в халат леди Арбаеву в номер, огляделся, поместил на широченный диван, снял трубку антикварного телефона:

— Саввич? Мне тут до утра делать совсем нечего, ты бы сиделку прислал какую-нибудь, что ли, пусть за девушкиным похмельем или кумаром — пес знает, что с ней такое — присмотрит.

— Вот еще! — Алина внезапно встала с дивана, одним движением сбросив халат, подошла, вырвала трубку, скомандовала: — До утра нас не беспокоить! — и опустила трубку на рычажки.

Прошла к центру комнаты, опустилась в подсвеченную, размером с небольшой бассейн, ванну. Погрузилась с головой, вынырнула, встряхнула мокрыми курчавыми волосами, прошлепала босыми ногами ко мне, встала в позе самой откровенной и вызывающей.

— Тебя смущает моя нагота, спасатель?

— Не особенно, — честно ответил я.

— Ты что, голубой? Или импотент?

— Ты спросила о смущении. Я ответил. Пока. — Повернулся и пошел к двери.

— Посиди немного со мной, — попросила девушка, и голос ее прозвучал так, что я остановился, обернулся. На глазах Алины блестели слезинки. Она уже набросила халат, завернулась в него. — Посиди со мной чуть-чуть, просто посиди. Я не стерва, просто образ стервы мне словно «прописан». «Алина Арбаева — нефтяная молодежь», как она еще себя может вести?

— По правде?

— По правде.

— Мне все равно.