Берег был абсолютно пустынным. И скалы, и море казались то ли декорацией к спектаклю, то ли просто картинкой из ирреальной, неземной жизни, если вообще застывшее темно-фиолетовое пространство можно было назвать жизнью.

Неожиданно пустоту прорезали длинные галогенные лучи, и изображение вовсе утратило очертания. Потом сделалось очевидно: автомобиль, более похожий в этом диковинном освещении на до­ис­ториче­ского хитинового монстра, подъехал и остановился у края обрыва. Показались два силу­эта и вскоре скрылись за какой-то неровностью. Изображение оставалось таким же размытым еще минут семь. Потом картинка потускнела, экран зарябил серым: запись кончилась.

Двое мужчин, один явно старше пятидесяти, другой, напротив, явно моложе сорока, сидевшие в кабинете и терпеливо рассматривавшие картинку на экране монитора — лишенную действия и движения, не выказали никаких признаков неудовольствия или хотя бы усталости из-за вынужденного бездействия.

Один занял место во главе стола, развел губы в оскале, весьма отдаленно напоминающем улыбку. Он был невысок, крепок, высоколоб, пухлогуб, с аккуратным носом; остатки редких волос были со тщанием зачесаны ровнехоньким пробором, но лысина явно просвечивала и словно сама собою из­лучала сияние; короче, мужчина напоминал бы хрестоматийного, пусть и несколько грешного, херувима, кабы не подбородок: тяжелый, квадратный, словно взятый природой у римского центуриона времен Луция Корнелия Суллы, он нарушал всякую гармонию и придавал лицу вид решимости тяжкой и непреклонной.

И еще — глаза, глядевшие из глубоких глазниц, как затаившиеся в стволах пули; они были со странным, то ли оловянным, то ли вовсе александритовым отливом и постоянно словно меняли цвет так, что выражения их не смог бы угадать никто. Лицо человека украшали очки, но можно было поручиться, что деталь эта напрочь декоративная и служила той же цели: прикрыть выражение глаз мутью дымчатого стекла. Звали мужчину Сергей Сергеевич Бобров.

Второй был помоложе не только по возрасту, но и по положению; он устроился за приставным столиком. Его лицо было иным. Оно казалось скорее даже не вылепленным, вилитым из темного ме­талла — столь жестко и неподвижно оно было; это впечатление дополнялось и стойкой смуглостью загара, и короткими, словно сработанными из жесткой проволоки, но притом абсолютно прямыми волосами и аккуратной, с проседью, бородкой, и, более всего, странным разрезом глаз; они были не просто раскосы, они казались таковыми, даже если мужчина поворачивался в профиль; так изображали глаза у жрецов на фресках египетских пирамид. Фигура была под стать лицу: могучая литая бронза, по какой-то причуде скульптора обтянутая твидом. Его имя было Александр Хаджубетович Аскеров. Но все называли его Аскер.

— Это все, что у нас есть, Сергей Сергеевич?

— Да. — Бобров вздохнул. — И что нам с этим теперь делать... И если бы еще на нашей территории, а так... После «бархатной зимы» у них там «черный предел» и все такое, а тут мы со своими баранами... — Бобров замолчал, озабоченно потер переносицу.

— Хорошо беседовалось? — Аскеров кивком указал на потолок. — Из-за чего все-таки напряг? Меня отозвали... а я уже такой чифирек с теми арабскими «барбудос» и их смежниками замутил, что только помешивай... И вдруг — все бросай и являйся пред светлы очи. Непрофессионально это.

— Не бурчи, друг Аскеров. Без тебя невесело.

— «Как хорошо быть генералом...» — напел Аскер. — Так кто были эти, в автомобиле? «Большие мужчины»?

— Один. Сенатор ближнего круга, личный друг Самого, возглавляет в Совете Федерации комиссию по жутко чему сказать; уезжает из Сочи почти инкогнито, оказывается в Бактрии, этой забытой богом дыре, без охраны, с какой-то теткой, схожей на конотопскую ведьму...

— Одним нравится свежий ананас, другим — подвяленная вобла. Бывает.

— Сенатор если и грешил когда, то вполне законопослушно, как им и положено, с обслугою, никаких новомодных веяний; да к тому же дама еще в дурдоме провела толику лет, а теперь — астрологиня и прорицательница, по прозванию Миранда Радзиховская. Чего-то там магистр и адепт. Еще считалась медиумом и грешила столоверчением и зазыванием духов на всякую потребу.

— И то, что мы видели...

— Ну да: сенатор и звездознавка приехали в безлунную ночь на пустынный бережок пообщаться с потусторонним. Спустились в распадок, расселись кружком и — умерли. Остановка сердца. Вернее, сердец. У обоих. Судя по всему, одновременно. Безо всякой видимой причины. И невидимой тоже.

— Может, они достигли успеха?

— Дозвались, кого ожидали?

— Ага. Оно и пришло. Как говорят оленеводы, песец подкрался незаметно. Что интересует наших «верхних людей»?

— Во-первых, сенатор был нашпигован гостайнами, как фаршированный фазан. Во-вторых, человек он был небедный, с массой всевозможных связей и конкурентных отношений как в бизнесе, так и в политике. Что, впрочем, теперь одно и то же. Естественно, всем небезынтересно знать, не прибрала ли сенатора «супротивная сторона» этаким экзотиче­ским способом. И что это за сторона. В‑третьих... Не знаю даже, как и сформулировать... «Верхние люди» опасаются, уж не нашаманил ли сенатор им чего зловредного перед безвременной кончиной. Вот такие нехорошие дела. Картина битвы ясна?

— Не вполне. Откуда кассета?

— В Интернете выловили.

— Даже так?

— Ага.

— А оператор?

— Не нашли.

— О режиссере не спрашиваю.

— Картина битвы... Давай, Саша, вносить ясность. По ходу пьесы. У тебя были сутки для ознакомления. Ты же сам из Бактрии родом...

— О, это только так называется. Отец служил на базе боевых пловцов инструктором; его перевели, когда мне был месяц от роду.

— Но мама-то оттуда...

— И — что? Она одиннадцати лет осталась сиротой, и если разобраться — ни родственников, никого.

— Ладно. Материалы по городку ты проштудировал. Что выяснил? Или — что заметил? Вещай.

— По порядку или по значению?

— По порядку. Значение мы и сами чему хошь придадим: учёны.

— Городок основан греками предположительно в шестом или пятом веке до Рождества Христова. Был колонией Милета, на что указывают археологи­ческие находки; в частности, серебряные мо­неты с изображением льва на реверсе и солярного знака — свастики — на аверсе. Впоследствии город считался отдельным полисом, отливал свою монету из самородного сплава золота и серебра — так называемые «кизикины». На аверсе — изображение бога Гер­меса, на реверсе — кадуцей: жезл власти, перевитый двумя змеями. Кстати, на штандарте Торгово-промышленной палаты России — тот же символ. В музеях — всего две такие монеты, собственно бактрийских, одна — в Британском, другая — в Эрмитаже, ценность потому неописуемая...

— А в деньгах?

— Порядка полутора миллионов евро. Но это страховая цена. На самом деле их никто не продает. И не покупает.

— Понятно. Спроса нет, — хмыкнул Бобров.

— Во-во. И предложения. А если третья монетка объявится, серьезные антиквары могут отвалить за нее миллиона три. А то и все четыре. Покойный сенатор помимо потустороннего нумизматикой не увлекался?

— Увлекался.

— Во как. Тогда дальше. — Аскеров улыбнулся одними губами. — По порядку. Считается, что кроме таких монет была еще особая, типа медальона, возможно, что и более древняя, скажем, века вось­мого до новой эры. До Бактрии примерно в тех же местах был другой город, совсем в стародавние времена, с тем ли названием, с другим — теперь неведомо. Монета или медальон являлся знаком жреческой власти; помимо нумизматической ценности обладает еще и длинным шлейфом легенд с незапамятных времен: власть над людьми, мистические катаклизмы и прочая беспоповская ересь...

— Имеет под собой почву?

— Кто скажет? За тысячелетия домыслов о мире люди накопили куда больше, чем знаний. И домыслы облекаются в тоги «тайных доктрин», и откровения веских «гуру», «магов» и «чародеев» расходятся сейчас баснословными тиражами среди мнительных и тревожных сограждан. Время такое. Людям личной исключительности хочется. И — личного могущества. Потому и в Господа верить — вроде мелко и недостойно. А когда в Бога не верят, начинают верить во что угодно. Так уж человек создан, чтобы верить.

— Ты веришь, Аскер?

— Верю.

— В Бога или?..

— «Верую во единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа... и в Духа Святаго, Господа, Животворящего...»

— Аминь. Ты мне решил не весь Символ веры цитировать?

— Так ты задал умный вопрос, Сергей Сергеевич. Я ответил по существу.

— Но ты и Коран не отрицаешь.

— Господь один. И волею Своей дал каждому народу понимание Себя и разумение в той форме, в которой Его смогли принять и понять. Кроме тех, что лукавым мудрствованием извратили написанное в потакание своей гордыне и поклоняются Сатане или тельцу — благ земных ради.

Бобров поморщился, покачал головой:

— Только сам не мудрствуй, а?

— Просто я так думаю.

— Хорошо. Дальше.

— В Бактрии этой — даром что курортный городок, пусть и захолустье, помимо церкви, костела, мечети и синагоги еще десятка полтора разных сект, секточек и церковок. Со своими пророками, вероучителями и прорицателями. Не считая ворожей, гадалок, целителей ауры, чистильщиков чакры и прочего служилого люда. Так что Миранда Радзиховская там была не в диковину, скорее наоборот, часть пейзажа.

А в конце восьмидесятых и начале девяностых Бактрия была просто местом паломничества для всех тронутых восточными и сопутствующими культами граждан эсэссэра. Да, там еще два Дома творчества, Союзов писателей и композиторов, понятно, все не так круто, как в Коктебеле, но престижно. Они свою лепту в общую ментально-эмоциональную неуравновешенность вносили. Сейчас пришли в захирение некоторое, как и капища: серьезные «братья-гугеноты» или в Сибирь переместились, или в расейскую глубинку перебрались: и тише, и глуше. А официозные писатели с поэтами вымерли, как вид.

— Неужто?

— По невостребованности. Остались московские тусовщики и провинциальные губошлепы. Одни страдают столичным чванством, другие — провинциальной спесью. Одно другого стоит.

— Ты чего их так, Аскер?

— Читать люблю. А — нечего.

— Но исключения-то бывают.

— Случаются. Чехов, Бунин, Хемингуэй, Лермонтов, Пушкин, Шекспир.

— Никого не забыл? В Бактрию вернись, Саша.

— Бактрия... Город словно разделен на две части: старая, существующая с незапамятных времен, пережившая ренессанс в начале прошлого века и тогда же застроенная частично по новой — тяжеловесным модерном купцами-караимами, да с тех пор, как говорится, минуло: бродишь словно по брошенному музею... Или погосту.

Новая — это пансионаты и санатории. Много детских. Две психлечебницы для детей-сирот, даже не лечебницы, детдома.

Летом — как на всех курортах средней руки: «любой каприз за ваши деньги». Сдается все. Подтягиваются сезонные работнички: жрицы «первой древнейшей», карманники, шулера и прочее, прочее, прочее... Ну и ворожеи не простаивают: чем еще интеллектуально развлечься обывателю, как не приворожить денёг да не наслать на ближнего гонококковую порчу? То-то. Вот такие там пирожки и пирожники.

— Все?

— В общих чертах.

— И — что сам думаешь?

— Дури много. А когда ее много, то это не глупость, а особый склад ума.

Глава 2

Бобров задумался, произнес невесело:

— Остается только выяснить, кто там... такой умный.

— И всех делов. Только не вяжется что-то, Сергей Сергеевич.

— Что?

— Ну «зажмурился» сенатор, пусть и на пару с ведьмой, нам что за дело? Есть служба охраны, у них и свои аналитики, и свои опера. А ты — меня подпряг. Так что — выкладывай по полной.

— Твоя правда. Слушай. Бактрия сейчас — городок тишайший. Свои бандиты там друг дружку извели еще десяток лет назад; город под контроль поставили менты и служба госбезопасности. Крыша. Порядок и благоденствие. И вот, представь: начиная с ушедшей зимы... Февраль. Двенадцать авторитетов собрались на симпозиум — отдохнуть и перетереть на нейтрале кто, кому и сколько... Не по бактрий­ским делам — по общим вопросам. Утром — шестна­дцать трупов.

— Ты сказал — двенадцать.

— Четверо — охрана.

— У всех тоже... сердце?

— У всех — спазм сосудов головного мозга.

— Нам что за дело? Пусть тамошние полицаи или гэбисты и разбираются, раз уж их земля.

— Они зарылись. Братва свое расследование провела — никто ничего. Да и некогда им стало разбираться: вакансии делить нужно. Слушай дальше. Март. Шестеро детей гор и пламенных борцов за свободу Ичкерии в одном из пансионатов здоровье поправляли. Двое жили в люксах, четверо — в полулюксах. Собрались как-то вечерок скоротать и — умерли. Угадай отчего?

— Неужели анурез?

— Вскрыли вены. Каждый себе.

— А наши тут не расстарались, случаем?

— Я посылал запрос: никаким боком.

— Отдел по борьбе с терроризмом? Скажут они. Жди. И даже в газете пропечатают.

— Погоди, Аскер. Теперь апрель. Шестеро залетных бандитов приехали отдохнуть и развеяться — ничего больше. И что?

— И — что?

— Прямо на джипе заехали в море.

— Со скалы?

— С пляжа. Разогнались, там после метра глубоко, они и утопились. Всем сплоченным коллективом.

— Понятно. Тоска их заела. Или — совесть замучила.

— По страшенной силе. Но в СГБ задумались-таки умные головы, спецгруппу снарядили, стали выспрашивать, выпытывать, информацию собирать и...

— Помрэ?

— Группа из четырех человек; собрались обсудить на конспиративной квартирке, что нарыли...

— Повальный ящур?

— Примерно с десяти вечера до часу ночи играли в русскую рулетку.

— Три часа? Ого! Да им везло!

— Пока не повезло окончательно. Последний — застрелился. И знаешь, что самое удивительное?

— Неужели револьвер принадлежал Феликсу Эдмундовичу?

— Они не пили. Не курили траву. Не ширялись. Просто сидели, крутили барабан и сосредоточенно щелкали курком. Как на работе. Пока не пристрелялись все.

Бобров замолчал, вынул сигарету, закурил:

— И это — еще не все!

— Не все?! — подыграл Аскеров.

— По Бактрии поползли слухи. Что кто-то нашел тот самый медальон и теперь вытворяет с людьми что хочет. Последний случай: мэр приказал долго жить.

— Неужели тоже самоубился? По неопытности — двумя выстрелами в голову?

Бобров едва заметно развел губы в улыбке:

— Это в столицах у них. В провинции проще.

— Котлеткой подавился?

— Много лет страдал ишемией, а тут — власть переменилась, с него собрались спросить за безвременно потраченные денюжки, вот и... Острая сердечная недостаточность. Со всякими бывает. Но! Город приписал сие все той жес и л е. Этому поверили все и безоговорочно.

— Короче, объявился Зорро и мстит всем за поругание родного края и личную невостребованность.

— Вполне возможно. А теперь, Аскер, давай без ерничества: что думаешь серьезно?

— А я и серьезно вполне допускаю наличие нечистой силы. Я же тебе цитировал: «видимым же всем и невидимым». Вот эти невидимые — они и есть. Исключая ангелов, понятно.

— Саша!

— Хотя зло, конечно, не есть сущее. Оно существует только в делах людей, добровольно отринувших путь истины и...

— Аскер! Ты понял, почему я тебя выбрал? И вытащил из знойного Йемена?

— Вестимо. Чтобы наградить.

— Ты поедешь в Бактрию и будешь там новоявленным гуру. Своим. Внешность у тебя подходящая.

— Да я в их ритуалах запутаюсь!

— Свои выдумай.

Аскеров задумался, покачал головой:

— Хлипковато. Да и долго. Пока расшаманюсь, пока клиентуру подберу да с коллегами начну общаться... Результат у тебя, Сергей Сергеевич, когда требуют?

— Вчера.

— Может, журналистом?

— На журналиста ты похож, как я — на президента Мадагаскара.

— Тогда — новым русским поеду, а?

— Без охраны?

— Экстравагантным. Новая формация. На «порше». Скажем, пополнять коллекцию всяким хламом. Монеты, кальяны, то-се...

— Пошиковать хочешь? Смету не утвердят.

— Если покойный — товарищ Самого — ут­вердят.

— А ты наглый.

— Есть немного.

— Тогда лучше — перекупщиком.

— Да эти ребята расколют меня «на раз».

— И — что? Водичка там отстойная — мутиґ. Чем больше муґти, тем больше рыбы. Остается поймать золотую.

— И — загадать желание.

— И какое у тебя желание, Аскер?

— Стать героем.

— По существу что скажешь?

— Лучший способ спрятать что-то значимое — это придать происходящему форму фарса. Иллюзиона. Маскарада. Шабаша.

Аскер взял со стола скрепку и в несколько движений свернул ее в замысловатую фигурку, напоминающую китайский иероглиф.

— Спеца бы послушать, — сказал он.

— Сидит в приемной. Старичок. Но — крепкий.

— Не Абдурахман?

— Леонид Ильич.

— Во как!

— Профессор, ветеран борьбы с лысенковщиной; умный аппаратчик; всю жизнь курировал «псевдонаучные проекты»: сначала кибернетику, потом генетику... С середины семидесятых по начало девяностых был куратором от ЦК КПСС одного из управлений Одиннадцатого Главного{[1]}.

 — «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой...» И он готов выложить нам по интересующему вопросу всю правду?

— Всей правды ни по одному вопросу не знает никто. А если знает, то не скажет. Но, будем надеяться, пояснит, откуда в курортной Бактрии столь­ко... нечисти.

— «В заповедных и дремучих страшных муром­ских лесах всяка нечисть бродит тучей и в прохожих сеет страх...» Кто это может объяснить, кроме поэтов?

— Теоретики.

Аскеров тяжко вздохнул:

— В мире подлунном каких только тварей не водится. И все — Божьи. Если не выяснится обратное.

Глава 3

Леониду Ильичу Аркадину было крепко за семьдесят. И казалось очевидным: лучшие времена для него — в прошлом. Его двубортный костюм, сшитый у хорошего портного из отборного бостона, некогда сам по себе причислял его обладателя к элите и выдавал в нем если и не партийного — партийцы тех времен не позволяли даже малейшей политонии в расцветке, — да, не партийного, но все же большого государственного человека, скорее всего ученого. Такое мнение подтверждали и очки в старорежимной золотой оправе; возможно, в те же далекие поры они и придавали мужчине вид академического иерарха, но не теперь: и костюм, и оправа, и галстук — все это выглядело сейчас музейными экспонатами тридцатилетней давности, а сам Леонид Ильич смотрелся актеришкой из массовки, обряженным на скорую руку для съемок проходного сериала «про тех времён».

А еще Аркадин был сутуловат, хрящеват, с набрякшими мешками под глазами; тонкие губы его, казалось, навсегда сложились в гримаску стоиче­ской решимости: во что бы то ни стало переждать этот мир и перейти еще при этой жизни в следу­ющий: полный значимости, размеренности и порядка.

Сергей Сергеевич Бобров встал, поприветствовал приглашенного Аркадина рукопожатием, представил их с Аскеровым друг другу и предложил всем переместиться за другой стол; вошедшая секретарь внесла поднос с чаем и сдобой; все расположились, и если бы не неистребимая казенность кабинета — современного, но словно напитанного жесткостью бывавших здесь людей, то компанию можно было бы принять за «группу товарищей», расположившихся для «чаепития» после заседания месткома. Стол украсила и бутылка дорогого «Хеннесси», извлеченная Сергеем Сергеевичем из генеральских «погребов». Все выпили. Разговор начал хозяин кабинета:

— Уважаемый Леонид Ильич, мы пригласили вас для того, чтобы...

— ...сообщить пренеприятное известие: Иосиф Виссарионович — жив! — неожиданно продолжил Аркадин фразу и развел тонкие губы в гримаске, должной бы обозначать улыбку, вот только... И Бобров, и Аскеров едва удержались, чтобы не переглянуться: им обоим показалось, что консультант... не вполне адекватен. Или — хочет показаться таким.

Повисла пауза, тягучая, как вишневое варенье. Аркадин при том чувствовал себя вполне комфортно: он откинулся на стуле и посматривал на молодежь, задорно поблескивая стеклами очков.

— Вижу, сообщение вас не заинтересовало. Как говаривал есаул Семибулатов в чеховском рассказе: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда!» Если вас интересует только то, что случается...

— Нас интересует то, что происходит, — перебил его Аскер. — В конкретном месте, в конкретное время, с конкретными людьми.

— Слова... — усмехнулся невесело Аркадин. — Сейчас и они утеряли прежний смысл. Цвет, обозначающий некогда надежду, теперь символизирует однополую любовь; понятие, означавшее прежде успех, теперь — синоним провала... — Неожиданно грустная маска арлекина покинула лицо престарелого чиновника, он улыбнулся широкой улыбкой, демонстрируя безукоризненной белизны фарфоровые резцы. — Итак, вы «попали»?! Если уж я здесь?

Переглядываться Бобров и Аскеров снова не стали, но подумали примерно одно: старичок не просто крепок: школа. Начинал учёнить еще при упомянутом вожде, а искусственно-естественный отбор в науке тогда был... Не сожрешь ближнего вместе с его теорийкой — он тебя сожрет. С чадами и домочадцами. И если у Аркадина хватало характера присматривать за такими особями полтора десятка лет...

— Давайте без долгих предисловий, Леонид Ильич. Нас интересует Бактрия.

— И только? — На лице Аркадина застыла странная улыбка, словно Бобров сказал что-то не вполне приличное. — Бактрия... Ну если конкретно и по существу... Никаких серьезных или существенных проектов Одиннадцатое Главное управление КГБ СССР там не проводило. Это официальное заяв­ление.

— А хоровод чародеев конца восьмидесятых?

— Это не собственно бактрийский проект. Это всесоюзный. Если угодно — мировой.

— Массовая манипуляция сознанием? Прежде чем прокатать «на массах», экспериментировали на группах психически зависимых личностей?

— Все люди зависимы. Кто от чего. А что до манипуляции... Называйте так. То, что имеете в виду вы, и то, что подразумевают специалисты, — разные вещи. Ну а я... и раньше мало что помнил, а теперь — вообще ничего. Склероз, знаете ли.

— Леонид Ильич, если собственно бактрийских проектов не было, может, какой-то «пикник на обочине»? — спросил Аскеров.

— Ах как хорошо поставлен вопрос! Просто роскошно! — Лицо Аркадина просияло. — Никаких тайн, никаких обязательств, просто — пикник! Да, таковое было.

— Что именно?

— Вы знаете выражение «ядерный щит»? Так это не про него. И не про меч. — Аркадин хохотнул нервически: — Смешно. Некогда Альфред Нобель писал брату примерно следующее: он изобрел оружие страшной разрушительной силы, а поэтому скоро войны станут невозможны... И тут же добавил: беда лишь в том, что некие индивидуумы, одержимые идеями, могут овладеть таким оружием и тогда...

Все, все в мире повторяется... Отгремела Великая война — ее так называют везде в мире, только у нас Первой мировой, и — что? Самой модной после войны и эпидемии испанки, унесших семьдесят миллионов жизней европейцев, стала теория «лучей смерти»! И в кино обыгрывали, и в книгах, и обсуждали с живым таким интересом: они, лучи эти, насквозь людей прожигают или насовсем палят, до окалины?

Человек — вот корень всех бед и зол! Вот где нужно искать — в благих его намерениях, коими и вымощена дорога в преисподнюю!

Искали все. И немцы, и американцы, и китайцы, и мы.

Но — всех заворожил пожирающий пламень ядерного огня! И громадьё — планов, ресурсов, ­денег... Генеральские папахи, целые закрытые го­рода, да что города — страны! — изготовляли прожигающее, взрывающееся, разметывающее все и вся пламя.

Обидно, знаете ли. Словно огонь — вовне человека, а не внутри его!

Аркадин замер, прикрыл веки, произнес едва слышно:

— А огонь всяко использовать можно: и дом согреть, и человека спалить.

Глава 4

И — снова он замолчал, глядя остановившимся взглядом прямо перед собой; глаза его повлажнели. Он вынул платочек, промокнул, пояснил:

— Сентиментален я стал. По-стариковски. Бывает.

— Леонид Ильич...

— К теме? — взбрыкнул он головой. — Да с дорогим нашим удовольствием! Итак, о чем мы? Ну да, о странном. Что в этой жизни страннее ее самой?

Он снова замолчал и начал рассказывать, но совсем другим тоном и даже голосом, вроде бы несколько с ленцой или даже иронией, может быть, с некоей ностальгией о минувшем, может быть, вспоминая что-то совсем иное, к теме его рассказа во­все не относящееся...

— Курируемый мною отдел управления занимался придурками. Самыми натуральными идиотами. Шизофрениками. Шаманами. Гуру. Никто к нам не рвался. Ни званий, ни звездочек, ни дивизий и за­крытых городов в твоем подчинении — ничего...

Так вот, работал у нас — считалось, что в фи­лиале Института биомолекулярной генетики Ака­демии наук, — некий Игорь Олегович Мамонтов. На скромной должности старшего научного и завлаба. Кандидат — все недосуг ему было докторскую оформить. Умен был, начитан, несуразен: крупен, массивен телом, но не толст; челюсть бульдожья, голова в плечи втянута и притом чуть набок повернута эдак по-птичьи, словно он всегда и перед всеми извинялся за что... А взгляд — то детский, то — бычий; такой не засомневается и не свернет! Что еще? Костюм мешком. Ел много, жадно, без разбора, пил много, часто без вкуса и опьянения... Но говорить начнет — как завораживает: заслуша­ешься! Перспективы такие выпишет, что куда там Сальвадору Дали!

А у нас его все, кто не знал, или за профорга, или вовсе за подопытного принимали... Вылитый Собакевич. Только пришибленный и велеречивый.

Генетика... Сейчас словцо и в большой моде, и на слуху... И — что? Люди злы и алчны: если чего и получают в руки, то сразу давай на свою пользу приспосабливать, на самую что ни на есть потребу: не из нужды, а чтобы брюхо набивать поплотнее да лень свою тешить... «А вот мы вот этот ген поменяем и — нате вам, жучок колорадский картофелины не жрет: брезгует!» А человечек не брезгует ничем: лишь бы нутро не урчало! А нутро с человеком непримиримо: ему потакать — душу забыть!

Расфилософствовался я? Не с кем поговорить. Совсем не с кем. Живу растением, в райцентрике, как в трясине, вот и... Но это и не словоблудие старче­ское: хочу, чтобы вы смысл уразумели! А смысл в том, что высокое искусство живет по законам природы. И наука должна им следовать неуклонно, а не сиюминутную пользу изыскивать! «Природа не храм, а мастерская...»

Аркадин замолчал, хохотнул:

— Помните анекдот? Звонок в дверь, тетка открывает, там стоит здоровенный, небритый, перегарный мужик и спрашивает эдак сипло: «Слесаря вызывали, ходить вам конём!» Она ему перепуганно: «Нет...» — «Гы... А то бы я вам наслесарил, ходить мене конём!» Вот эти — «слесарят»...

Некогда Рембрандт Харменс ван Рейн написал «Ночной дозор». И свет лег так, что некие заказ­чики сего группового портрета, понятно, не бургомистр Кок и не Виллем ван Рейтенбург, они-то в центре, в черном и золотом, — объявили художнику претензии: дескать, заплатили мы, как и остальные, а лица наши в тени остались... И стали требовать переписать их образы, добавить света. И что им ответил Рембрандт? «Я не могу изменить часть: тогда нужно переписывать все!»

Вот в чем истина! Нельзя изменить часть, изменится вся композиция, нельзя изменить один ген из трех с лишним миллиардов безнаказанно — изменится всё... Природа, как и искусство, не терпит пустоты и дисгармонии, а лукавые людишки, движимые сиюминутной «пользой», вносят в будущее такой разлад, что и не исправить... Потому что мыслят о себе: света им маловато...

Аркадин снова замолчал, замер на стуле, чуть раскачиваясь, и мысли его снова были далеко...

— Игорь Олегович Мамонтов. Занимался он, смешно сказать, евгеникой. Облагораживанием человеческого рода путем селекции и отбора. Прямо как профессор Преображенский. А смешно потому, что материала у него под рукой было — три дурдома на границе двух среднерусских областей. Два обычных, один — закрытого типа.

С Игорем Олеговичем мы не то что дружили — товариществовали. Он мне материалы для докторской подкинул, я ему — «крышу» от его непосредственного начальства, чтобы не теребило и результат не требовало: пусть занимается чистой наукой. Настоящая наука, как и искусство, требует досуга и неторопливости.

Мы и сформулировали с Игорем Олеговичем для «верхних людей» тему: готовит наш Мамонтов шпионов и диверсантов без страха, упрека и совести, разумеется. Процесс долгий, вложения — минимальные. Всех ракеты интересовали — крылатые, хвостатые и прочие. А про Мамонтова забыли.

Это сейчас о «генетическом допинге», «инженерии» и «суррогатных матерях» ведает даже ленивый. А тогда... Что уж он там и с чем комбинировал, не знаю, а в суррогатных матерях недостатка не было: недалече была женская колония, Мамонтов отбирал здоровых, лет двадцати пяти и безо всяких «отягчающих»: тогда ведь и за украденный мешок комбикорма какую девку деревенскую могли на пять лет законопатить! Злые языки судачили, что сам Мамонтов девок охаживает, безо всякой там генетики; только — наговоры это. Была у него своя любовь, да недолгая...

...А наука... Да, тогда все внове было. Уж не знаю, что именно искал наш Мамонт, чего добивался, а только выбраковку явную отсылал подалее, чтобы ученое свое самолюбие не тревожить.

— Детей?

— Да.

— В Бактрию?

— В нее. В дома для сирот с отклонениями в развитии. По крайней мере, таковыми их именуют все, что сами себя полагают нормальными.

Аркадин вздохнул, замолчал, Сергей Сергеевич предложил ему еще коньяку, тот кивнул с готовностью, пригубил, посмаковал послевкусие...

— Изысканный напиток. В какую посудину не разлей, знаток оценит. А большинство? На этикетку позарятся! Чтобы подороже, поэффектней!

Таковы люди: содержание меряют формой и считают ею! Так проще, понятнее, удобнее. Людям ведь как: не понять этот мир нужно, а под себя подмять! Подмять, подогнать, чтобы удобнее было пользоваться. Вот и упрощают... Пока не устрашатся той пустоты и дикости, какую сами и образовали во­круг себя этими... упрощениями.

Глава 5

Аркадин выпил, помолчал, потом сказал тихо и глухо:

— В девяносто первом Мамонтов умер, — развел губы в вымученном оскале. — Сгорел на работе.

— Сердце?

— В прямом смысле сгорел. Остался на ночь в лаборатории, выпил крепко, уснул там же, с сигаретой, да еще и дверь задраена была: она в лаборатории, как в бомбоубежище. Сторож тревогу поднял часа в четыре утра: чего греха таить, сам спал, да и здание немаленькое... Короче — выгорело все. И труп Мамонтова обугленный на кушетке.

— Идентифицировали?

— А то. Ученые все же, генетическую экспертизу останков произвели. Ну и расследование. Копали, правда, не шибко: не ядерщик, не ракетчик — так, алкоголик со странностями. А по смерти Мамонта и тема заглохла, и филиальчик увял. Детишечки же, родившиеся от евгенических опытов нашего самородка и жившие под каким-никаким присмотром в райцентрике Заречье, в специализированном дет­доме, тоже порастерялись: детский дом тот тогда же закрыли, финансировать нечем, а деток — кого куда: многих — в ту же Бактрию. Это кому повезло.

— А кому не повезло?

— Бог знает, где они ноне. Помню, девчушка по детдому бродила, маленькая еще, а красота в ней и совершенство будущее уже читались... Глаза — синие, густого такого цвета, будто небо апрельское... Где она, сирота, теперь? Если повезло — удочерили, если нет... Да и какими способностями наградил ее лукавый создатель Игорь Олегович Мамонтов?.. Как и остальных?.. Бог знает.

— Возможно, знает кто-то еще.

— Возможно, знает. Но не скажет. Если жить хочет.

— Какие-то бумаги, записи, дневники?

— Ничего не осталось. Нет, официальные записи Мамонтов вел, они есть в архивах, вы, пожалуй, и допуск получите, только — что в них? Слезы. Мамонтов заносил в отчеты лишь то, что сам считал нужным.

— И вы этому потакали.

— Гениям нужно потворствовать. Иначе результата не получишь. Даже побочного. На себе проверял.

— На себе? Это как?

Аркадин усмехнулся, достал из кармана металлическую монетку и без малейшего усилия свернул в трубочку, как тонкое тесто.

— Кочергу тоже можете?

— И лом узелком замотаю. Шестнадцать лет назад увидел я, как эдакие чудеса сам Мамонт проделывал, а он рукою только махнул: «Побочный результат». По правде сказать, меня это циркачество не сильно заволновало, да вот факт: сам Мамонт не болел никогда ничем, даже насморком паршивым, и детки его пробирочные, даром что странные, никогда не хворали. Слово за слово, он у меня крови шприц забрал, сказал — заходи через неделю. А я человек мнительный, все же поспрашивал его, что и как; он ответил что-то такое непростое и путаное, что не понял я. Даром что доктор я и профессор, а все диссертации мои, сами понимаете, «холодные», я по другим делам там был представлен. Да и свой язык был у Мамонта, своя терминология, как у всякого гения. Короче, ввел он мне мою же кровь, безо всяких там добавок или еще чего, только «иммунообогащенную», так он выразился. И, по правде сказать, жизнь моя с той поры совсем в другое русло повернулась.

Мне ведь тогда уже лет немало было, с женой — никаких отношений, ну в смысле... А если где в доме отдыха какая попадется, так разок и — все, и полгода потом о позоре собственном вспоминаешь. А тут такое началось... С женой расстался, энергии — через край, какие-то бандюганы чуть меня под статью о малолетках в девяносто четвертом не развели да на квартиру не выставили! Не подумайте чего, по старому кодексу: тогда и семнадцати­летние малолетками считались. А вообще — разошелся! И — смешно сказать, разобрался я с теми флибустьерами сам, руки им попереломал, машины погнул! А потом — уехал из Москвы от греха, женился, двух детишек завел... Вот только...

— Что — только?

— Побочный результат. Раньше жил я разме­ренно, знал свое дело, знал, что правильно, что нет... А с той поры — то кураж на меня найдет — мир этот перевернуть вверх тормашками, то — тоска такая, хоть волком вой... То — страх беспричинный, что бе­жать надо, а куда — не знаю: земля-то круглая. Такие дела.

Сергей Сергеевич Бобров помолчал, глядя в одну точку. Спросил:

— Дело Мамонтова сохранилось?

— А как же.

— А остальное, значит, сгорело.

— Синим пламенем. И что теперь сделаешь? — Аркадин помолчал, закончил: — Чему быть, того уж не воротишь.

— И все-таки? Мамонтова могли убить... таким вот образом?

— Могли. Девяносто третий год. Вокруг филиала кто только не крутился. И новорощенные бизнесмены, и бандиты...

— Чего хотели?

— Как у классика: «Аптекарь, дай мне яда. Только чтобы смерть была легкой, как поцелуй...» Не для себя, конечно, старались. Для друзей-товарищей.

— Мамонтов мог поспособствовать?

— Яд? Для него это показалось бы слишком примитивным.

— Враги у него были?

— У кого в этом мире нет врагов? Завистников? А у гения... Да и детки его странные к девяносто третьему подросли. Самым старшим лет по четырнадцать. Даром что ненормальные... с точки зрения обывателей. И многие обладали острым умом и изобретательностью.

— Настолько, чтобы и «создателя» уработать? В смысле — «исполнить»? — спросил Аскеров.

— Да. Быть сиротой непонятного рода-племени — удел на всю жизнь. Кто простит? Ведь он их и талантами наделил, а гордыня с талантом рука об руку ходит. И куда кого выведет...

Сергей Сергеевич кивнул, размышляя о чем-то, спросил:

— Сам Мамонтов мог свою смерть инсцени­ро­вать?

— Вам честно или откровенно?

— Правду.

— Мог. Мамонтов все мог. Вот только... Инсценировать... Зачем? Он и к жизни, и к смерти от­носился более чем философски. Да и... Как он выражался? «Собственная смерть спит в каждом человеке, пока тот ее не разбудит».

Разговор был исчерпан. Стороны раскланялись. Бобров и Аскеров остались вдвоем. Аскер долго сидел молча, потом налил себе коньяку, выпил, резюмировал:

— Не простой старик.

— А он простым казаться и не желал. Разве что речь... А впрочем, он ведь из крестьян. Да и живет последние полтора десятка лет в районном Демьяновске. Там еще и гэкают. Ты готов выехать в Бактрию, Аскер?

— Да.

— На душе небось кошки скребут?

— Тигры.

— Понимаю. Вопросов много. И к Аркадину, и к условно покойному Мамонтову. А времени нет. Да и... из этих детишек что теперь получилось, кто скажет...

— Дети есть дети. Не материал для опытов всяких там... — жестко отозвался Аскер. — Легенда вспомнилась. Про Гамельна-крысолова. Что играл себе на дудочке и — увел всех детей в преисподнюю. В бездну. — Замолчал надолго, спросил: — Как он сказал?

— Собственная смерть спит в каждом человеке, пока тот ее не разбудит.

— Я про жизнь.

— Про жизнь? Чему быть, того уж не воротишь.

Глава 6

Зима выдалась странной. Теплые ветры сквозняком гуляли по улицам, и, когда я выбирался из дома, было чувство, что зима просто-напросто проскользнула мимо, превратив темную слякотную осень в навязчивое мартовское марево.