Я пришёл в девять сорок пять утра со стороны улицы Профессора Попова, пройдя от оперпункта не по набережной, а через дворы параллельно Аптекарскому проспекту, чтобы гарантированно избежать внимания «наружки» на углу Медиков и Литераторов. Камеры Чебурашки вели меня от угла, и если бы в их поле зрения попало бы что-то необычное, или Чебурашка выловил бы в эфире переговоры «наружки», соответствующие моим перемещениям, мне на браслет-регистр, достоверно имитирующий модные японские электронные часы Casio, поступил бы тревожный сигнал. Но всё было спокойно.
Я с уверенным видом, на ходу снимая тёмные очки и небрежно вставляя их вертикально в нагрудный карманчик пиджака, поднялся из вестибюля по трём ступенькам и вошёл в приёмную. Секретарша, замотанная по экзаменационному времени девица в кремовой блузке, подняла на меня очки.
— Надежда Валерьевна у себя? — на ходу спросил я и, не дожидаясь ответа, вошёл в кабинет директора школы.
Она мне сразу скорее понравилась, чем наоборот. Не простая, нет; глухая белая блузка и яркая янтарная брошка на воротнике, глухая синяя юбка — очень, очень консервативный по нынешнему времени костюм. И эти седые, крашенные в слегка сиреневатый цвет букли... Если вспоминать мою собственную школу, оконченную — по здешнему календарю — всего шесть лет назад, то точно так же выглядела у нас завуч Елена Владимировна, убеждённая сталинистка (тогда, за несколько лет до «перестройки», в педагогических кругах это было даже модно). Но у Надежды Валерьевны было, в общем, доброе лицо.
— Здравствуйте, Надежда Валерьевна, — сказал я своим самым располагающим к себе голосом, быстро приближаясь к её обширному рабочему столу по зелёной ковровой дорожке. Она ещё поднимала на меня глаза и набирала воздуха, готовясь задать вопрос, а я уже вынул правую руку из внутреннего кармана пиджака и протянул ей, не давая в руки (как и полагается по закону), раскрытую «корочку» служебного удостоверения в тёмно-красной кожаной обложке.
— Подполковник Верзилин, Игорь Эдуардович, — произнёс я с государственной вескостью. — Комитет государственной безопасности СССР.
Она машинально опустила глаза, вчитываясь, и тут же на секунду вскинула глаза, сличая моё лицо с увиденной ей фотографией. Она явно не первый раз в жизни видела такое удостоверение: герб и фото слева, справа — характерный шрифт, где заглавная буква «Д» в слове «удостоверение» выглядит почти как латинское D, каллиграфически вписанные пером и тушью звание, фамилия, имя и отчество, ниже — должность («старший оперуполномоченный»), далее — типографским способом отпечатанное «Владельцу удостоверения разрешено хранение и ношение огнестрельного оружия», ещё ниже — ого! — подпись самого Председателя (в росчерке угадывается «Чебриков»), а это говорит опытному человеку, что подполковник — сотрудник не Управления по Ленинградской области, а самого что ни на есть центрального аппарата Комитета в Москве. «Действительно до 31 декабря 1990 г.», прочитала она в последнюю очередь (я видел, как её глаза с правой страницы «корочки» вновь переметнулись к левой и прочитали, снизу вверх, вертикально набранную строчку с датой). Директор средней общеобразовательной школы №70 Петроградского района Ленинграда Надежда Валерьевна Говоровская была непроста, ой непроста. И это мне тоже нравилось. Да, я не мог использовать здесь свои психократические способности — но это было даже хорошо. Зато я мог вовсю использовать то, ради чего, собственно, сюда прислали именно меня: знание эпохи.
— Слушаю вас, Игорь Эдуардович, — просто сказала она. В ответе было ровно пополам задушевного русского радушия, официальной готовности сотрудничать и слегка лукавого заявления о своей независимости: она назвала меня не «товарищ подполковник», что было бы слишком поспешным разоружением перед органами, а более неформально — по имени-отчеству. И она чуть заметно улыбалась. Не было в ней ни испуга, ни заискивания. Прекрасно. — Садитесь, пожалуйста.
Я сел напротив неё. Нас разделял стол, на котором изобильно, но весьма аккуратно высились стопки экзаменационных ведомостей. Эта аккуратность тоже очень веско свидетельствовала в пользу Надежды Валерьевны.
— Надежда Валерьевна, — задушевным чекистским голосом начал я, — разговор у меня к вам непростой, но если разобраться, то и совсем не сложный.
Точно те же самые слова, только с другим обращением, в восемьдесят третьем году сказал мне — рядовому срочной службы — дивизионный оперуполномоченный капитан Сан-Саныч Иванов, из общения с которым я вынес значительную часть знания предмета. Цитировать его я мог часами, он говорил очень удобными готово-выборными блоками, видимо — выученными по каким-то специальным методичкам.
— У вас в десятом «а», — продолжал я всё тем же доверительным тоном, глядя директору прямо в глаза, — сдаёт сейчас выпускные экзамены ученица Галанина Дарья.
Не меняя выражения лица с лёгкой приятной улыбкой, директриса едва заметно кивнула, и я увидел, как часть её лицевых мускулов расслабилась, и слегка сдвинулась левая бровь: она испытала некое облегчение. Я мог её понять. Значит, органы проявляют интерес не лично к ней.
— Как вы её охарактеризуете, если по-партийному прямо? — задушевно спросил я.
Мог я понять и то, что она всё-таки испытывала в отношении меня едва уловимое сомнение: она на долю секунды снова посмотрела выше уровня моих глаз. Дело в том, что тридцатые годы, когда многие мужественные чекисты носили кожанки и брили голову, давно прошли, и подполковник КГБ с гладким, блестящим черепом выглядит для 1987 года довольно непривычно. Но в мою пользу говорило то, что череп не выглядел бритым: ну, мало ли, рано облысел человек. И уж очень весомый документ я ей предъявил.