Унтер-офицер Эрих Восса, башнер.

Приползли мы с реконгсценировки обратно в расположение, вылезли на башню – майор сигарету запалил и только мне портсигар протягивает, глядь – Ральф Бауман, как из-под земли, рыжей своей насквозь неуставной бородкой маячит. Вытянулся, откозырял:

– Господин майор, – докладывает, – прибыло обещанное пехотное подкрепление.

Не понравилось мне то, как Ральф это сказал. Вольфу, похоже, тоже. Дождался он, пока я сигаретку стрельну, защелкнул портсигар, в карман спрятал...

– Ну что, – говорит, – пойдем, Эрих, поглядим на союзников, – на землю спрыгнул и зашагал не оглядываясь.

Я помешкал чуть, мозгой пораскинул – сунул сигаретку за ухо, да нырнул в люк за «бергманном» своим. Благо далеко тянуться не надо – он у меня к борту аккурат под крышей приспособлен. Достал, затвор продернул, на шею повесил и припустил за майором.

Прошли мы через подлесок, к дороге. Выходим из-за елок – стоят. Два грузовика, три автобуса, гражданских, свежеконфискованных, любят синие с комфортом разъезжать, и две легковушки. У переднего автобуса – старичок бмвэшный, года тридцать восьмого, и возил он, судя по подновленной недавно надписи вдоль борта, детишек в школу церковную – на крыше над кабиной пулемет крупнокалиберный торчит, кожух дырчатый в небо задрал. И флаг тряпкой обвис. А флаг этот – я к нему повнимательнее пригляделся и аж с шага сбился! Черный флаг. Сплошь черный, даже одну синюю звездюлину для приличия намалевать не пожелали.

Анархия! Мать так её и разэдак, порядка! Вот уж свезло, так свезло. Прям слов не хватает, не родных немецких, ни русских, что от пленных нахватался.

У социал-интернационалистов, союзничков наших – или, откровенно говоря, нанимателей - по крайне мере, хоть какая-то, как говорит Вольф, сверхидея имеется. Та еще, правда, идея: взять, да переделить все мировое добро поровну, невзирая на титулы, звания и природную кучерявость и узкоглазость. Бредовейшая, как по мне идея. Я на негров этих – не наших аскеров колониальных, вкусивших уже германской культуры, а диких, первозданных так сказать - во время нашего «африканского турне» вдосталь насмотрелся! А китайцев, к тому же, говорят, еще и много. И что, с ними делиться? Да ну... пусть сначала говорить по-человечески научатся!

Но у анархистов даже и такой идеи не имеется. Полная свобода – твори чего хошь, кого хошь стреляй... беспредел. Обер-лейтенант Фрике, помнится, говорил, что нормальному немцу эта самая анархия органически противна.

Народу во всем этом обозе, считая тех, что уже по кустам разбрелись, сотни три было. В форме из них хорошо если четверть, а остальные... ладно бы просто в гражданке, а то ведь один в халате шелковом, другой в смокинг вырядился – а из-под фалд кальсоны торчат. И бабы – одна, две... пятерых я насчитал, а потом у меня от возмущения считалку перехватило.

– Вольф, – поворачиваюсь, – это ж издевательство натуральное! Этот сброд... патроны тратить жалко, разве что на гусеницы намотать!

– Спокойно, Эрих, – сквозь зубы цедит Кнопке, – не будем судить по внешнему виду, – и ухмыляется недобро так.

Охранения, понятное дело, эта гопа никакого не выставила – мы почти до дороги дошли, пока нас одна девка не засекла, да как завизжит, бутылкой тыча: – Кайзерцы! Гляди, братва, кайзерцы!

Как они сразу затворами защелкали...

Вольф остановился, затянулся напоследок, окурок аккуратно так каблуком сапога притоптал и спокойно, вроде бы и голоса не возвышая, интересуется:

– Кто здесь есть командир?

– Точно, кайзеровец! Гля, говор какой!

– А сам-то ты откуда такой красивый выполз?

– Хлопцы, а может, того... стрельнуть?

– Кто здесь командир? – повторяет Вольф.

Тут у монастырского автобуса задняя дверь разъезжается и выпадает из него на свет божий троица – один другого колоритнее. Первый – боров, метра под два, выше пояса из одежды только ленты пулеметные, крест-накрест, сам пулемет небрежно так на плече одной лапой держит, пузо как у этих... самурайских... борцов сумо – и сплошь татуировками разрисовано, прям хоть свежуй и на стену гобеленом вывешивай. Второй – в шляпе стильной, плаще легеньком цвета мокрого асфальта и шарфике – и шарфик тот не из парашютного шелка, а модельный, по виду марок на полсотни тянет, довоенных, понятно – руки в карманах плаща держит и оттопыриваются карманы при этом квадратно так. Ну а третий, между ними – с ног до головы в черной джинсе, сутулый, все время под ноги глядит, словно пуще смерти споткнуться боится. И лет ему не-пойми-сколько. Бывают такие – глядишь в упор и все равно не поймешь, то ли он уже четвертый десяток разменял, то ли ты с ним ровесник без малого.

Подошли они к нам шагов на пять, боров нас взглядом смерил, презрительно так скривился – ну да, из такого как он, если по живому весу считать, троих майоров наделать можно, а уж Эрихов и вовсе штук пять выйдет и еще взводный суточный мясной паек останется – и гнусаво:

– Хто ето тут вякает?

Вольф мне чуть кивнул – сам-то он хоть и понимает почти все, но в разговоре запинается, – только я уже и без его кивка рот открывать начал.

– Во-первых, – рычу, – не вякает, а желает разговаривать командир имперского отдельного тяжелого панцербатальона майор Вольф Кнопке. А во-вторых, не с тобой, а с командиром... вашим.

У борова аж челюсть отвисла. Подобрал он её кое-как, захлопнул...

– Ты, – сипит он, – сопляк... я таких...

– Найн! – перебиваю. – Это я таких как ты за последние пять лет выше крыши навидался – когда они, оружие побросав, с поднятыми руками из нор выползали.

– ... за шею... голыми руками... мне сам генерал Митрохин...

– Что ж, – ехидно так спрашиваю, – ты своих геройских знаков отличия не носишь? Шкура вон какая дубленая – целую панораму изобразили. Пришпилил бы к брюху, да ходил, медальками звеня, так все бы видели и слышали – герой идет.

За спиной у борова как грохнули со смеху – он на них оглянулся, побагровел, шагнул...

– Довольно, – вроде бы негромко это сутулый сказал, а гогот и ржанье враз – как обрезало. Боров же и вовсе на сдутый шарик стал похож – побледнел, обмяк.

– Батько, – бормочет, – я ж токо...

Сутулый в его сторону даже не покосился. Подошел к нам вплотную, взгляд от земли поднял... глянул я в его ледышки тусклые и пальцы сами собой к затворной коробке потянулись. Доводилось мне людей с неприятным взглядом встречать, один гауптман Раух чего стоил, но такого... не знал я, что у человека такой взгляд бывает, а уж тем паче, когда он на другого человека смотрит. Помню, возили нас в школе перед самой войной в зоопарк, на экскурсию, так в тамошнем гадюшнике, террариуме то бишь, гады эти, кайманы и прочие змейства – и то, по-моему, друг на дружку по-иному заглядываются.

– Атаман боевого отряда Союза Черкасских Анархистов, Николай Давыдович Шмель, – представляется, – весьма рад знакомству с вами, господин майор, – и руку протягивает.

Вот уж чего я даже за неделю усиленного пайка не стал – так это руку ему пожимать. Это ж хуже, чем на плевок попасться – дня три будешь дерганый ходить, слизь невидимую оттереть пытаться!

А Вольф – пожал. И не замешкался на миг, и ни одна жилочка у него на лице при этом не дрогнула. Перчатку, правда, так и не снял.

– Взаимно, господин Шмель.

Вольноопределяющийся Николай Карлович Береговой, ротный фельдшер.

Не знаю, что этот танкист пытался высмотреть в деревне. Поручик Марченко со своими должен был затаиться еще пять минут назад, при первых же звуках двигателя. А больше в деревне смотреть было абсолютно не на что, – несмотря на всю поспешность своего драпа, селяне прихватили, кажется, даже мышей из распахнутых настежь амбаров. Однако он глядел именно на деревню, долго, упорно, и я уже почти начал клевать носом, – три часа беспокойного сна никак не могли скомпенсировать двух предшествовавших бессонных суток – когда, наконец, бронированный монстр взвыл и, пятясь, уполз на обратный скат холма. Потом завывания стали удаляться – причем, на мой вкус, они делали это слишком быстро для виденной нами туши столь внушительных размеров – если я, конечно, не перестал что-либо понимать в делениях бинокля. Правда, и одолженный бинокль был далек от привычного «цейса» – невзрачный «никон», скородельная игрушка от наших японских друзей, а с них станется и шкалу привести в соответствие со своими антропометрическими особенностями.

На мой вопрос, доводилось ли ему прежде видеть подобное чудо, лежавший рядом фельдфебель Антонов вначале принялся расстегивать воротник гимнастерки с такой лихорадочной поспешностью, словно тот уподобился Лакооновым змеям. И лишь совладав с непослушной пуговичкой, хрипло поведал, что не только видит, но и слышит оного монстра первый раз в жизни, хотя за годы войны довелось наслушаться всякого.

В этом я был с ним солидарен – тон голоса данного представителя бронированной разновидности членистогусеничных настолько отличался от обычного рева его собратьев по классу, что в первый момент навел меня на мысль о новом психическом оружии синих.

Затем Антонов осведомился, не разглядел ли чего я – и на этот раз отрицательно кивать выпало мне. На камуфлированной шкуре чудища не было приевшегося нам «обрезанного могендовида», – как ехидно поименовал сей символ капитан Викентьев, – которым наши противники так любят украшать доставшуюся им технику, малюя его, порой, в самых неожиданных местах. Лишь в правом верхнем углу бокового листа башни я разглядел выбивающееся из общего строя пятно, – скорее всего, тактический значок части, – однако расстояние и угол обзора не позволили мне идентифицировать его со сколь-нибудь приемлемой точностью.

В принципе, этот, вынырнувший из подсознательных кошмаров противотанкиста, монстр мог принадлежать кому угодно. Хоть нашим бывшим союзникам, хоть марсианам – правда, в случае последнего варианта, внешний вид, униформа и снаряжение обитателей красной планеты удивительным образом схожи с нашими. Однако, освежив в памяти завет достопочтенного Окамма насчет неумножения сущностей, кое-какие схемы маскировочной окраски, а заодно полуторагодовой давности сводки разведотдела Генштаба, повествовавшие о последнем порождении мрачного тевтонского гения – der Überschwere{[1]}, танк прорыва, – я оставил в сухом остатке самый вероятный и, увы, весьма неприятный для нас вывод.

Нам предстояла встреча с бравыми ребятами из корпуса Линдемана.

Конечно, все могло обстоять и не настолько плохо – в условиях нынешнего бардака одиночным экземпляром кайзеровского вундерваффе запросто могли завладеть и какие-нибудь хваткие синие, сумевшие сохранить оный экземпляр в относительно сносном состоянии. В пользу этой версии говорило то, что рекогносцировка – вообще-то говоря, не самое привычное занятие для тяжелого танка. Эти большие толстошкурые создания, – согласен, не без оснований, – мнят себя на сцене под названьем «поле боя» звездами первой величины и предпочитают появляться на нем только после проведения соответствующей подготовки публики – хорошего артналета, бомбежки, – и в сопровождении свиты. Но лично я всегда предпочитал исходить из худшего – лучше быть приятно разочарованным впоследствии, когда твои пессимистические прогнозы не сбудутся, чем... впрочем, чем кончают на войне оптимисты, известно и так.

От этих тягостных размышлений меня отвлек голос Игоря Овечкина, который приказывал Антонову отправится в деревню и сообщить ребятам Марченко, что они могут, – только потихоньку и внимательно глядя по сторонам – начинать дышать, а самому поручику срочно явиться во второй взвод. Сам же штабс-капитан направился в палатку радиста – надо полагать, поведать командованию о появившихся на горизонте неприятностях.

Не то, чтобы я всерьез надеялся, что полковник Леонтьев сможет чем-то помочь – при всех несомненных талантах его высокоблагородие пока не научился жестом индийского факира вытряхивать из фуражки батарею ПТО или турбокоптер. Но элементарная добросовестность требовала предупредить, что нас вот-вот начнут наматывать на гусеницы, ибо когда сей прискорбный процесс действительно начнется, времени на разговоры не будет, а после...

Впрочем, когда помрачневший штабс-капитан пять минут спустя покинул палатку, я все же счел нужным поинтересоваться у него полученными новостями.

Как оказалось, командование решило поддержать наш боевой дух, пообещав связаться со штабом дивизии и попытаться выбить либо хоть какую-нибудь поддержку – что проходило по разряду ненаучной фантастики, – либо разрешение на отход. Последнее звучало более заманчиво... но с учетом того, что большую часть нашего обоза составляли две дюжины реквизированных телег, в реальности сводилось к математической задаче для гимназистов третьего класса: успеют ли гужевые повозки из пункта А добраться до пункта Б, если отправившийся вдогонку за ними танк...

Изложив эти, с позволения сказать «новости», Игорь окинул меня очередным угрюмым взглядом и предложил пройти с ним во второй взвод, дабы поучаствовать в совещании в качестве непредвзятого – намек на мое полнейшее, якобы, отсутствие военной жилки, – наблюдателя.

Позднее, вспоминая эту деталь, равно как и другие схожие мелочи, я начал подозревать, что штабс-капитан Овечкин засомневался в моей маске уже тогда, в первые месяцы нашего знакомства, хотя, казалось бы, я держался избранной роли «на все сто». Уверен, даже мои бывшие сослуживцы вряд ли сумели бы опознать в вечно сутулящемся, с характерной интеллигентской бороденкой и непременных очочках прежнего щеголеватого подполковника.

Тот, Сергей Карлович Береговой, подполковник Генштаба, – как казалось мне тогда, – и в самом деле погиб, втоптанный озверелой солдатской толпой в осеннюю малороссийскую грязь – в этом я почти не кривил душой, разговаривая с пришедшими за ним офицерами. Равно как и не грешил против истины, говоря о том, что могу быть полезен им лишь в качестве медика низшего звена – Николай, прежде чем окончательно определится в жизни, когда-то закончил первый курс медицинского, ну а я был уверен, что сын врача, живо интересовавшийся в детстве подробностями папиной работы всяко сумеет справиться с нехитрыми обязанностями ротного «дохтура».

Было бы хуже, если бы они попросили меня нарисовать что-нибудь – по сравнению с развешанными по дому работами Николая, моя мазня выглядела настолько жалко, что я мог бы разве что пенять на нервное потрясение от смерти брата. Но – не пришлось!

Чего я никак не мог понять – так это что вообще могло найтись в этой деревушке такого ценного, чтобы оправдать хотя бы потраченное тяжелым танком горючее, не говоря уж о возможном расходе сверхценных боеприпасов? Проходящий сквозь неё проселок даже не второ–, а третьестепенного значения? Не смешите мои тапочки!

Во втором взводе царила полнейшая идиллия, выражавшаяся в том, что господа офицеры изволили возлежать вокруг фуражки поручика Марченко и аппетитно хрустеть извлекаемыми из оной грушами. Вопиющее падение дисциплины на лице, как любил, бывало, замечать мой знакомый подполковник Галкин. Однако штабс-капитан счел возможным ограничиться, – невзирая на протестующие охи! – дисциплинарной мерой в виде конфискации фуражки, после чего предложил присутствующим высказываться.

Начало высказывания комвзвода-2, в котором он изложил свое виденье обстановки, было кратким, состояло, в основном, из эпитетов, и печати не подлежало. Что же касается наших дальнейших перспектив, то они, по мнению лейтенанта, сводились к двум вариантам: мы могли поступить как разумные люди и спокойно отступить в очень кстати подвернувшееся в километре за нами болотце. Или же геройски – читай, идиотски! – лечь костьми на занимаемых позициях, нанеся противнику ущерб в виде десятка-другого чешуек отлетевшей от брони краски.

Трусом лейтенанта Волконского мог бы назвать лишь человек, никогда не видевший бывшего моремана в бою. Однако на это раз даже мне показалось, что Николай зашел в своем цинизме слишком далеко.

Того же мнения, похоже, придерживался и третий, самый юный из имеющихся у нас офицеров – прапорщик Дейнека. Он ехидно – насколько это получилось с его забавным ломким голоском, – осведомился у лейтенанта, сознает ли он, что для драпа через болото роте придется бросить весь обоз и тяжелое вооружение? А если сознает, то, может, заодно и припомнит, как «хорошо» нам приходилось без этого вооружения прежде и какой крови стоило его добыть?

Лейтенант ничуть не смутился этим вопросом, возразив, – в общем-то, резонно, – что люди, которые сумели добыть оружие однажды, вполне могут повторить сей подвиг вторично, тогда как мертвецы на это уже не способны. Заодно он предложил прапорщику просветить его на следующую тему: что из этого, столь лелеемого им «тяжелого вооружения» способно занять кайзеровцев на большее время, чем тратит затвор танковой пушки на досылание снаряда в ствол?

Прапорщик начал было лепетать о стрельбе по ходовой и приборам наблюдения, но, оглянувшись, увидел, что направленные на него взгляды даже не насмешливые, а жалостливо-сочувственные, и, смешавшись, замолчал.

Оставался Марченко – и мнение этого спокойного, флегматичного сибиряка было мне весьма занимательно. Ибо Вадим, – как и я! – был настоящим кадровым, еще довоенной закалки, офицером, а таких во всем полку можно было пересчитать по пальцам, уже не прибегая к помощи ног.

На этот раз комвзвода-1 молчал так долго, что я уж начал гадать, что раздастся первым: его голос или давешний вой танка, – либо иной признак начавшейся атаки. Однако господа кайзеровцы с удивительной щедростью продолжали отмеривать нам дополнительные минуты жизни. Возможно, дело было во времени суток – по их регламенту как раз на эти часы приходился обед. Или же перед атакой должно было непременно состояться торжественное зачтение ихнего социал-интернационалистического Талмуда... хотя этому пороку господа из корпуса Линдемана вряд ли подвержены.

Когда Марченко, наконец, заговорил, то первые же произнесенные им слова озадачили меня больше, чем вид давешнего камуфлированного чудища. Давненько мне уже не приходилось слышать от поручика иных определений местности нежели «пригодная к обороне» или «неважный сектор обстрела». А тут – «красивая»...

Местность и впрямь была красивая и для последнего – самого последнего! – боя подходила вполне, в этом я был с Вадимом согласен. Предложенный же им план... не то, чтобы он мне очень понравился, но с ним у нас появлялся хоть какой-то шанс приложить напоследок синих и их кайзеровских камрадов, а при иных раскладах не было и этого.

Атака началась ровно в три или же, как любил въедливо уточнять лейтенант Волконский, в 15-00. Кстати, позднее Николай пытался уверить меня, что на его морском хронометре было уже две минуты четвертого, но коли приходится выбирать между его заслуженными ходиками и немецкой педантичностью...

Все произошло очень быстро. Над полем разнеслось уже знакомое нам завывание и из-за пригорка дружно вынырнули, расходясь веером, четыре танка. За ними появилась стрелковая цепь.

Собственно, после сверхтяжелых кайзеровских танков я бы ничуть не удивился появлению «семерок» с мотопехотой. Однако неторопливо бредущая за танками стрелковая цепь оказалась, что называется, местного разлива, причем даже более сбродная, чем обычные синие. Видимо это был какой-то «партизанский отряд» или, попросту говоря, банда, которую командование соц-нациков решило использовать в качестве расходного материала.

Второй и третий танк, настороженно поводя тонкими хоботками спаренных стволов, остановились за пятьсот метров от окраины деревушки. Фланговые же продолжали медленно ползти вперед, обходя её – и подставляя свои борта нашему второму пускачу. Затем пехотная цепь миновала замершие танки – и почти в тот же миг надсадный вой перекрыла заливистая трель пулеметной очереди.

Тянулась она нескончаемо – по крайней мере, субъективно для меня, хотя на самом деле отстрелять короткую, в полсотни патронов, ленту – дело нескольких секунд. Синяя пехота мигом зарылась носами в траву, норовя задним ходом отползти поближе к танку... пулемет замолк и я начал тихонько отсчитывать враз пересохшими губами: раз, два, три, четыре... на счет «четыре» хижина, из которой велся огонь, исчезла в вихре дыма и пыли, из которого во все стороны летели доски и горящая солома.

Дым от хижины – точнее, от двух хижин, разнесенной взрывом и соседней – потянулся просто замечательный. Густой, черный-серо-желтый... вот последняя дымо-шашка была, наверное, все же лишней.

Следующим номером нашей программы было сольное выступление комвзвода-2 – и бывший моряк в очередной раз с блеском доказал, что надпись «за отличную стрельбу» присутствует на крышке его хронометра отнюдь не безосновательно. Всадить ракету в борт танка с семи сотен саженей – задача непростая сама по себе. А уж если эта ракета подверглась доморощеному «усовершенствованию», путем заливания в боеголовку полуканистры бензина... но взметнувшееся над танком пламя того стоило.

Вторую ракету Николай «положил» в борт ближнего танка – взрыв был хорош, но когда танк выскочил из дымного облака, я разглядел, что единственным пострадавшим элементом была кровать – одна из шести приваренных к фальшборту в расчете именно на таких как мы любителей кумулятивных забав.

Раз, два, три – на хлипкий кустарник, в ложбинке за которым притаился наш пускач, обрушилось не меньше полудюжины снарядов. Кайзеровские стрелки продемонстрировали отличную выучку. Вот только для этого им пришлось отвернуть стволы от деревни – а как раз в этот момент Марченко счел, что устроенная им дымзавеса стала достаточно густой. В лотках у поручика было пять ракет, и тратить их понапрасну сибиряк любил не больше Волконского.

Итогом его стрельбы стала распоротая гусеница второго танка и заклиненная башня – по крайней мере, это был единственное, что я отфиксировал визуально – третьего. На этом список наших домашних заготовок заканчивался – слово переходило к противнику.

Поначалу они оправдали наши лучшие надежды – даже не попытавшись прикрыть избиваемые танки огнем, вражеская пехота дружно качнулась назад... и снова уткнулась в траву, когда блеклые в дневном свете красные нити трассеров нарисовали ей не требующий дополнительного перевода стоп-сигнал.

Трассы тянулись от первого, правофлангового танка. Выглядел он жутковато – вместо прежнего камуфляжа на черноте сгоревшей краски четко выделялись белые потеки огнетушителя.

Затем в небе родился пронзительный сверлящий звук и воздух вокруг меня взорвался.

Часть 1

Глава 1.

Унтер-офицер Эрих Восса, башнер.

Фриц-Баварец как из-под земли объявился. Я только-только брезентик в тени, под яблоней, раскинул, растянулся, думал покемарить какой часок с набитым брюхом – и на тебе.

– Эрих, а, Эрих. Пойдем в город.

– Нет.

– Пойдем, Эрих, – начинает канючить Баварец. – Давай.

– Отвали, – говорю, – дай отдых человеку.

– Ну Эри-их...

– Отвали, – повторяю. – Не ной над душой. Никуда я не пойду. Что, спрашивается, я в том городе не видел? Пару улочек загаженных? Кой черт ноги топтать?

Название одно чего стоит – Ко-но-топ! Спрашивается, может приличный город Конотопом называться? Да ни в жизнь!

– Ну как же, Эрих, – Баварец на корточки передо мной присел, по сторонам зыркнул и масляно так подмигивает. – Базар же там... ребята из ремроты, что вчера ходили, говорят, шнапс – сущие гроши. И девки.

Во. Вот в этом-то и весь наш Баварец. Ему какую хошь трепанацию производи – в башке только «Тема Раз»{[2]}.

Выпивку и баб где угодно отыщет. Даже в Антарктиде, небось, оставь его на час-другой – уже с пингвинихой снюхается и из яиц коктейль сварганит. Ну и где чего схомячить – по этому делу он тоже всегда в первых рядах галопом несется.

Помню, как он в нашем батальоне появился – толкая перед собой детскую коляску, заваленную всякими ящиками и чемоданами. Шел первый месяц Развала, неразбериха полная. Никто ведь поначалу не верил, что восставшие эти всерьез чего-то добьются. Армия Вторжения, как же... откуда на шестом году войны «из ничего» хоть корпус полнокровный взять... насобирали сброд недоделанный. Плюс 1-ая десантная дивизия – тоже та еще «краса и гордость». Те добровольцы, что до войны за нашивки с парашютом по десять на место ломились, еще в первый год легли, а на их место присылать стали... всяких... по ком прежде конголезские болота кандалами звенели. Экономия, мать их так – зачем свои патроны тратить, когда первую волну все равно под ноль выбивает.

Десантура, собственно, все и решила. Если основная масса, это порох был, да и то полусырой, то 1-ая десантная даже не искрой сработала – детонатором! Народ в ней собрался отчаянный, терять им, кроме подрасстельных статей, было нечего – и рвануло!

Не приняли их всерьез вовремя. Ну, взбунтовалась рота-другая... ну полк – так не первый раз... что, вся дивизия? А даже если и дивизия... мы ж все-таки не Англия – Империя!

Сдается мне, сам Его Величество Кайзер тоже так думал. Можно ведь было с фронтов войска снять. Да что там с фронта – в самой Германии частей множество – училища всякие, переформирующиеся, флот опять же...

Не стали... не захотели трогать. Решили, что с мятежниками фельджандармения справится. Ну а десантнички ждать не стали и разбегатся по кустам тоже. Прорвали кольцо – жандармерия против техники, пусть и легкой десантной, не сыграла – и рванули прямиком на Ставку. Где и поприветсвовали Его Величество... из пяти стволов.

А с гибелью кайзера все рухнуло в одночасье.

Уверен – не будь у нас Вольфа, растаял бы батальон за пару дней. Как та пехотная дивизия, что перед нами стояла. Помню, я тогда нескольких на дороге остановил, спрашиваю: – Ну куда вы, сучьи дети, идете? Домой? Так до того дома... Ну, так все ж идут – и мы идем.

Массовое помешательство – вот что это было.

Но еще был Вольф Кнопке, который еще молоденьким комроты вывел, за шиворот выволок, как из горящего панцера тащат, нас из гомельского котла. Ему верили. И когда он сказал, что бросать все и уходить – это чушь, это бред, хуже, чем безумие – остались многие. Больше половины.

И мы стали одним из островков порядка посреди черт-знает-чего. К нам начали присоединяться одиночки вроде Фрица, или даже целые подразделения... нынешний начштаба батальона, обер-лейтенант Фрике, помню, четыре танка привел. Потом мы услышали про Линдемана.

Я на бок перевернулся, зевнул.

– Дурак ты, Фриц, – говорю ему, – и мысли у тебя в баварской твоей башке дурацкие. Думаешь, здешние девки у ассистент-доктора еженедельное освидетельствование проходят? Ну, шевельни мозгой хоть немного – раньше-то ты за такую забаву две недели лазарета мог схлопотать, а сейчас? С антибиотиками-то у нас – задница! Только для тяжелораненых и по личному приказу господина Баруха.

– Нет, Восса, я не дурак, – отвечает Фриц и по карману хлопает. – Я умный. Помнишь, третьего дня с долговязым зенитчиком играл? Две пачки резинок он мне продул, наших, армейских. Хочешь, тебе дам. За так.

Карман у него и впрямь набитым выглядит. Занятно... я-то свои обычно на курево выменивал или на плитку лишнюю. Не вызывали у меня наши военно-полевые бордели особого подъема... соответствующих мыслей и органов. Пару раз посетил... конвейер-конвейером.

Только, лениво размышляю, «за так» Баварец лопату снега зимой не подкинет, непременно взамен чего-нибудь стребует. Значит, нужен я ему зачем-то... а зачем?

– Ну, Эрих, решайся, – бормочет Фриц. – Я уже и с Клаусом договорился, на грузовике поедем, как люди.

А затем, соображаю, что есть приказ господина оберста, о том, чтобы солдат из расположения части выпускали не иначе, как тройками. То-то Фриц и дергается, и суетится. Клаус ему транспорт обеспечит, а я... а я ему проход обеспечу, потому как на посту сегодня обер-лейтенант Циммерман старшим и Баварца он знает, как облупленного. Но со мной, майорским любимчиком – выпустит, по крайнеё мере, Фриц на это всерьез надеется.

Такие, значит, пироги с вишней...

С одной стороны, лень мне, конечно, было куда-то тащиться, но с другой – делать-то все равно особо нечего. И – когда еще случай выпадет Баварца потрясти. Обычно-то не он к тебе, а ты к нему на поклон: «Фриц, достань то, да се».

Сел я, зевнул опять.

– Что дашь? – спрашиваю.

– Я ж сказал, резинок, – Баварец полез было с клапаном карманным возиться. – Пачку, почти непочатую...

Во дает! В пачке той три штуки по норме – это сколько тогда у него в «почти непочатой»?!

– Нет, – говорю, – оставь. Себе можешь хоть всю пачку за один раз натянуть, а мне чего-нибудь полезное обеспечь!

– Хочешь, деньгами возьми?

– Это новыми, что ль? – уточняю. – Спасибо, этого... добра и своего хватает. А надо будет – я себе сам еще нарисую.

Денег этих мне и впрямь девать было некуда. Конвентщики тут как раз очередную... как же это господин майор назвал? а, эмиссию провели – ну и нам за два месяца вывалили. Банкнота раза в два больше марки, и таких – пачка в палец, еле-еле в карман упихал. Но сама деньга, по совести говоря, херовенькая – бумага дрянная, краска синяя, в трех оттенках, пока номинал разглядишь, глаз сломаешь, да и рисунок... в общем, поглядел и решил, что избавляться от них надо поскорее, пока совсем в пипифакс не превратились.

Кстати, насчет нарисую я почти и не шутил – год назад двое писарей на штабном ротапринте отпечатали сотню листов каких-то совсем уж левых бумажек. Помню, с одной стороны там имперский орел был, с другой - портрет какого мужика, чуть ли не самого Хасселя, ну а номинал нужно был от руки дорисовывать. Сколько не лениво, столько нулей и рисуй. И, что самое збавное, брали «купюры» и неплохо... хотя с другой стороны, когда тебе стволом в пузо тычут и не такому рад будешь.

– Злой ты, – тоскливо вздыхает Баварец и нехотя так лямку сумки с плеча скидывает. – Нет, чтобы просто боевому товарищу помочь.

– Давай-давай, – подбадриваю его. – Боевой товарищ... с набитой сумкой. Как только она у тебя, Баварец, не лопнула еще...

Покряхтел он еще, сунул лапу в мешок, поелозил и достает – чтоб вы думали, – пачку «Кельна»! Пусть не большую, а малую, ту, где двенадцать сигарет, но все равно – целая пачка «Кельна», запечатанная, собор на лицевой, все как полагается. Я аж привстал. Да, думаю, за такое уважить надо.

– Вот, – говорю, – другой разговор. А то... резинки...

– Клаус через десять минут выезжает, – Фриц, как сторговался, сразу по-другому заговорил, нотки командные в голос подбавил. Иди, переодевайся. Ждать тебя будем на выезде. И машинку возьми.

– На кой? – спрашиваю. – Что, на кур с «бергманном» охотиться будем?

– Для солидности, – поясняет Баварец. – Без машинки выглядишь ты, Восса, сопляк-сопляком, а с «бергманном» уже и за человека сойти можешь. Если издалека и не присматриваясь.

Я встал, пальцы большие за ремень засунул, поглядел на него... спокойно – вспыхнул Фриц как бензобак, глаза свои водянистые опустил.

– Так может, – говорю, – мне сразу зенитный с турели содрать?

– Хоть кобуру нацепи, – бормочет Баварец. – Она ж тебе по форме положена.

И то верно.

– Уговорил.

Сходил, переоделся. Выхожу к дороге – грузовик уже стоит, Фриц из кузова выглядывает, чуть ли не приплясывает от нетерпения.

– Ну, где ты там, – орет, – давай в кабину, живо... время же!

Добрый он сегодня, прямо на удивление. Место в кабине уступил... что б, значит, рожей своей баварской на посту лишний раз не светить.

Городок оказался, как я и думал – так себе. На улицах, правда, в основном, патрули синих, пару раз даже наш грузовик тормознуть пытались! Смех – орут чего-то, а Клаус знай себе на клаксон, да на газ. И ничего... кишка у них тонка, кайзеровский грузовик тормозить.

А местных почти не видать. То ли они от мотора по норам разбегаются... пару раз только какие-то штатские попались, да и те к стенам жмутся, голову в плечи по самую макушку, а на роже бледной всех мыслей: «лишь бы не шмальнули!»

В городах, даже таких, полусельского типа, как Конотоп этот, по нынешним временам жизнь не так, чтобы весело. Они и в войну-то по большей части на пайковые карточки жили... не знаю, как по русской, а вот по нашей имперской карточке уже на второй год в неделю столько калорий выходило, сколько раньше за воскресным столом съедали.

А уж когда Развал пошел, централизованное снабжение медным тазом накрылось, народ из городов и вовсе разбегатся начал, на манер тараканов. Сильно далеко они, правда, тоже не убежали... в деревнях своих ртов хватает.

Где тут, интересно, Баварец девок собрался искать?

И только я это подумал, как Фриц по кабине заколотил.

– Стой, – орет. – Тормози. Назад, а то проехали.

Я дернулся стекло опустить, потом сообразил, что у Цверга-трехсотпятого со стороны пассажира стекло отродясь не опускалось – модель военного времени, упрощенной конструкции, вошь её забодай! – распахнул дверцу, высунулся... точно, маячит у подъезда стайка попугайской раскраски. Ну и глаз, однако, у Фрица, когда не по делу! В башню бы его, цели выискивать! Может и впрямь Вольфу стукнуть? Если его к хорошему командиру определить, такому чтобы успевал вовремя по жирному баварскому затылку пистолетной рукояткой приложить...

А Фриц от нетерпения аж пляшет в кузове – Клаус еще заехать на тротуар толком не успел, как он на землю сиганул.

– Парни, – орет, – последний раз спрашиваю, пойдете?

Мы с Клаусом переглянулись – и на рожах наших такое одинаково-брезгливое выражение нарисовалось, что Фриц даже побагровел слегка. Сплюнул, пробормотал: – ну и хрен с вами.

– Восса... сходи хоть, переведи!

Пошли. Сутер нам уже навстречу семенит. Классический такой сутер, усики маленькие, прилизанные, волосы тоже прилизанные этим, как его... бриолином, пиджачок кургузый, клетчатый. И бижутерия на пухлых пальцах, кило на два фальшивого золота.

– Что угодно офицерам доблестной кайзеровской армии?

Офицерам, как же... да будь рядом хоть лейтенантишка паршивый, этот пухлик на нас бы и глядеть не стал!

– Мне пожалуйста, – говорю, – ананасов в земляничном соусе полкило заверните.

– А? – Сутера словно кувалдой по лбу приложило. Но оправился быстро, заулыбался...

– Господа офицеры изволят шутить, – масляно так улыбается. – Это хорошо. Сейчас наши девочки развеселят вас еще больше. У нас большой выбор, и, прошу заметить, почти все – не какие-нибудь малограмотные селянки, а настоящие аристократки, вынужденные, – тут он так натурально всхлипнул – я уж почти решил, что и впрямь слезу пустит, – зарабатывать себе на жизнь и пропитание столь нелегким ремеслом.

– Чего он там бормочет? – осведомляется Баварец

Перетолмачил я кое-как... гляжу – Фриц еще больше завелся, чуть ли не подпрыгивает от нетерпения.

– Спроси, – орет прямо в ухо, словно я не рядом с ним стою, – есть ли у него баронессы? Всю жизнь, понимаешь, мечтал баронессу отыметь!

– Разумеется... – кивает сутер. – Две баронессы, три княжны, две графини, две маркизы. Даже герцогиня одна имеется.

Тут уж я не выдержал.

– Слушай, – говорю, – ты ври, да не завирайся. Откуда у вас, в России, герцогини?

– Из Франции, – не моргнув глазом, отвечает сутер. – Эмигрантка, наследница...

Мне совсем противно стало.

– Заткнись, – командую, – и строй своих аристократок в шеренгу по росту!

Выстроил он их. Выбор и впрямь большой – дюжина девок, разнокалиберных, как ведомость у интенданта. Фриц сразу потребовал, чтобы ему баронесс его показали, выбрал ту, что повыше и потащила она его куда-то в подъезд.

– А вы, господин офицер? – обращается ко мне сутер. – Кого предпочитаете?

Ответил я ему, не так, чтобы очень энергично, лень было на эту гниду силы тратить, а простенько, в три этажа с двойным загибом и к грузовику пошел. Облокотился рядом с Клаусом, вытащил пачку из кармана, полюбовался еще раз на собор, прикурил от клаусовой самокрутки – любит он такие здоровенные самопалины сворачивать, что хоть дымзавесу от них ставь – и стал смотреть, как пузан свое подразделение муштрует.

Клаус затянулся, облако выдохнул.

– Что это вы там, – спрашивает, – про аристократию разорялись?

– Да брешет этот урод, – киваю на сутера, – что у него шлюхи, в какую не плюнь, все сплошь княгини, да графини. Фрицу вон баронессу сосватал.

– Ну, – задумчиво говорит шофер, – та баронесса, что баварец повел, разве что у себя в халупе с земляным полом баронствовала. Только одно жемчужное зерно в этой навозной куче имеется. Видишь во-он ту малышку?

– Которую пузан как раз сейчас материт? – уточняю целеуказание. – Вижу. А с чего ты взял, что она из здешних фонов будет?