Мало кому известно, что первый вариант романа Александра Беляева “Человек-амфибия” назывался “Человек с железными жабрами”, героя звали не Ихтиандром, а Прохором, и рассказывалось в этом романе про базу для подготовки подводных диверсантов-разведчиков в Ялте. На следующий день после сдачи рукописи в издательство Беляева вызвали куда следует и настоятельно порекомендовали заменить железные жабры жабрами молодой акулы, исключить всякие упоминания СССР и вообще перенести действие куда-нибудь подальше. Что автор и сделал, к счастью.
Да что Беляев! Даже прижизненный советский классик Алексей Толстой был вынужден многое изменить и в конструкции аппарата инженера Лося, и в гиперболоиде инженера Гарина, не говоря уже о подлинных целях марсианской экспедиции. Сомневающиеся могут достать берлинское издание “Аэлиты” 1926 года и сравнить с любым советским. Мало того, “Аэлита” и “Гиперболоид” задумывались как единый роман, этакий “наш ответ Уэллсовским марсианам”...
Молодая советская наука в двадцатые-тридцатые годы вытворяла такое, что и ныне представляется чудом. А молодая советская цензура (которой как бы не существовало, а был так называемый Гослит) сбивалась с ног в попытках заделать дыры в заборе. Иногда это удавалось, иногда нет. Во-первых, цензуре своевременно не докладывали, что является на сегодняшний день государственной или военной тайной. Во-вторых, в государстве тотального контроля, как ни странно, существовало множество изданий, трудноразличимых для Недрёманного Ока по причине мелкости оных. Цензоры на местах были невежественны, ленивы, а зачастую — просто пьяны. За недосмотр они расплачивались постфактум. Печатная продукция изымалась, уничтожалась, помещалась в спецхран — но не могла исчезнуть полностью. Из районных и многотиражных газет сворачивали кульки для семечек и селёдок, ими оклеивали стены под жалкие обои, оборачивали книги (сейчас это трудно представить), их клали в валенки как стельки... Были проблемы и другого рода. Детскую литературу, скажем, блюли жёстко, но выискивали в ней лишь идеологическую крамолу, допуская утечку самых передовых научно-технических секретов. Взять, к примеру, “Приключения Карика и Вали”...
А всяческие справочники, путеводители, книги по краеведению и природоведению, книжки-раскраски, альбомы рисунков для аппликации и вышивки, кроссворды, ребусы, наконец — переводные картинки!
Так что коробка из-под телевизора, принадлежавшая усопшему секретчику Мальчугану, вмещала в себя лишь ничтожную часть запретного советского знания. В основном это были смешные мелкие секреты. Кому сейчас интересен агитационный пулемёт “Красный Максим”, пули которого высвистывали мелодию “Интернационала”? Кто теперь знает, что скульптурная группа Веры Мухиной “Рабочий и колхозница” должна была служить носовой фигурой исполинского самолёта “СССР”? Кто из пионеров предвоенной поры вспомнит сейчас, как они заготавливали в тридцать девятом мухоморы (красные — отдельно, пантерные — отдельно)? Наконец, Юрия Гагарина и Сергея Королёва знает весь мир, а кто слышал о существовании зэка по имени Исаак Ушерович Блюм?

Газета “Котласский железнодорожник” от 4 ноября 1960 г.
Первый космический рейс
В наше прекрасное время, когда стараниями партии и правительства полным ходом идёт освоение космического пространства и вот-вот на орбиту вокруг нашей планеты выйдет первый спутник с человеком на борту, когда в разоблачении культа личности Сталина расставляются последние точки, настала пора рассказать, наконец, о тех великих достижениях нашей науки и техники, которые в течение многих лет от советских людей скрывались за семью печатями.
...Инженер И. У. Блюм впервые был арестован ЧК в 1921 году. Затем аресты последовали в 1926 и 1934 годах — вначале как члена “Бунда”, а потом по “делу Промпартии”. Отбывать несправедливое наказание его отправили в одну из первых так называемых “шарашек”: конструкторское бюро за колючей проволокой. Там, помимо исполнения спущенных сверху плановых разработок конных прожекторов для ночных кавалерийских атак, Блюм сумел не просто создать новый перспективный проект, но и заинтересовать им руководство. Год потребовался на строительство верфи и выделение необходимых фондов. Но с начала 1937 года в КБ закипела работа над совершенно новым и необычным изделием...
Два года и девять месяцев спустя, в начале ноября 1939 года, изделие “ВНТС” заняло место на обширном пустыре, раскинувшемся рядом с лагерем. Представляло оно собой громадный аэростат, к которому вместо обычной гондолы прицеплено было нечто странное: связка четырёхметровых труб, к которой сверху крепился небольшой серебристый шар.
В ночь с четвёртого на пятое ноября началось наполнение оболочки аэростата гелием.
Ранним утром седьмого ноября инженер Блюм расположился в шаре и запер его изнутри. В кармане ватника лежали временное удостоверение личности и пропуск на право выхода за пределы зоны.
В семь часов десять минут по московскому времени были обрублены тросы, и “ВНТС” начал медленный подъём, длившийся более четверти суток. Убедившись, что на высоте десяти с половиной километров подъём завершился, инженер Блюм сбросил вниз сигнальный фальшфайер и через минуту нажал красную кнопку на приборном щитке.
Воспламенились одновременно девятнадцать ракет внешнего пояса ракетной связки!
И ракетный корабль — а именно им и было изделие “ВНТС” — прошёл сквозь оболочку аэростата и ринулся к звёздам!
Когда отгорели ракеты внешнего пояса, воспламенились ракеты второго, затем внутреннего, и в конце концов — заработал центральный ракетный блок. Когда же прогорел и отстрелился он, стали вспыхивать с пятисекундным интервалом магниевые фотопакеты. Эти вспышки засекли несколько разбросанных по местности теодолитов. Было установлено, что максимальная высота подъёма ракетного корабля составила сто пятьдесят девять километров!
По международным нормам, граница космоса проходит на высоте ста километров. Таким образом, первый космический пилотируемый полёт состоялся в СССР ещё в 1939 году!
...Корабль совершил мягкую посадку на лёд Онежского озера. Пять часов спустя инженера Блюма подобрал один из спасательных У-2.
В дальнейшем И. У. Блюм принимал участие в разработках перспективных видов оружия, в частности самолётов-снарядов, пилотируемых почтовыми голубями. Но затем его привлекла железная дорога, которой он и отдаёт сейчас весь свой талант. Первый человек, побывавший в космосе на корабле, буквально собранном своими руками, живёт на нашей земле и ходит среди нас, добавляя крупицы своего труда в общую копилку семилетки!
И. Голубев

А знаете ли вы, что в СССР были созданы несколько самолётов с атомными двигателями, и один из них совершил в 1963 году дважды кругосветный полёт? В результате чего у писателя-фантаста А. Казанцева начались неприятности с Главлитом и КГБ, и ему пришлось долго объяснять, что роман “Пылающий остров” был написан: а) ещё до войны и б) не только им. А вот авторам брошюрки “Крылатый атом” издательства “Вышайша школа”, 1964 год, отмазываться было, наверное, нечем...
Или взять деятельность Института экспериментальной медицины. Вот они, серые папки с аккуратными красными крестиками... но с этим пусть разбирается доктор.
Вот тоже интересная папочка, с жирным знаком вопроса: два десятка тонких детских книжек, детская же — большого формата, но в картоне: “Экспедиция к предкам”, А. Свирин... Закладка с надписью: “Слишком достоверно?”
Или вот эта: “Кибернетика”.
Или эта: “Русский Север”...
А вот совсем новенькие: “Чекисты шутят”, “Чекисты продолжают шутить”...
— Наробыв дидусь, — сказал Коломиец, откладывая в сторону очередную выкройку, сохранившую в себе тайну второй хибинской экспедиции академика Ферсмана. — Как он не боялся всё это держать при себе?
— А я его понимаю, — сказал Крис. — Сперва, может, и боялся — пока было что терять. А после перебоялся... Вот за что я большевиков не люблю — кроме Хасановны и Че Гевары, — так это за то, что они бездарно просрали такой колоссальный энтузиазм всей этой учёной публики. Ведь без всяких шарашек за те же хлеб и воду — только разреши! — такого бы насоздавали и наоткрывали, что Марс бы давно семнадцатой республикой стал, а Штаты — большим кукурузоводческим совхозом с джазовой самодеятельностью. Да, ребята, и какой бы это был джаз!..
— А не надо было фракционность разводить, — сказала Хасановна. — Поумерил бы Троцкий свои амбиции... Разобрался бы Радек со своими бабами... Как ведь всё хорошо начиналось! И у нас в октябре, и у вас в августе!.. “ВНТС”. Слыхала я про это... Знаете, как расшифровывается?
— Нет.
— “Вождь народов товарищ Сталин”. Строили второй экземпляр, побольше, да война помешала. Не будь войны — аккурат к юбилею вождя Луну бы освоили.
— А какое сегодня число? — вдруг спросил Крис, поднося к глазам тоненькую серую брошюрку.
— Годовщина расстрела июньской демонстрации, — немедленно откликнулась Хасановна.
— Месяц я ещё худо-бедно помню, — сказал Крис. — Я про число спрашиваю.
— Седьмое, — робко предположила Ираида.
— А тут как раз написано: “7. 06. 98. Проверить”. И давно написано. Бывшими фиолетовыми чернилами.
— Можно посмотреть? — спросила Ираида.
— Сколько угодно, — сказал Крис.
— Панас Запредельный, — прочла Ираида. — “Пролетарская машина времени «Красный Янус»”. Популярная библиотека. Роман для детей и юношества. Выпуск четвёртый. Издательство “Полярный Октябрь”. Архангельск, 1928 год.
— В Черкассах улица есть — Панаса Беспредельного, — сказал Коломиец. — Бывшая Рокоссовского. Может, это тот самый?
— Глава восьмая, — продолжала читать Ираида. — Гремучий бензин. Новые друзья и новые враги. Мотоциклетки в ночи. Комсомольцы есть? Освобождённый оказывается негром. Что такое “крутой навороченный байк”?
— Чего? — приподнялся Крис. — Так и написано?
Ираида показала ему страницу. Крис недоверчиво посмотрел на буквы. Потом внимательно изучил обе стороны обложки.
— Настоящая, — сказал он. — Только вот откуда в двадцать восьмом году взяться слову “навороченный”?
— Жаргон, как и мода, возвращается каждые двадцать пять лет, — сказала Ираида.
— Например, глагол “бузить”, — ехидно сказал Крис. — Но при чём здесь сегодняшнее число? Написанное Бог знает когда?
— Может, это и не число, а инвентарный номер, — сказала Ираида.
— А что значит “проверить”?
— Ну... — Ираида задумалась.
— А вот ещё одна, — сказал Коломиец, выудив из коробки точно такую же брошюру. — Выпуск первый...
— Давай-ка высыплем всё на стол, — предложил Крис. — Наверняка там ещё есть...
— Лучше я сама, — сказала Хасановна. — А то вы у меня устроите тут...
Увы, других выпусков романа товарища Запредельного не отыскалось. Хасановна пошла заваривать чай. Крис углубился было в чтение, но тут дверь распахнулась, и на пороге возник доктор в обнимку с длинным тощим негром.
— Ух ты, — сказала Ираида. — Освобождённый оказывается негром... — добавила она шёпотом.
— Не знаю, как вы, — с лихорадочной улыбкой во весь рот сказал доктор, — а мы с добычей. Этим афроафриканцем наши неизвестные друзья намеревались повторить вариант Сергея Коростылёва. Прошу любить и жаловать.
— Как ты его назвал? — переспросил Крис.
— По правилам политкорректности — “афроафриканцем”. Говорят, что “негр” — это неприличное слово. Вроде как “пидор”. И отныне вместо слова “дурак” прошу употреблять выражение: “представитель интеллектуального большинства”...
Ираида медленно подняла руку и наставила указательный палец в грудь гостю. Тот начал бледнеть.
— Что-то случилось? — решил уточнить Крис у доктора.
— И ещё как, — сказал тот. — Боюсь, что братца Майкрофта нам предстоит использовать на сто пятьдесят процентов...
Раздался какой-то всхлип. Негр закатил глаза и тихо сползал по стенке. Крис молча встал, ухватил парня под мышки и легко оттащил на кушетку для психоанализа, которая здесь, в приёмной, играла роль дивана.
— Ты его знаешь? — повернулся Крис к Ираиде.
— Да это тот самый, который у меня хотел сумочку отнять!
— Ага. Что-то Москва становится уж очень маленькой. Где ты его взял, Иван?
— Где-где... В Мытищах. Где ещё беглые негры водятся?
— А как тебя занесло в Мытищи?
Доктор набрал побольше воздуху в лёгкие — и начал рассказывать.

9.
ПРОЛЕТАРСКАЯ МАШИНА ВРЕМЕНИ
“КРАСНЫЙ ЯНУС”
выпуск I


Глава первая.
Испытатели. Секретная лаборатория “5-зет”. Готовы к старту!

Марков заехал за Терешковым на мотоциклетке. Одет он был по обыкновению в пилотское пальто-реглан, кожаный шлем и очень старые желтоватые выпуклые очки, делающие его похожим на удивлённую рыбу.
— Ты спишь слишком долго, — заявил он с порога. — Это вредно. В организме накапливаются жирные шлаки.
— Я запасаюсь сном, — сказал Терешков. — Никто не знает, когда и как мы будем спать в следующий раз.
Он выпил стакан кислой воды. Это был сегодня весь его завтрак. Так велел профессор Шварцкопф.
— Неужели тебе так важно знать, когда и как мы будем спать в следующий раз? — удивился Марков. — Разве не ты, старый товарищ, обходился неделями без сна, держась в седле? Наверное, ты ослаб душой и телом.
Терешков засмеялся. Он схватил двухпудовую гирю, шутя обмахнулся ею, потом поймал Маркова за ремень и поднял вверх на вытянутой руке.
— Так и буду носить, пока не прекратишь брюзжать, как мелкая буржуазия! — пригрозил он. — Кстати, Маркс спал ещё поболе моего!
— Так ведь он мозгом работал. Опусти, у тебя на потолке паутина, а я боюсь пауков.
— Знаешь, я чувствую себя необыкновенно, — заявил Терешков, ставя товарища на пол. — Такого со мной ещё не было. Даже когда в первый раз я взлетел на “Сопвиче” и вся земля была подо мной, я не чувствовал такого подъёма. А ведь, по условиям эксперимента, мы должны быть совершенно спокойны. Что же делать?
— Сейчас мы с тобой прокатим по начинающей просыпаться Москве, и ты посмотришь на неё отрешёнными глазами. Ты увидишь грязь на улицах и дома с пыльными стёклами. Ты услышишь хохот самодовольных нэпманов, которые на пьяных извозчиках возвращаются с диких оргий. Обоняешь запоздалый обоз золотарей. Осязаешь помятых девок у дверей притонов...
— Зачем я стану их осязать? — удивился Терешков.
— Чтобы запомнить, дубина! Возможно, ты этого больше никогда не увидишь. Помнишь, что сказал профессор?
— Да. Не до конца выверено, в когда мы вернёмся.
Терешков натянул шинель и суконный шлем с голубой пилотской звездой. Огляделся, вдруг с грустью прощаясь с комнатой, к которой привык. Полукружие тёплой голландской печи, длинное узкое окно, койка под серым одеялом, портрет Отто Лилиенталя на стене. Когда Марков впервые увидел этот портрет, он закричал: “Какой-то белогвардеец!” И долго после смеялся над собой.
На мотоциклетку успела лечь склизкая роса.
Громкий звук мотора отлетал от стен. Воздух, упираясь в лицо и руки, казался наполненным иглами льда.
Обманчив месяц апрель. Ещё и снегу может подпустить.
С Воробьиных гор окинули глазом город. Тёмно...
Переглянулись:
— Едем?
— Едем, брат...
Пустыми улицами без девок и извозчиков они проехали ещё пять вЁрст и оказались в месте своего назначения, перед ничем не примечательным домом с арочными воротами.
Сторонний человек нипочём не сказал бы, что вот за этими самыми воротами (ржа со скрипом и заспанный дворник) скрывается могучая и секретная советская лаборатория. От которой (чем не шутит чёрт!) зависит всё будущее счастье угнетённого человечества.
— Никодимыч, отпирай! Отпирай, Никодимыч!
— Фу, дымищу-то напустили...
Из флигеля — ассистентка Фрида.
— Не ждали вас так рано, зачем?..
— Невмоготу, Фрида Абрамовна! Запускай нас внутрь и дай поглядеть на приготовления.
Молча пошла впереди, в гулкое нутро дома. Странный флигель, никто и не поймёт, что он — всего лишь нашлёпка над громадным подземным залом. По лестнице, потом налево — и вот ты над круглой площадью, залитой дуговым светом.
Посередине площади — грузовик, в кузове которого стоит как бы круглая птичья клетка из белых прутьев, сравнительно больших размеров, так что две новенькие мотоциклетки «БМВ” там помещаются, дьюары с газом и коричневые баулы. И немного места остаётся для двоих пилотов-испытателей.
Шестеро вокруг. Терешков знал их всех, знал и доверял. Вот старый Зосимов, спец из редких, любящий смотреть на звёзды. Как флотский инженер строил подводный минный крейсер “Енисей”. Вот Панкратов, тоже белая кость, но в доску свой, в революции с молодых ногтей, знал Ильича ещё студентом. Легко орудует такими силами, что жутко делается, — и думаешь, зажав щепоть в кармане, что не всё познано ещё человеком и не всё доступно ему так же легко, как бензин, электричество или пар. Но и гордость берёт. Стрыйский, похожий издали на кривую растрёпанную швабру, может в уме сосчитать любые числа и говорит, что никогда ничего не забывает. Бывший комиссар у Тухачевского, а крив потому, что белопольская сабля прошлась по рёбрам справа, пересчитав их наново и по-своему. Манукян, электрик. Взглядом может лампочку зажечь. Проводку видит насквозь. Выводил в восемнадцатом флот из Гельсингфорса. Шпац, бывший эсер, сумевший удивить самого Эйнштейна странными трудами о парадоксах. И наконец Марысичка Панкратова, с которой совсем неохота расставаться...
— Ты вздыхаешь? — спросил Марков.
— И да, и нет, — ответил Терешков, диалектик. — Я вздыхаю, потому что очень долго мы с тобой ждали этого момента, а когда он наступил, всё оказалось будничным. Но я не вздыхаю, потому что так и должно быть. Мы всегда ждём чего-то необыкновенно прекрасного и обижаемся на обыденность, и думаем, что она нехороша. А вот она-то как раз и хороша. Что мы увидим там — мы ведь не знаем, правда? Но уже готовим себя к тому, что это будет — необыкновенно, прекрасно и восхитительно. Так?
— А ты что, думаешь иначе? Ты считаешь, что будущее будет обыденным, простым и серым? Разве за это, за будни и серость, мы дрались насмерть в гражданскую?
— Да. Ты удивлен? Но ведь это именно так. Мы дрались не за то, чтобы превратить жизнь в безразмерный праздник, а лишь за справедливость и за наше право решать, как жить. И всё. А кто думал иначе, разочаровались потом. Ты помнишь Устименко?
— Он смалодушничал.
— Да, конечно. Но толкнуло-то его под руку именно окончание обещанного праздника. Ему нравилось воевать, он был красив и значим. Когда его не взяли в ЧК и в Персию, он решил, что теперь окончено всё.
— Он смалодушничал, как гимназистка. Нет, будущее будет прекрасно, и ты мне можешь поверить. Оно просто не может стать другим, ведь его делают такие люди, как Панкратов и Стрыйский. Будут огромные красные дома, лёгкие и полупрозрачные, соединённые мостами из золота и алюминия. Сады на крышах. Лёгкие голубые паровозы на однорельсовых эстакадных дорогах. Огромные аэропланы, беззвучно бороздящие небеса. Утром ты встаёшь, надеваешь легчайший костюм из шёлка и шерсти, спускаешься в лифте сразу на станцию подземной железной дороги и стремительно едешь на завод, где работают сотни станков-пианол, и ты лишь управляешь ими, как полководец управляет армией...
— Что такое пианоло? — спросил Терешков, морща лоб.
— Пианола, дура. Это такой рояль, который умеет играть сам, без тапера. Заводишь пружину, и он играет. А если подвести пар или электричество, то он будет играть вечно. Представляешь: он стоит в центре огромного зала и играет Баха, сонату “Апассионату”, любимое произведение Ильича. И люди после работы приходят и слушают, и набирают силы и энергию для нового трудового дня. Но точно такое же устройство можно использовать для того, чтобы убираться в квартире, шить одежду, нарезать болты и точить снаряды, — и это не делалось только потому, что буржуям невыгодно освобождение пролетариата...
— Не Баха, а Шопена, — поправил Терешков товарища.
— Нет, Баха. Я точно помню. Есть даже такая шутка: Бетховен выпил Чайковского, надел Шуберта и пошёл на Гуно. Присел, и — Бах! Потом сорвал Листа и вытер Шопена. Я по ней и запоминаю композиторов.
— Ты пошляк, Марков. И твои отношения с женщинами вызывающие.
Они ещё долго могли пикироваться так, потому что были разные во всём. Но подошла Фрида.
— Вас просит к себе товарищ профессор Шварцкопф.
Пошли. По жестяному коридору, к обитой пробкой двери без табличек.
Шварцкопф был маленький и целлулоидно-блестящий. И голос его был капризный, как у немецкой куклы с мигающими глазами.
— Вот тот день, молодые люди, наконец случился. Мы так долго его ждали, факт. Сегодня на дальнюю разведку нашего неминуемого будущего вы отправляетесь. На сто лет вперёд ровно. Ваша задача побывать там и назад во что бы то ни стало возвратиться. Если все наши размышления правильны, то вы будете чувствовать себя хорошо, и поведение ваше ничем ограничено не станет быть. Но привезти какие-либо сувениры вы не сможете. Весь наш расчёт на то лишь имеется, что вы увидеть и запомнить сумеете многое. Ещё раз повторяю, что вся ваша задача в одном будет состоять: увидеть кое-что и назад в сохранённости вернуться. Вы лишь первыми будете, за вами другие последуют в больших партиях. Оружие у вас будет иметься, обязательно, но вам его категорически применять запрещено. Вы меня понимаете?
Испытатели дружно кивнули.
— А теперь я буду вас гипнозу подвергать, чтобы место в памяти очистить и способности к запоминанию враз и категорически усилить. На эти диваны ложитесь и сюда безотрывностно смотрите.
Блестящее яйцо между пальцами. Меняет блескучесть и цвет.
Журчит-льётся тихая речь.
И что же это? Нет больше кабинета профессора. Наголо бритые и ещё влажные после бани стоят испытатели в гардеробной. Чистое егерское бельё перед ними, серые носки тончайшей шерсти, французские офицерские ботинки жёлтой кожи на высокой шнуровке, кожаные бриджи, вязаные свитера, зелёные и серые, пилотские куртки и пилотские шлемы, новенькие, блестящие от лака. Перчатки на меху с крагами, непривычно мягкие и лёгкие. А под бельё нужно надеть ещё тончайшие шёлковые подштанники и шёлковую же сорочку — от вшей.
Ключи обратного хода. На пружинных браслетах приковываются к запястьям.
В соседней комнате — оружие, патроны и деньги. Американские “Кольты” образца девятьсот восьмого года в коричневых кобурах и по две запасные обоймы к ним. Отдельно — вощённого картона зелёная коробка с патронами. Аптечка — каждому: перевязочные пакеты, морфий, аспирин и стрептоцид, ляпис, йод, марганцовка. На двоих — запаянная жестяная банка кокаина. Деньги: столбики золотых “империалов”, тоненькие пачки советских червонцев, английских фунтов, японских иен, североамериканских долларов.
— А если в будущем отменят деньги?
— Привезёте обратно. Это достояние Республики.
И ещё дальше — сухой паёк. Из расчёта на неделю: галеты, пеммикан, сало, шоколад, спирт. И бутыль с водой закреплена в той же самой клетке.
И вот (вещмешки за плечами!) Терешков и Марков стоят у дверей клетки, отчаянно спокойные, готовые ко всему. С завистью смотрят на них и Панкратов, и Зосимов, и Стрыйский, и Манукян, и Шпац. И Марысичка. С которой — и тут Терешков не вполне уверен — у него то ли было что-то, то ли не было. То есть он не помнит, чтобы что-то было. Но — чувствует, что было. Такая вот странность.
— Товарищи! — и глаза Панкратова блестят. — Настал исторический миг! Человек веками подчинял себе пространство и энергию, оставаясь рабом времени. И вот теперь мы готовы сбить с себя оковы, скрутить время в бараний рог и заставить его работать на пролетариат всех стран. Простой пулемёт “Максим”, заброшенный к Спартаку, позволит ему разгромить рабовладельческие римские полчища и установить советскую власть в Италии на две тысячи лет раньше срока, положенного косной и неторопливой клячей-историей. Заглядывая же в будущее, мы будем узнавать обо всех кознях, которые мировая буржуазия готовит нашей Республике, и предотвращать их с неотвратимостью Немезиды! И даже, может быть, заглядывая в будущее, мы сумеем подхватывать новые прогрессивные идеи в области техники и вооружения. Что сделает нас непобедимыми на мировой арене! И вся эта блистающая перспектива станет возможной благодаря вашему успешному броску! Да здравствует мировая революция во всех временах и эпохах! Да здравствует великий Ленин! Ура, товарищи!
— Ура!!! — хором в ответ.

Глава вторая.
Дверь закрывается. Час испытаний. В тумане. Не горит! Строго на юг. Где люди? Чёрный аэроплан, белая звезда. Застава на дороге. Мы — Ночные!

Испытатели разместились в привинченных к полу клетки низких гнутых алюминиевых сиденьях. Сиденья вращались на оси. К ним нужно было пристегнуться ремнями из толстой кожи. От металлических дьюаров за спиной исходил неземной холод. Громко стучал метроном. Дрожали стрелки под стёклами приборов. Щёлкали реле. Негромко взвыли и медленно утихли соленоиды.
— Приготовились, — поднял руку Зосимов.
Клацнули в ответ пряжки.
— Опускай!
Скользнул с потолка и развернулся белый шёлковый тент, укрывший клетку. Марков и Терешков остались внезапно отрезанными от всего мира. И хотя слышались все звуки, сразу стало казаться, что просто где-то рядом работает очень большой хрипловатый репродуктор, доносящий за многие сотни километров звуки живых человеческих голосов.
— Трогай!
Зафырчал мотор грузовика, мелко задёргался пол клетки. Задребезжало за спиной.
— Плохо притачали... сапожники...
— Кружимся, что ли?..
— Голова кружится.
— Да ну, голова. Дура. Всё кружится.
Клетка и правда кружилась, вызывая помутнение рассудка и желание хвататься руками за прутья.
— Едем...
— Куда-то едем...
Зазуммерил телефон. Марков поднял чёрную трубку.
— До отправления — три минуты, — голос Панкратова ликующий и тревожный. — Как настроение?
— Боевое.
— Как на каруселях.
— Держитесь, товарищи. Самое тяжёлое впереди.
Это они знали.
Вращение, качка. Теперь стало казаться, что они переворачиваются ещё и через голову. Словно грузовик превратился в аэроплан и выписывает “мёртвые петли”. Вес теряется, на миг повисаешь на ремнях. Но нет — наваливается вдвойне и втройне.
Потом возник струящийся свет.
Белый, как дым, он вырывался из крошечных пор пространства и окутывал собой всё. Терешков скосил глаза на свою руку. Свет фонтанировал из пальцев пятью тонкими нитями. Невдалеке они переплетались с десятками других и терялись из виду.
Сквозь эти струи виделось странное.
Он видел Маркова словно бы вывернутым наизнанку и одновременно окружающим Терешкова со всех сторон. Сам Терешков стал размером с глаз. Он и был глазом, стремительно вращающимся на стебельке. Он видел сразу всё, вокруг и всегда.
Он видел себя маленьким мальчиком, лежащим в гробу. Он видел себя рядом с комиссаром Берлахом, когда тот выменивал у петлюровцев бронепоезд “Булава народного гнiву” на два ведра кокаина. Он видел себя красвоенлётом Татусевым, зажатом на сиденье упавшего в лесу “Фармана” молодыми весёлыми березками (пряжкой ремня и выпадающими зубами Татусев пытался перетереть держащие его стволы...). Он видел себя на скамеечке у Чистых прудов (бритый череп, костыли и мёртво торчащая нога в сером воняющем пролежнями гипсе), когда подошёл к нему и сел рядом профессор Шварцкопф и заговорил, как со старым знакомым. А знаете, какая самая страшная тайна времени? Самая страшная тайна — что никакого времени-то и нет!..
Куда же мы направляемся сейчас?..
Кружение становилось невыносимым. И тут сквозь свет и дурноту — диким голосом взвыли пущенные на всю мощь соленоиды!
Открылись краны, выпуская из дьюаров кислород. Успеть сделать вдох!
Терешкову показалось, что его мгновенно вморозило в лёд. Нельзя стало двинуть ни рукой, ни ногой. Даже рот застыл в полукрике. Лишь внутри что-то судорожно трепетало, гоняя крошечные глоточки воздуха.
А сверху давило, давило, давило...
Он пытался считать про себя, но обнаружил, что забыл нужные цифры. Что должно быть между 4 и 5? И что идёт после 7?..
Вдруг тяжесть вся исчезла и сменилась страшными толчками и подскоками.
Потом раздался скрежет.
Потом слетел тент...
Терешков медленно приходил в себя. Рядом стонал и ругался Марков. Было довольно светло, но при этом совершенно ничего не видно.
Как в тумане.
Да это и был туман! Простой деревенский туман, пахнущий мокрой разрытой землёй...
— Как ты? — услышал Терешков голос товарища.
— Железно... — отозвался — и не узнал себя.
— А меня — будто кони топтали...
— Гуси топчут, — сказал Терешков, разом мстя за многие обидные насмешки. — А кони кроют.
Но Марков, наверное, не понял, что ему отомстили.
Они приподнялись, кряхтя. Клетка стояла косо, но всё же как надо — то есть на днище. Непослушными пальцами Терешков отстегнул ремень. Выпрямился. Встал.
Всё ещё покачивало. Как в лодке.
— Как ты думаешь — получилось? — спросил Марков робко.
Марков! — робко!
— Если бы не получилось, то разве мы были бы сейчас одни? Все сбежались бы, чтобы нас осмотреть и успокоить.
— Верно...
— Командуй, командир, — сказал Терешков. — Выходим ли мы на грунт сразу — или же когда рассеется окружающий нас туман?
— Не знаю, как ты, — сказал Марков, — а я чувствую прежде всего лёгкий голод и несусветную жажду.
— А вот что интересно, — сказал Терешков. — Если мы съедим что-то здешнее, оно из нас вывалится при нашем возвращении — или останется в животе?
— И это тоже мы должны будем проверить. А пока — где наши хлеб и мясо для первой закуски? Потому что без грубых физических сил мы не будем способны к работе.
— А как оно будет вываливаться?
— Не заставляй читать тебе лекцию о телесном устройстве организма.
— Ладно. Вот наше мясо, соленые огурцы, хлеб. Бутыль с клюквенным морсом. Но я чувствую, что не проглочу ни крошки. Пока не узнаю, где мы.
Марков молча взял провиант, развернул вощёную бумагу, расстелил розовое тонкое мясо на хлеб, сверху уложил помятые ломтики огурца. Впился зубами.
И — со странностью в глазах отстранился.
Потянулся к морсу. Глотнул очень осторожно, растирая языком по небу.
— Попробуй-ка, — протянул Терешкову надъеденный бутерброд и надпитую бутылку.
Морщась, Терешков куснул. Глотнул. И еда, и питье вкуса не имели вовсе.
— Странно...
— Знаешь, Терешков, а ведь это значит, что — что-то произошло! Наверное, удалось! Наверное, мы действительно в будущем...
Терешков вдруг почувствовал, что у него затряслись руки. Он завернул недоеденный бутерброд в бумагу и сунул его в карман. Потом — потянулся к барашкам, запирающим дверь.
Марков молчал.
Терешков откинул решетку и, не останавливая движения тела, спрыгнул на землю.
Земля была рыхлая и мягкая. Из неё часто-часто торчали пучки круглых листьев.
Клетка стояла на картофельном поле, и картошка уже давно взошла!
Июнь!
— Командир, — Терешков выпрямился. — Удалось. Удалось! Мы — там.
А через несколько секунд где-то совсем рядом заголосили птицы...
Рассвет застал испытателей за необходимым делом: установкой клетки на колёса. Нежелательно, чтобы посторонний взгляд коснулся секретнейшей из машин. К счастью, маленькая, но густая рощица ждала неподалёку.
Оставив пока на поле тяжёлые мотоциклетки, Марков и Терешков уперлись руками в прутья, ногами взрыли мягкую землю — и покатили-покатили-покатили клетку к роще! Клетка бежала легко, без мотоциклеток весу в ней почти и не осталось — ну, пять пудов, разве что. Ну, шесть.
В роще, такой чистенькой и нарядной снаружи, было всё замусорено. Валялись большие ржавые банки, витки проволоки, детали каких-то машин. С клетки снова сняли колёса, Марков затянул и законтрил временной тормоз, отключил батарею. Машина времени теперь стала просто мёртвым железом. Забрали баулы и заплечные мешки, и Терешков запер дверь на секретный стальной замок.
Испытатели переглянулись. Каждый мысленно проверял другого: не забылось ли чего. Но нет, ничего не забылось.
— Газета, — вдруг тихо вскрикнул Марков. — Видишь?
Под кустом лежал серый клок бумаги с крошечными буквами. По нему прошлись дожди.
Терешков присел рядом с бумагой, осторожно, двумя пальцами, попытался приподнять листок. Тот расползся.
— Нет, это не газета, командир. Или просто очень старая.
— Или они тут бумагу разучились делать...
Терешков обтер пальцы о листья, встал.
— Поедем, командир?
— Поедем... Терешков, ты себя нормально чувствуешь?
— Вроде бы.
— А я — будто свекольного самогону глотнул...
— Так я и говорю — нормально.
Срубив несколько кустов, забросали ветвями клетку. Оценили работу на “посредственно”, махнули рукой и пошли нетерпеливо к мотоциклеткам. Туман рассеивался.
Терешков как бывший военлёт обязан был работать с компасом и планкартой. На чистом листе он поставил первую точку.
Мотоциклетки — за рога, и покатили по пахоте.
А вот и плотно укатанная грунтовая дорога. Ведёт строго на юг.
Счётчики пути поставлены на ноль.
— Ну, Терешков...
— Ну, командир...
Две ноги дружно ударили по рычагам стартёров. Чих-чих-чих-пфф! — сказали оба недавно опробованных и замечательно отрегулированных мотора.
Чих-чих-чих-пфф!
Чих-чих-чих-чих-пфф...
Что за притча?
Взболтало бензин в баках? Пузырьками заткнуты карбюраторы?
Продули.
Чих-чих-чих-пфф...
— А бензин ли это? Командир, он не пахнет ничем!..
— И мясо без вкуса...
Они одинаковым движением почесали: Марков — лоб, Терешков — затылок. Шлемы давно сброшены: жарко.
— А ну...
Ложным бензином намочен кусочек ветоши. Чирк спичкой... чирк! Чирк!
Нет ни огня, ни дыма, ни вони серной.
— И спички туда же...
Но Терешков не сдаётся. Вывернул свечу.
— Крутни стартёр.
Тр-р-р-р-р-р! — целый сноп искр.
Поднёс к свече ветошь.
— Крути.
Тр-р-р-р-р!
Не загорается.
Тр-р-р-р-р!
Не загорается.
Тр-р-р-р-р!
Не загорается...
— Амба, Терешков. Всё, что от нас, — здесь не дышит.
— Ты прав, командир. Что делать будем?
— Покатим вручную. Может, у них ещё бывает бензин. Может, они его делают для музея.
— Умен был Шпац, когда советовал брать велосипеды... Постой-ка. Ещё одна проверка...
Терешков вынул кольт, дослал патрон и пальнул в небо. Да только не пальнулось: звонко ударил боёк, и всё.
— И без оружия мы, командир. Что амба, то амба.
Стало холодно. Нутряным охваченные льдом, скрывая неуверенность, испытатели крепко взяли за рога своих железных коней и покатили их строго на юг, по компасу, но без карты.
Что замечательно, ровно через три тысячи шестьсот сорок семь метров грунтовая дорога взобралась на широченное шоссе, залитое чем-то светло-серым, с блестками, с белым ровным пунктиром вдоль. И ведь никто из шоферов будущего не желал пользоваться этой дорогой...
— Куда пойдём? — спросил Терешков, проводя на карте первую короткую линию и вновь отмечая по компасу своё положение относительно сторон света. — Направо или налево?
— Направо пойдёшь — коня потеряешь, — вспомнил откуда-то Марков. — Налево пойдёшь — лапти отбросишь, зато конь уцелеет...
— Это предрассудки, — заявил Терешков, и они пошли направо.
— Смотри, дома! — сказал Марков недолго спустя.
И правда: далеко в стороне от дороги стояли кучкой пять или шесть домиков светлого кирпича, окружённые тёмно-красным забором.
— Неплохо, — сказал Терешков.
— Это деревня! — догадался Марков. — Хутор! Здесь живут те, кто возделывает поля!
— Несомненно, — рассеянно согласился Терешков. Уже несколько секунд он слышал какой-то далёкий, но приближающийся звук. Похожий на примятый шум веялки. — Давай-ка сойдём с дороги...
Как раз подвернулась и развилка, съезд пологий, залитый тем же светлым веществом. Испытатели отошли на два десятка метров и стали ждать.
Оно появилось очень скоро. Чёрное, матовое, не похожее ни на что. Три гробоподобных корпуса: большой и длинный посередине, меньше и короче — по бокам. Серый полупрозрачный диск сверху — наверное, пропеллер.
Ни окон, ни колёс, ни крыльев.
— Ух ты!..
Летающее чудище поравнялось с развилкой — сбоку оно показалось даже изящным, удлинённый хвост с петлей и шпорой на конце, — вдруг затормозило почти мгновенно, задрало нос и, накренившись, развернулось в сторону испытателей! Терешков испытал потрясение: безглазое чудовище замерло в воздухе и всматривалось в него.
Потом оно качнулось, показало бок и рубчатое брюхо — и понеслось дальше, стремительно набирая скорость.
— Ты видел? — закричал Марков. — Ты видел?!
— Ну...
— На нём — белая звезда! Белая звезда!
И тут до Терешкова тоже дошло: действительно, звезда на боку чёрного аэроплана была белой — в голубом круге с торчащими крылыш...

(Две последние страницы вырваны)

Из записок доктора Ивана Стрельцова

Переварить и усвоить добытую информацию оказалось труднее, чем её добыть. И времени на это ушло больше. Казалось бы, вот: всё на бумаге. А в сознание не умещается.
Наверное, эта немыслимая жара, сделавшая Москву похожей на громадное фигурное жаркое, так действовала. Или — соломенные жгуты на антенне...
Не люблю колдовства. Колдунов некоторых люблю, а колдовство — нет.