— Курсант Петров!
— Я!
— Доложите самочувствие!
На необъятной бетонной площадке — будничная обстановка. Раскладной стол, за которым сидит штабной старлей, старательно записывая в журнал ответы курсантов. Рядом с журналом лежит видеорегистратор, который занимается тем же самым. Ну, а как вы хотели? Хоть и двадцать первый век, а традиции чтутся свято.
— Настроение отличное, пульс в норме, давление в норме, готов к полётам!
Ага, вот вы мне поверите? Вот вы поверите, что человек в скафандре, стоящий перед начальством и ожидающий решения оного — будет иметь нормальный пульс? Да и когда бы, интересно, он его проверял бы? По генералу не было заметно, что он мне тоже не верит. Потому что эту фразу он слышал, наверное, больше тысячи раз, и она для него точно так же ничего не значит. Но — традиции! Сейчас мою довольную морду зафиксирует техника, писарь запишет ответ в бумажный и надёжный журнал, и вся ответственность с товарищей офицеров будет снята.
— Жалобы или пожелания есть?
— Так точно, товарищ генерал!
— Слушаю. Говорите.
Надо же, не напрягся ни чуточки. То ли его мои вопросы совершенно не волнуют, то ли умеет держать лицо. Что и не удивительно, в общем–то, генерал всё–таки!
— В полётном задании у меня сказано, что у меня парное пилотирование челнока до Второй Лунной и стыковка с базой. Но я до сих пор не знаю, кто у меня вторым пилотом!
— Курсант Петров!
— Я! — восклицаю я после некоторой заминки, понимая, что продолжения не последует.
— С какого времени вы считаете своё начальство дураками?
— Товарищ генерал! Вы спросили на тему вопросов — я спросил.
Взвизгнул фальшивой нотой вековой протокол, аж писарь поднял голову.
— Я имел ввиду: по полётам!
— Товарищ генерал, напарник в челноке — это самый прямой полётный вопрос!
— Других вопросов нет? По самочувствию, подготовке, предчувствиям? Может, живот пучит или рука дрожит?
— Никак нет, товарищ генерал!
— Что касается остального — всё узнаете в своё время, курсант. Хотя… Не нравится мне ваше настроение. Скажите–ка, а как личность вашего второго пилота влияет на вашу готовность к полёту? И с чего вы решили, что второй пилот — он, а не вы?
Я растерялся. Но ровно на одну секунду. Что–то в самом низу спины шепнуло мне, что если я сейчас ляпну очередную глупость — то практика по свободному пилотированию накрылась большим секционным отражателем, и это хорошо, если ещё допустят до переэкзаменовки. А если нет…
— Просто интересно, товарищ генерал!
Писарь склонился к журналу, продолжая чиркать по бумаге пером. Я на миг задумался об этой уникальной должности. Когда–то в Египте писари были редкой и очень уважаемой кастой. Чтобы стать писарем, надо было учиться всю жизнь, и потом писаря уважали и ценили, и даже эцилоп не имел права бить его по ночам! Потом ввели всеобщую грамотность, и писать стали уметь все! Всё население Земли! Потом появились компьютеры и автораспознавалки речи, писать стало нечего и незачем, в школе даже отменили чистописание. И вот — пожалуйста! Конец двадцать первого века, к звёздам летаем, а тут сидит писарь, редкий и уважаемый, как в древнем Египте…
— Отставить праздное любопытство! К проверке приступить!
Кроме нас на предполётной площадке находится автобус. Старинное чудо о шести колёсах (задние — по два), говорят, тоже традиционное. В задней двери у него торчит современный тестировочный комплекс. Унылый техник подключает диагностические разъёмы и сравнивает телеметрию с инфоканалом. Разницы нету, скафандр работает отлично. Заодно можно узнать мой пульс, давление, концентрацию инсулина или алкогольдегидрогеназы, но, как я уже говорил, традиции незыблемы.
— Доступ к полётам разрешаю, — сообщает техник. Пожалуй, единственный из всех нас, кто на самом деле несёт хоть какую–то ответственность.
— Счастливого пути, курсант! И ещё…
Он оглянулся на писаря, который выключал и упаковывал регистратор.
— Коля, я тебя очень прошу. Пожалуйста, отнесись к своему заданию серьёзно. Это очень серьёзно, я тебе серьёзно говорю. Это тебе не… просто экзамен. В общем, помни, всё не просто так. Ну, удачи!
И он хлопнул меня по плечу. Каждый раз поражаюсь: как не совпадает ощущение и зрительный ряд! Я вижу, что человек хлопает меня, слышу звук, но ничего не чувствую.
Скафандр, однако!
Залезаю в автобус и чувствую, как напряжение стекает куда–то внутрь. Как я, оказывается, волновался! И сам не заметил. Развалился на сиденье в просторном салоне, где кроме меня только двое сопровождающих. Смотрю в окно на чахлые кустики в степи. Земля… Как ты прекрасна! Почему нам этого не говорят?
— Вот почему вы нам этого не говорите? — обратился я к Кембелды Нурашевичу, отставному полковнику фельдшерской службы, традиционно провожающему курсантов на старт. — Почему вы рассказываете нам о двигателях, системах навигации, электронике и протоколах связи, но ничего не говорите о вот этом? — я махнул за окно. — Что земля так прекрасна?
Пётр Евграфович закашлялся в кулак и слегка покраснел. А Кембелды Нурашевич поморгал узкими глазками и серьёзно ответил:
— Может быть потому, что это невозможно рассказать? Если я тебе сейчас начну говорить, как прекрасен этот автобус, ты мне поверишь?
Я задумался.
— Некоторые вещи, Коля, надо понимать сам. Что с того, что я скажу? А ты зачем? Нет, мы правильно учим. Учим то, что надо тебе. А что не надо — сам разберёшься.
На середине пути — остановка. Тоже традиция. Мне рассказывали, но я не поверил.
— Ну, иди, иди! — машет Пётр Евграфович.
Двери с шипением раскрылись, и я вышел в степь. Неужели правда? Вот так вот надо обойти автобус, расстегнуть у скафандра нижнюю часть и оросить колесо? И автобус стоит и ждёт меня? Как же неудобно! Вот чёрт бы побрал эти традиции!
Закончив с этой неприятной процедурой, я забрался обратно, красный и злой. Сделали тут из меня посмешище…
Монгол посмотрел на меня и, видимо, понял.
— А ты знаешь, Коля, зачем ты это сейчас сделал?
— Потому что полковник Завадский сказал, — буркнул я.
— И только поэтому?
— Ну, если вдруг на старте захочется.
— Нет, Коля. Эту традицию ввёл сам Гагарин. Он ехал в этом самом автобусе. Да, лет шестьдесят назад его откопали на свалке, проверили по номерам и убедились — он самый. Отреставрировали, и вот он возит курсантов на космодром. А Юрий Алексеевич тогда сам попросил водителя остановиться, вышел… А потом и Леонов тоже самое делал. И все теперь делают. Вот и ты тоже…
Я посмотрел на автобус и понял, что Кембелды Нурашевич не шутил, когда говорил, что эта древняя машина — прекрасна. Если в нём ездили Гагарин и Леонов… И точно так же… Я засмеялся.
— А что, тогда у скафандров ширинка была?
— Видимо, была.
— А вы не знаете?
— Коля, — сказал Пётр Евграфович. — Вот вернёшься — и сходишь в музей да сам посмотришь. Неужели не ходил?
— Ходил, конечно. Но как–то вот к этой детали не присматривался.
— А ты, в каком–то смысле, тоже первый, — добавил Кембелды Нурашевич. — Поэтому и удостоился этой чести. Так что гордись и соблюдай традиции в точности! Потому что неизвестно, что именно потомки переймут из твоих заскоков.
А автобус катился дальше и дальше, к воротам стартового комплекса Байконура. Который давно превратился из лестницы к звёздам в обычный учебный комплекс, только охрана на нём стоит, как и сто лет назад.
Тоже традиция.