Милый друг! От преступленья,
От сердечных новых ран,
От измены, от забвенья
Сохранит мой талисман!»[Отрывок из стихотворения А.С. Пушкина «Талисман» 1827 г.]

Разверзлись хляби небесные…
Именно так можно было описать нынешнюю, не по-зимнему теплую погоду, стоявшую в Москве. С серого сумрачного неба сыпалась колючая пороша. Ближе к земле она снова застывала и устилала все вокруг острыми, ломкими иголками. Влажный мороз щипал щеки, а ноги утопали в холодной жидкой каше. Снег все сыпал и сыпал, и московские дворники, круглолицые татары в белых фартуках, надетых на овчинные полушубки, не успевали расчищать дорожки. Проходя мимо двух старушек, закутанных в теплые платки поверх долгополых шуб, я услышала, как одна из них сказала своей собеседнице, недовольно качая головой: «Вот увидишь, Никитична, если на Касьяна– шлемоносца, заступника воинского, дождь хлынет – быть недороду и многие помре…»
Вернувшись в гостиницу после беготни по модным московским лавкам, я заметила на столе длинный голубоватый конверт с изящной монограммой. Ножом для бумаг вскрыв конверт, я прочитала:
«Милая Полина! Известие о твоем прибытии в Москву застало меня здесь, в имении, где мы с Сергеем обычно проводим конец зимы. Прости великодушно, что долго не отвечала, хотя письмо было мне доставлено с нарочным с нашего московского адреса. Я очень обрадована твоему приезду и раздосадована, что не могу тотчас же увидеть и обнять подругу. Поэтому хочу предложить тебе следующее: если помнишь, у меня вскоре день рождения. Нынешний год – високосный, и праздновать обязательно будем, ведь я родилась двадцать девятого февраля.
Приезжай, будет весело – мы с Сергеем готовим шарады, сюрпризы, живые картины. Кстати, у тебя есть платье по моде двадцатых годов? Хотя, зачем я спрашиваю, ты же едешь из гостиницы, а не из дома. Не беспокойся, я все для тебя приготовлю. У нас будет костюмированный вечер по «Евгению Онегину» – выбирай себе роль, но я уже – Татьяна, а Сергей сыграет того, кем и на самом деле является – моим мужем.
Если решишь – напиши мне немедленно. Садись на поезд Москва – Санкт-Петербург, а в Твери, рядом с железнодорожным вокзалом, тебя будет ждать коляска. Наше поместье между Тверью и Старицей, место тихое, спокойное, тебе понравится. Соглашайся, Аполлинария, иначе нанесешь мне смертельную обиду.
Жду известия.
Твоя подруга Марина Иловайская
(в девичестве Верижницына)
19 февраля 1892 года»

Глава первая.
...Вот я в деревне. Доехал благополучно без всяких замечательных пассажей; самый неприятный анекдот было то, что сломались у меня колеса, растрясенные в Москве другом и благоприятелем моим г. Соболевским. Деревня мне пришла как-то по сердцу...
(Из письма А.С. Пушкина П.А. Вяземскому. 9 ноября 1826 г. Из Михайловского в Москву)

* * *
В N-ском институте благородных девиц, под покровительством вдовствующей императрицы Марии Федоровны, пансионерка Марина Верижницына отличалась веселым нравом и изобретательностью. Она училась на класс ниже меня, но часто прибегала к нам на переменах, чтобы передать последние новости, – непостижимо, откуда она все узнавала раньше всех? Такая была пронырливая девушка. Она сообщала нам, что подадут на обед и в духе ли Maman, кто этот важный господин, что пришел навестить пепиньерку Семенову, и в какой лавке куплены душистые ластики институтки Гречаниновой, внучки тогдашнего городского головы. Небольшого роста, со смоляной косой ниже талии и с чудными ресницами, обрамлявшими карие глаза, похожие на две спелые вишни, Марина водила за нос не только «синявок» (так мы звали классных дам за их синие форменные платья), но и самого инспектора, Евграфа Львовича Рябушинского, грозу нерадивых учениц.
А после окончания ею института по N-ску прошел слух, что Марина сбежала из дома. Не с корнетом, не с гусаром, а одна и в актрисы! Ее мать, помещица Наталья Арсеньевна Верижницына, так была возмущена дерзким поступком дочери, что тут же принялась обивать пороги всех присутственных заведений с просьбами, уговорами и угрозами – немедленно найти дочь и возвратить ее под отчий кров.
Дальнейшая судьба Марины Верижницыной известна мне со слов нашей горничной Веры, приятельствующей с парикмахером, раз в неделю завивавшим Наталью Арсеньевну. Та не утратила привычки укладывать на висках старомодные букли, даже находясь в отчаянии от бегства дочери.
Марина поступила в саратовскую труппу и полгода кочевала по городам и весям, исполняя партии каскадной субретки. Новенькая пользовалась большим успехом, ее искренность и свежесть привлекали внимание, и она была рада своей судьбе, несмотря на стенания матери, умолявшей ее вернуться под отчий кров. Однажды, на гастролях в Твери, новоиспеченная актриса познакомилась с известным тверским меценатом и покровителем изящных искусств г-ном Иловайским, фабрикантом и заводчиком. Сергей Васильевич посещал все спектакли трупп, дававших в Твери представления, считался завзятым меломаном и ценителем прекрасного. По заведенному им обычаю, после спектакля устраивался в его особняке обед в честь актеров. После обеда Иловайский одаривал гостей: мужчин – золотыми портсигарами, а женщин – браслетами, с выгравированными именами на каждом подарке. Вера, рассказывавшая мне об этих браслетах, так дотошно их описывала, словно видела воочию. Ей за всю театральную жизнь довелось лишь раз удостоиться такого браслета, да и то серебряного, с надписью «Ваше искусство незабываемо».
На следующее утро сонная и еще не протрезвевшая труппа отправилась дальше; Марины же недосчитались. Оказалось, что в то время, как все артисты пировали за ломящимися от яств столами, субретка с Сергеем Васильевичем разговаривали и не могли наговориться. Сначала сидя рядом за обеденным столом, а потом прогуливаясь по липовой аллее парка, примыкавшего к особняку. Марина рассказала внимательному собеседнику о своей учебе в женском институте, о матери– вдове, воспитывающей дочку на скромные доходы от имения. Сергей Васильевич приятно удивился, узнав, что девушка – потомственная дворянка, получила прекрасное образование и воспитание, а ее тяга к актерскому ремеслу – всего лишь дань взрывному, открытому характеру и стремлению увидеть все своими глазами после долгих лет, проведенных в учебном заведении с монастырским укладом.
Марина пленила его искренностью и веселым складом характера. Тем же утром, еще до отбытия труппы, Иловайский предложил ей погостить у него, но она не согласилась, боясь себя скомпрометировать жизнью в доме одинокого мужчины. На мой взгляд, снявши голову по волосам не плачут: она достаточно уже испортила себе репутацию, подавшись в актрисы, но оставим это, не стоит мне уподобляться старой ханже.
Неожиданно Сергей Васильевич сделал Верижницыной предложение. Вот так сразу, после нескольких часов знакомства. Сказать, что он влюбился в Марину без памяти, было бы опрометчиво: она свежа, юна, моложе его лет на тридцать с лишком, из родовитой семьи (ее отец не раз избирался в председатели губернской земской управы) и хорошего воспитания. Марину и Иловайского объединяла истинная любовь к театру, но, несмотря на это, будущий муж тут же запретил ей появляться на подмостках, сделав исключение только для домашних спектаклей, в которых и сам не прочь был поучаствовать.
Свадьбу сыграли поспешную, потому – скромную. Их обвенчал сельский священник, получивший солидную лепту на богоугодные дела. Вдова Верижницына, выписанная из своего поместья, тихо плакала, сморкаясь в ветхий кружевной платок, украшенный вензелем. Ее обуревали противоречивые чувства: с одной стороны, завидный жених Иловайский явился спасителем чести беспутной дочери, но с другой – был купцом и низкого роду. Сергей Васильевич окончил институт корпуса инженеров, да еще с прекрасной аттестацией, но его предки платили оброк графу Растопчину, генералу от инфантерии. Так что, как ни крути, а для помещицы Натальи Арсеньевны зять оказывался с изъяном, и плакала она от противоречивых чувств, обуревавших ее: то ли радоваться восстановленной репутации и семейному счастью дочери, то ли скорбеть о скандальном поведении единственной наследницы рода, заставившем гордую фамилию Вережницыных соединиться с низким сословьем.
Узнав о свадьбе, я написала Марине поздравительное письмо и с тех пор у нас завязалась оживленная переписка.
Став полноправной супругой, новоиспеченная госпожа Иловайская проявила себя во всей красе, занявшись домом и хозяйством. Она переменила внутреннее убранство особняка, заказав в Италии гостиный гарнитур, а из Англии выписала столовый, в стиле «чиппендейл», вновь вошедший в моду в наши дни.
Но больше всего сил и времени Марина посвятила домашнему театру. О нем она могла писать целыми страницами, с воодушевлением и всяческими подробностями, часто выдуманными, на мой взгляд, разошедшимся воображением. Ей хотелось и золотых львов с крыльями, и мраморных колонн, и в каждом письме чувствовалось увлечение постройкой.
Для театра пришлось снести внутренние перегородки во флигеле, примыкавшем к дому, и выстроить невысокую сцену на левой стороне большой залы. Внутрь можно было попасть либо через главный вход с массивными дверьми, украшенными резными масками комедии и трагедии, либо через внутреннюю галерею, ведущую через зимний сад. Ею пользовались в ненастье, когда не хотелось выходить наружу в морозную или дождливую погоду.
Устраивать оркестровую яму Марина не захотела – приглашенные музыканты располагались со своими инструментами на сцене, позади артистов. По стенам висели вычурные газовые светильники, а тридцать стульев для публики были обиты красным бархатом.
Иловайская стала чаще писать мне, когда я сообщила ей о своем приезде в Москву. Мы никогда не были с ней подругами, но, живя оторванной от своего прошлого, Марина стала писать всем пансионеркам, которых помнила по институту. Я ей отвечала охотно, так как интересовалась поворотами судьбы в ее жизни.
Она только– только закончила отделку театра и, гордая своим детищем, хотела показать театр тем, кто знал ее в N-ске. Муж, занимаясь коммерцией, оставлял ее хозяйничать одну в имении: дела в белокаменной отнимали его время и силы. Но и она не всегда сидела сиднем у себя в деревне: проехав сто верст, посещала все театральные и оперные премьеры, захаживала к модисткам, белошвейкам и шляпницам, и я надеялась, что именно Марина, моя институтская приятельница станет мне, провинциалке, компаньонкой и провожатой на время моего московского визита.
Сладкие надежды на прогулки по Москве в обществе приятной собеседницы пошли прахом. Получив от нее весточку, я почувствовала усталость и разочарование. Конечно, можно было бы написать штабс– капитану Николаю Сомову, служившему у нас в N-ске по артиллерийской части. Но боюсь, что после того, как я разочаровала его, отказавшись выйти за него замуж (я вдовела на тогдашний момент около года, и боль от потери любимого супруга Владимира Гавриловича Авилова, географа– путешественника, была еще слишком свежа), ничего не выйдет. Он либо надуется и откажет мне под благовидным предлогом, либо подумает, что я приехала в Москву, чтобы увидеть его и принять его предложение выйти за него замуж, что вовсе не входило в мои планы. Нет, не буду ставить Николая в известность о моем приезде, попрошу отца сопровождать меня в оперу в один из вечеров, а там подойдет время направиться с визитом к Марине Иловайской.
Мой отец Лазарь Петрович Рамзин, известный в N-ске адвокат и присяжный поверенный, был вызван в Москву по делам своего подзащитного на заседание апелляционного суда. Так как дело затягивалось и отцу пришлось находиться в Москве не менее месяца, я вызвалась его сопровождать. После смерти тетушки и отставки, которую получил мой несостоявшийся кандидат в мужья, мне захотелось развеяться: походить по модным лавкам, помолиться в Храме Христа– Спасителя и запастись новыми французскими романами, не дошедшими до нашего захолустья. Лазарь Петрович с радостью согласился, заказал в гостинице «Лейпциг», славящейся своей кухней, два номера, а я принялась обходить один за другим магазины на Кузнецком мосту. У Сытина я задержалась надолго: пришлось нанимать извозчика, чтобы довезти книги до гостиницы, а принадлежавший бельгийцу «А– ля Тоалет» пробил солидную брешь в моем бюджете: я оставила в магазине не менее трех тысяч рублей. В конце концов, не могла же я появиться у Иловайских в турнюре по прошлогодней моде.
Отец смотрел на мое расточительство более чем снисходительно. Тетка оставила солидное наследство, и, по его мнению, мне более пристало интересоваться последними новостями дамских мод, нежели совать свой нос в его дела, связанные с убийствами и другими страшными преступлениями.
Дни до поездки в Тверь тянулись очень медленно. Погода все ухудшалась, снег валил, не переставая, и мне совершенно не хотелось никуда выходить. Гостиничный мальчик принес мне железнодорожный билет в вагон первого класса, получил наказ отослать в Тверь телеграмму о моем приезде и щедрые чаевые. А я в очередной раз порадовалась, что у меня, как и у отца, белый паспорт, с правом беспрепятственного проезда по Российской Империи и выезда за границу. Нам их выдали в честь особых заслуг Лазаря Петровича и моего покойного мужа. Тем, у кого паспорта другого цвета – желтого, красного или синего, приходится гораздо хуже.
В этот вечер отец на удивление рано вернулся с заседания суда.
– Дорогая моя девочка! – поцеловал он меня в лоб, как маленькую, хотя мне уже шел двадцать шестой год. – Неудачная на этот раз у нас с тобой поездка.
– Что случилось? – спросила я.
– Вынужден задержаться здесь еще на неопределенное время. Товарищ прокурора требует дополнительного дознания, а я обязан поддержать моего подзащитного. Так что не видать мне родного дома еще, по меньшей мере, недели две, а то и более.
Мы с papa всегда были друзьями. Мама моя умерла, дав мне жизнь, а отец так и не женился, хотя у такого интересного мужчины всегда было много поклонниц, которых он не обходил своим вниманием. Он холил усы и ногти, носил сорочки отличного качества, а его бархатный баритон заставлял трепетать сердца судейской публики, приходивших специально послушать Лазаря Петровича Рамзина. Я всегда восторгалась отцом: он обучал меня лаун– теннису, мужской посадке в седле и умению видеть события в их истинном свете.
– Ничего страшного, – улыбнулась я. – Мне уже доставили билет в первый класс до Твери, а оттуда в коляске Иловайских я доберусь до усадьбы. Как ты будешь без меня?
– Не волнуйся, доченька. Ох, и разойдусь я тут, без надзора, – рассмеялся отец. И тут же перейдя на серьезный тон, добавил: – Только процесс завершится, вернусь домой. Хоть в гостинице и удобно, а все не родной очаг. А ты обязательно напиши мне, как доберешься.
– Обязательно! – и я принялась собирать вещи.

* * *
Вокзалы пахнут восхитительно: паровозной смазкой, дымом, нагретым железом. Для меня всегда этот запах обозначал дальние странствия, радостные встречи и грустные расставания. В детстве я до ужаса боялась бородатых носильщиков в кожаных фартуках с обязательной бляхой на груди – и в то же время так хотелось проехаться на их тележках со скрипящими колесами. И когда однажды, в пятилетнем возрасте, мне удалось забраться поверх высоченной груды саквояжей и дорожных кофров, я была счастлива безмерно. Это ощущение ничем не омраченного удовольствия от жизни настигало меня, только стоило мне вступить под высокие готические своды вокзала.
Снегопад прекратился, и небо вновь приобрело нежно-голубой прозрачный оттенок. Я посмотрела вверх, придерживая шляпку: сквозь ажурные переплетения дебаркадера пробивались редкие солнечные лучи. Изогнутые арки, через которые проходили рельсовые пути, блестели, словно отмытые добела. Снег остался только на лоджиях с готической колоннадой вокзальной башни и на пинаклях парапетов стрельчатых окон. К запаху вокзала примешивался свежий аромат весеннего утра.
Купе оказалось очень уютным и даже роскошнее того, в котором мы с отцом приехали из N-ска в Москву. Я не спеша устроилась, разложила вещи и, отколов шляпку, аккуратно повесила ее на крючок.
Немного устроившись, я достала из дорожной сумки «Московские ведомости» и погрузилась в новости театрального сезона. В Малом театре госпожа Ермолова в роли Сафо – в пьесе драматурга Грильпарцера. В Большом – концерт капеллы Русского хорового общества под руководством Антония Аренского, сообщение о закладке театра «Эрмитаж», и, в честь такого знаменательного события, выступление цыганского хора с примадонной Ангелиной Перловой, исполнительницей романсов. Культурная жизнь в первопрестольной кипела ключом, и мне так хотелось успеть посетить все, о чем впоследствии я смогу долго рассказывать подругам в N-ске.