Осенний день был чудесен. Нежаркое сентябрьское солнышко щадило затянутых в сукно и толстую кожу людей; короткий, теплый еще дождик прибил пыль, поднятую лошадиными копытами. Воздух над полями и невысоким, увенчанным сосновым бором откосом был прозрачен, как наилучший хрусталь, а потому издали можно было различить и шитье на офицерских мундирах, и императорские вензели на ташках гусар, и латунные кокарды киверов. Правда, время от времени ряды войск затягивала сплошная ватная пелена порохового дыма; а уж когда стреляли двухфунтовки, стоящие у самого моста, дымные столбы вылетали из их жерл на много метров вперед, закрывая от наблюдателей все: и сдвоенные ряды парижских волонтеров в нарочитых обносках и «революционных» треуголках, и разворачивающихся на фоне горящих изб кирасиров, и серых с красным гусар Третьего полка, стоявших где-то на дальнем от ручья фланге, возле редких кустов тальника.
— A gauche convetion marche!
Неровная линия кавалеристов в серых с красными шнурами на ментиках принялась разворачиваться влево. Крайний высокий худощавый — единственный, чей мундир был украшен серебряным шитьем, — обернулся, привстав на стременах. От стоящей вдали группы всадников скакал адъютант в роскошном белом кольбаке и голубом ментике, отороченном белым же мехом. На скаку он махал рукой в сторону русских позиций и неразборчиво кричал.
Всадник в серебряном шитье — видимо офицер, командир небольшого отряда, — поморщился и повернулся к гусарам:
— Serrez vous range! Prepare pour charge!
По серой с красным шеренге прошло шевеление. Верховые принимали влево, сокращая интервалы; малое время спустя они уже стояли колено к колену, выжидающе поглядывая на офицера. Лишь один, правофланговый, боролся с заигравшей некстати кобылой — та мотала головой и дергала повод. Всадник шипел и нехорошо ругался.
— Sabre a maine! Portez vous arme!
Залязгало; высверками вылетели из ножен и легли на плечи клинки. Одна-две лошади испуганно дернулись, но остались в строю. Адъютант подлетел к офицеру и, наклонившись, принялся что-то говорить; в стороне как раз бабахнула двухфунтовка, и лошадь адъютанта, присев на зады, резко отпрянула от источника звука — тот еле удержался в седле. Гусарский офицер кивнул, опустил руку с саблей к стремени и слегка приподнялся в седле:
— Au trot marche!
Шеренга двинулась. Гусары по-прежнему держали сабли у плеча. Впрочем, кое-кто взял клинок перед собой, наискось конской гривы, что, похоже, было против правил — офицер недовольно покосился на нарушителей, но удержался от замечания. Кони шли ровно, всадники держались колено к колену; лишь игривая рыжая правофлангового мотала головой, норовя вырваться из строя вперед.
— Au galope marche!
Ухнуло. Пехотинцу, стоящему крайним в небольшой группе, мимо которой как раз проходили гусары, показалось, что под ним дрогнула земля; солдат поспешно шагнул в сторону. Серомундирная шеренга прянула, стремительно теряя стройность: несколько всадников, в том числе крайний гусар на рыжей кобыле, сразу вырвались вперед — кто на полкорпуса, а кто и на целый лошадиный корпус.
— Сharge!
Сабли разом взлетели: серые не крутили ими по-казачьи над головой, а вытянули вперед, подобно копьям, между лошадиными ушами. Клинки они держали плашмя, оборотив кисти пальцами вниз. Впереди — рукой подать! — колыхалась буро-сизая масса крестьян в суконных армяках, обшитых мехом безрукавках. Среди моря бесформенных шапок — виднелись кое-где кивера и папахи с ополченческими крестами. Навстречу гусарам качнулся частокол двурогих свежеобструганных вил, кос, насаженных торчком; замелькали в толпе топоры на длинных, на манер алебард, древках. Из толпы партизан ударил выстрел-другой, но это не могло уже остановить стремительного наката серо-алых.
Почти достигнув щетины выставленных навстречу острий, верховые приняли влево и уже по одному поскакали, вкруговую обтекая партизан. Те, сбившись в плотную группу, напоминали теперь сердитого ежа: гусары, кружась вокруг этой колючей массы, с замаха рубили по выставленным древкам; летели щепки.
— Ну вот, судари мои, они и попались! — довольно проворчал Корф и повернулся к молчащим в седлах кавалергардам. Скользнув взглядом по всадникам, барон незаметно со стороны дернул щекой: масти коней были разнобойные, положенной полку вороной не было вовсе. За шеренгой статных молодцов в черных кирасах и белых мундирах стоял ряд черных с серебром александрийцев. А красиво, черт возьми! Нет, жаль все же, что кони не в масть…
— Вахмистр?
От шеренги гусар отделился невысокий, крепкий унтер, ладно сидящий на вороной лошади. Барон вновь поморщился: и лошадь, и всадник были явно не гусарских статей; эдакому молодцу служить бы в драгунах. «Впрочем, — напомнил себе Корф, — не надо судить строго. Вечно я забываю, что тут правила иные. Эти люди хоть и стараются изо всех сил, но подбирать людей и лошадей по росту и статям позволить себе никак не могут. Да и зачем это, если вдуматься?»
— Вот что, голубчик, а подрежьте-ка вы серым гусарам хвосты! И нас заодно фланкируете…
Унтер кивнул, вскинув пальцы к козырьку, крутанул лошадь и вернулся к своим гусарам. Барон недоуменно нахмурился: сколько ни напоминай себе, а вбитое годами строевой службы не вытравить самовнушением…
«…Если же нижний чин едет верхом на заузданной лошади (то есть поводья в обеих руках), то для отдания чести правую руку не прикладывает к головному убору, а лишь поворачивает голову к начальнику и провожает его глазами…»

Конечно, на войне подобным придиркам не место, но мероприятие, на котором он сейчас находился, с чистой совестью можно назвать маневрами — а уж на маневрах-то сам бог велел требовать от нижних чинов строгого следования уставу… ну вот, опять! Какой, к свиньям, устав? Он остался в ста тридцати годах, в прошлом…
— Са-а-бли вон! Рысью-марш!
Эх, трубача нет! А без него — что за кавалерийская атака! Никакого шика. По правилам сейчас следовало трубить к галопу, а потом — «Марш-Марш!» и «Строй равняйсь!», — эскадрон, подняв палаши, пускает в карьер; усатые унтеры следят, чтобы кавалеристы на правом фланге не отпускали особенно поводов, ибо опытом доказано, что левый фланг не успеет скакать за правым, ежели оный пустит без всякой сноровки…
Серые увидели угрозу и начали поворачивать навстречу. Поздно: гусары не успели не то что разогнаться навстречу кавалергардам, а даже не смогли сплотить ровной линии; к тому же партизаны, воодушевленные помощью, сломали своего ежа и кинулись отбивать остановившихся гусар от строя, окружая их вопящей толпой, ощетиненной вилами и косами. «Французы», попавшие в середину таких группок, крутились на месте, ловко отмахивая саблями тянущиеся со всех сторон дреколья.
Однако две трети серых все же успели сбиться вместе и встретить атаку лицом к лицу. В последний момент они даже слегка разредили строй, и тяжелые кавалеристы картинно, работая на публику, гребенкой прошли сквозь гусар; залязгали клинки, и барон краем глаза увидел, как черно-серебряные александрийцы поскакали в обхват, прижимая серых к нестройной массе партизан — на вилы, на косы, на разгром…
Офицер серых ловко (барон даже удивился — откуда такая сноровка у далеких потомков?) отбил два удара баронова палаша, потом отсалютовал Корфу саблей:
— Ну что, расходимся? Классно отыграли!
Барон согласно кивнул, принял коня в сторону:
— Назад, господа кавалергарды! Ры-ы-ысью!

— А барон-то… бог войны! — радостно крикнул Николка.
Я кивнул. Корф и правда был хорош, хотя и пришлось ему сменить роскошное латунно-полированное облачение на более соответствующие эпохе — черную крашеную кирасу и высокую кожаную каску со щетинным гребнем.
Впрочем, рассматривать кружащих в клубах пыли и упоенно звенящих клинками кавалеристов было некогда. Упереть тяжелое ружье прикладом в землю… потом, скусив патрон, всыпать порох в ствол и прибить бумажным пыжом. На языке — кислый привкус меди — от капсюля, который, чтобы не потерять, пока держишь в губах: не забыть надеть его на шпенек, иначе молоточек замка только всухую щелкнет, не воспламеняя порох в казеннике и не толкнув в плечо отдачей…
Оружие раздобыл нам все тот же барон — в Фанагорийских казармах, кроме винтовок Крнка и прочего оружейного хлама, нашлось несколько старых, времен еще Крымской войны, капсюльных ружей с латунными накладками. Возиться с «постройкой» мундира мы не захотели — хотя, может, и зря; в швальне Троицко-Сергиевского резервного батальона сшили бы и не такое. Но вместо этого мы, под чутким руководством Порфирьича, денщика Корфа, посетили Сухаревку и подобрали там вполне антуражные армяки, кушаки, шаровары и прочее, необходимое уважающему себя «партизану» тряпье. Вон Ромка заткнул за пояс приобретенный там же, на Сухаревке, крестьянский топор — нарочно выискивал вот такой, понеказистее, с истертым бог знает за сколько лет топорищем и неровным, грубой деревенской ковки лезвием.
Ранцы партизанам тоже не полагались; ограничились грубыми холщовыми торбами через плечо, в которых навалом лежали накрученные Порфирьичем бумажные патроны. Старый солдат долго учил нас хитрой науке ружейных приемов: «скуси патрон», «сыпь порох», «прибей заряд»…
Сам старик стоял сейчас рядом с нами — Корф строго наказал денщику следить, чтобы нас, значит, не обидели, или там конями не потоптали — баталия все-таки… Ну, это он зря — толпа «партизан Герасима Курина» на проверку оказалась состоящей из мальчишек окрестных школ, собранных на фестиваль и одетых в одинаковые бутафорские колпаки и кафтаны. Надо было видеть, как «партизаны» с пылом кидаются на французских кавалеристов, в запале силятся ткнуть супостатов фанерными косами — и, картинно подпрыгнув, десятками валятся на землю после очередного пушечного выстрела! Порфирьич унтерским рыком построил свое невеликое войско — и все мы, четверо, споро заряжая ружья, били в сторону шеренг красно-синей пехоты слитными залпами…
— А все же я не понимаю, Макар, зачем тебе понадобилось тащить наших гостей на фестиваль? Вот уж нашел чем удивить — игрища в старинные сражения! Ну, я понимаю, когда Роман барона привез тогда в Коломенское… а теперь-то зачем? Неудобно даже. Нам что, показать им больше нечего?
Каретников поглядел на Олега Ивановича и вздохнул.
— Все-то ты по себе судишь, Олегыч. Нет, я понимаю, конечно, что иные реконструкторы слегка стыдятся своего увлечения — ну, то есть в своих кругах, конечно, все круто, есть чем гордиться, — а вот на работе не рассказывают лишний раз, чтобы не услышать чего-нибудь снисходительно ироничного типа «ряженые» или «не наигрались в детстве». Но мы-то с тобой, кажется, уже давно выше подобных комплексов? И потом — что значит «показать больше нечего»? Мы ведь, кажется, не экскурсии сюда устраиваем — нам с этими людьми предстоит большие дела делать. Так что уж отвыкай, будь любезен, от такого тона, пора бы…
— Опять ты все наизнанку вывернул! — возмутился собеседник. — А я, между тем, совсем иное имел в виду. Времени у нас не так уж и много, а вы с бароном тратите его на всякого рода пострелушки. По-твоему, это правильно?
— А я вот позволю себе с вами не согласиться, дражайший Олег Иванович! — встрял в разговор Евсеин. — Если вы захотите услышать мое мнение, то посещение этого народного гуляния — просто гениальный ход. Возьмите меня: уж кому-кому, а мне грех жаловаться на привыкание к чужому времени, а вот поди ж ты — на этом празднике я наконец по-настоящему ощутил, что вы, потомки, в сущности, не так уж далеки от нас. История у нас общая, предки тоже. А что до привычек и окружения — разве это так уж и важно? Люди, в сущности, во все времена одинаковы. Да вот хоть замени сейчас вот это все… — и он широким жестом обвел ряды клеенчатых навесов, где торговали сувенирами, бутербродами и жарили шашлыки, — …на лоточников с Охотного да Сухаревки. Думаете, кто-нибудь заметит подмену? Наоборот, решат, что власти постарались и сумели еще детальнее передать «дух прошлого»…
Олег Иванович хмыкнул. Спорить с Евсеиным было не с руки. С тех пор как к доценту окончательно вернулась память (спасибо Каретникову и его хитрым пилюлям), историк активно вживался в новые реалии и успел за месяц с небольшим стать среди них совершенно своим. Идею совместной, всей группой, поездки на Вохненский военно-исторический фестиваль он воспринял с восторгом — впрочем, как и Корф, и Яша с Николкой, — и с головой ушел в подготовку к этому мероприятию.
Казалось бы — чего уж проще? Походы через портал вся компания освоила уже прилично; Николке и Семеновым пришлось основательно перетрясти закрома, и теперь у каждого из членов их небольшой группы имелась своя бусинка от древних четок. Она во всякое время открывала портал, соединяющий девятнадцатый век с двадцать первым, так что, дабы не примелькаться на улице Казакова (носившей в прошлом название Гороховской), пришлось выработать даже особую процедуру перехода. В девятнадцатый век проникали так: в портал входили со стороны дворика в двадцать первом веке, с тем чтобы оказаться в прошлом на тротуаре. Во дворе дома Овчинниковых было слишком уж много внимательных глаз; и если студенты, населяющие съемные комнаты, были заняты лишь самими собой, то бдительный дворник Фомич нипочем не упустил бы визитеров из виду. Благо в последнее время он насмотрелся на странных гостей.
Путешественники уже привыкли к тому, что посторонние не видят момента появления из «иновремени». Даже если специально прикладывать усилия, всегда возникала какая-то помеха вроде некстати зачесавшегося глаза — сторонний наблюдатель ни разу еще не сумел обнаружить открывающегося в стене дома портала.
Двор дома на улице Казакова, — типичный офисный особнячок, куда кто только не заходит по своим надобностям, — хоть и был оснащен положенными по статусу видеокамерами, но все же оставался местом тихим, и на случайный народ там внимания не обращали. Олег Иванович с Каретниковым уже подумывали о том, чтобы снять в этом доме офис; тогда портал во времени можно будет вообще надежно скрыть от посторонних глаз. Так что было раз и навсегда договорено, что, перебираясь из прошлого в будущее, следует входить в портал со стороны улицы и появляться во дворике дома; совершая обратное путешествие, наоборот, надо было войти в тоннель со двора и оказаться в прошлом на булыжнике Гороховской улицы.
Но на этот раз процедура перехода оказалась куда более хлопотной. Корф, узнав о фестивале, развил бурную деятельность. Каретникову и Семенову в какой-то момент оставалось лишь соглашаться да измысливать способы, как реализовать ту или иную затею. Для начала барон вознамерился привезти на празднество своего коня — невместно ему, природному кавалеристу и ротмистру лейб-гвардии, выступать на прокатской кляче. Гости из будущего зачесали в затылках; был разработан сложный план, согласно которому Николка с Ваней, мотаясь туда-сюда через портал, должны были выбрать подходящий момент, когда ни во дворе, ни на улице не будет слишком уж много народу, — и после этого быстренько провести коня через тоннель. Имелось, правда опасение, что норовистая животина откажется лезть в загадочную дыру в стене, но хоть здесь все обошлось.
Потом выяснилось, что для ухода за буцефалом необходим денщик, Порфирьич — никому другому Корф не собирался доверять своего скакуна. Каретников и Семенов было принялись протестовать — как, посвящать в тайну портала еще одного человека, да еще и совершенно не готового, в силу общего уровня знаний, к подобным реалиям?
Однако барон сумел настоять на своем — и оказался, как ни странно, прав. Выяснилось, что Порфирьичу, в общем, все равно где находиться; он с тем же успехом мог бы выполнять распоряжения барона и в песках пустыни Атакама, и на Луне — если там найдется чем дышать.
Предвидя, что на той стороне конь может перепугаться первого же автомобиля (хотя по вечернему времени машин на улице Казакова мало), Корф накинул на голову животного плаща. Переведя его в таком виде через межвременной тоннель, барон завел коня в ближайший дворик, где уже ждал пикап с будкой-коневозкой на прицепе. А уж оттуда и доктор, и барон и его верный скакун отправились по Садовому кольцу, к Ярославскому шоссе, и дальше — в сторону Павловского Посада. Порфирьича, от греха, барон посадил рядом с собой, в машину к Каретникову. Денщик поначалу дико озирался по сторонам, крупно дрожал, но после того как барон вручил ему флягу с водкой и в приказном порядке потребовал уполовинить ее содержимое, успокоился. И потом уже всю дорогу он с интересом поглядывал в окошко Каретниковской тачки, с вожделением косясь на заветную фляжечку.
Каретников подозревал, что Корф просто обрадовался случаю «легально» познакомить Порфирьича с тайной путешествий во времени; они уже успели не раз убедиться, что барон доверял денщику во всем и испытывал дискомфорт, будучи вынужденным подолгу обходиться без его услуг. К тому же Порфирьич и правда оказался крайне полезен. Попав в лагерь военно-исторического фестиваля, старый солдат освоился неожиданно быстро. Барон поручил его заботам Николки с Ваней, и Порфирьич, оказавшийся в роли эдакого дядьки при генеральских сынках, ходил всюду за мальчиками, помогал осваивать хитрую науку владения капсюльными дульнозарядными ружьями и подгонял, чтобы ладно сидели, приобретенные на толкучке армяки и поддевки. Мальчишки в благодарность водили старика с собой по лагерям реконструкторов; Порфирьич присаживался у костра, слушал разговоры, степенно отвечал, когда спрашивали, и недовольно косился на тех гостей фестиваля, что проигрывали жаркие схватки с зеленым змием, — а таких здесь было великое множество…
В лагере красноярцев, клуба, реконструирующего французскую артиллерию, случился забавный инцидент, когда двое реконструкторов в изрядном подпитии чуть не повалились в костер, — и ветеран не выдержал. Он, как кутят, оттащил их подальше от огня, заставил стоять «смирно» и долго матерно внушал, что солдат, который не умеет по-божески, в меру напиться и принимается колобродить на биваке, — свинья, а не солдат, и такому хороший унтер должен непременно бить в рыло. Собравшиеся вокруг реконструкторы разных видов оружия с восторгом внимали проповеди; отдельные слушатели пытались воспроизводить особенно сочные и колоритные обороты Порфирьича. Испугавшиеся было Ванька с Николкой успокоились, и с того вечера все трое стали желанными гостями на всех биваках.

— А скажите, дражайший Вильгельм Евграфович, — спросил Семенов, — как все же получилось, что вы связались с этим прощелыгой Стрейкером? Мы, признаться, голову себе сломали — все гадали, как могло так получиться?
Евсеин пожал плечами, снял пенсне и принялся безо всякой необходимости протирать круглые стекла.
— Кхм… видите ли, батенька… — доцент смутился. — А что бы вы сделали на моем месте? Когда я обратился в Императорское Географическое общество с просьбой о выделении средств на экспедицию, со мной даже говорить не стали. Сами, небось, знаете — у этих господ все внимание сейчас к Туркестану, Памиру да прочим странам на пути в Индию и Китай. Сирия им неинтересна.
Олег Иванович кивнул. Он, разумеется, помнил о той огромной роли, которую сыграли и сыграют еще экспедиции Пржевальского, Семенова Тянь-Шанского и их коллег. Работа военных географов, бывших, по сути, передовым отрядом Империи в разгорающейся схватке с другой Империей, британской, не выпячивалась на первый план; многие ученые знать не знали об истинных корнях интереса Географического общества к среднеазиатским регионам. Евсеина можно понять — на экспедицию в Малую Азию, на Ближний Восток, исконную вотчину Турции, где только-только стало намечаться соперничество британского льва с крепнущим хищником, Германией, никто средств не выделит.
— А в Палестинском обществе не пробовали? — поинтересовался Каретников. — Сирия — их вотчина, могли бы и помочь…
Евсеин смешно замахал руками:
— И-и-и, что вы, бог с вами, батенька! Эти поначалу меня вообще на порог не пустили. Я ведь, когда отчаялся найти поддержку по академической линии, совсем духом упал. Вот и решил обратиться в Палестинское общество — а вдруг? А они, оказывается, заранее сделали запрос в Священный синод по поводу моей персоны. А у меня, признаться, еще со студенческих лет… кхм…
— Нелады с университетским начальством? — усмехнулся Семенов. — Знакомо-с…
— Да, знаете ли…. — закивал доцент. — В бытность на первом курсе приключилась глупейшая история. Я уж потом жалел — да поздно-с…
— А в чем дело? — полюбопытствовал Семенов.
— Да вот отказался целовать руку отцу Варсонофию, коий был назначен преподавать логику. Не мог стерпеть, что лицу духовному было поручено преподавать науку разума. И прошу на милость: предан университетскому суду, оправдан — однако клеймо на всю жизнь. Я ведь тогда Петербургский Императорский заканчивал, тоже по кафедре античных древностей. Хотел остаться там, но не вышло. Для служащих по казенной части требуется подтверждение благонадежности. Вот и пришлось перебираться в Казанский университет, а уж потом — в белокаменную. В общем, в Палестинском обществе у меня не сладилось.
— И тут появился Стрейкер. — понимающе кивнул Каретников.
— Да, голубчик. Выскочил, как чёртик из табакерки, негодяй эдакий, — подтвердил Вильгельм Евграфович. — Я уже потом заподозрил, что обязан его появлением именно господам из Палестинского общества: оказалось, что у сего бельгийского подданного немалые связи в этой организации. Во всяком случае, при подготовке экспедиции в Сирию именно он устроил мне протекцию по линии общества, да так быстро… Мне бы удивиться, заподозрить неладное, но нет — горел энтузиазмом, все ждал, что вот-вот и мечты сделаются явью.
— А что, версия… — задумчиво сказал Олег Иванович. — В конце концов, если вы напали на записи этого веронца — помнишь, Макар, я рассказывал, его еще казнили в Египте, — так что мешало и бельгийцу сделать то же самое? Нашел следы в какой-нибудь европейской частной коллекции или музее — и принялся искать варианты.
— Непонятно, — покачал головой Каретников. — Слишком уж сложно. Ну ладно, предположим, нашел — но зачем подбирать исполнителя в России? Будто в Европе мало археологов!
— Э-э-э, нет, не скажи! — хмыкнул Семенов. — Во-первых, европейские египтологи и знатоки Ближнего Востока все на виду. И если кому-нибудь из них поступило такое предложение — об этом тотчас стало бы известно в Англии или, как минимум, в Берлине. Там мощнейшая археологическая школа; в Берлинском королевском музее сам Эрман, а почти все современные египтологи — его ученики или поклонники. Или оппоненты, что в данном случае одно и то же. Другое дело Россия: наши, конечно, в Берлин и пишут, и ездят, — но все равно уровень связей не тот. И к тому же манускрипт спрятан в православном монастыре святой Феклы, и еще очень большой вопрос — допустят ли к нему ученого из неправославной страны. Так что и тут с русским иметь дело куда выгоднее. Верно, Вильгельм Евграфович?
Евсеин кивнул.
— Да, вы правы. Представьте, монахини рассказывали мне о том итальянце, с которого и началась вся история. Так вот, после него к документу никого не допускали, я был первым. А ведь не факт, что с такой просьбой к ним никто не обращался!
— Да, пожалуй… — неопределенно протянул Олег Иванович. — Мне это тоже показалось несколько странным… Но ведь на письмо веронца вы натолкнулись случайно?
— Совершенно случайно, уверяю вас! Можно сказать, если бы не одна назойливая муха — я бы вовсе ничего не знал. Видите ли, работал я в монастырском книгохранилище одного монастыря в Тоскане…

— Муха, значит? Как же так может быть?
— А очень даже просто, — снисходительно объяснил Николка, запихивая рюкзак в бортовой багажный отсек огромного автобуса. Низкий глубокий ящик был уже более чем наполовину забит: кроме рюкзаков там лежали длинные чехлы с фузеями, завернутый в мешковину барабан и даже два обшарпанных колеса от полевой двухфунтовки — бог знает, как ухитрились их туда запихнуть!
— Вильгельм Евграфович работал в библиотеке… тьфу, книгохранилище этого монастыря. Он писал какое-то исследование — кажется, по крестовым походам, не помню точно…
— Так книгохранилище или библиотека? Разные ведь вещи… — придрался я. Мы с Яшей только-только закончили запихивать нашу поклажу и теперь сидели рядом с автобусом на пирамиде рюкзаков — отдыхали.
— В библиотеку можно прийти, взять книгу, а потом отдать, — невпопад ответил Николка. — Ну, или прямо там полистать, в читальном зале. А в книгохранилище посетителей почти не пускают. Вот Вильгельм Евграфович два года письма от университета писал; и пустили его в монастырское книгохранилище, только когда через самого Папу Римского разрешение дали.
— Да, католики — они такие, — подтвердил я. — Жадные. И хрен чем русским людям помогут…
— Ну ладно, не о том речь, — поморщился Николка. Он ужасно гордился тем, что раньше своих товарищей узнал об истории с Евсеиным, и теперь горел желанием первым поведать все детали. А тут, понимаешь, перебивают на каждом слове! — Так вот. Вильгельму Евграфовичу принесли четыре книги. Две он стал читать, а две других оказались лишними — монах, заведовавший книгохранилищем, что-то там не понял и прихватил их, просто на всякий случай. А работают там очень забавно — стоя, за такой особой конторкой вроде аналоя. Она узкая; вот Вильгельм Евграфович и сложил лишние книги на край — чтобы отдать, когда монах снова придет. Так он и работал; но тут прилетела большая муха и стала летать вокруг, жужжа и мешая. Господин доцент стал махать руками, чтобы отогнать муху, — и случайно уронил отложенные книжки.
— Конечно, господин Евсеин испугался — книги-то древние, ценные, и если бы монах увидел такую неаккуратность — это могло бы стоить разрешения на работу в хранилище. Так что он быстренько поднял книги — и вдруг заметил, что из одной из них выпал какой-то листок. Поднял, прочел — он был написан на латыни, — и оказалось, что это письмо того самого итальянца.
— Ну да, — только и оставалось мне поддакнуть.. — Помню, как же. Ему еще в Александрии голову оттяпали. А он, бедняга, палачей все поносил и грозился, что за ними тоже скоро придут…
— Да не перебивай же ты! — взорвался наконец Николка. — Ну никак договорить не дают, что ж это такое, в самом деле!
— Да ладно, прости, прости, — мне и самому было интересно, что там с этим итальянцем, а фразы я вставлял все больше для порядку — чтобы собеседники не забывали о моей роли во всей этой истории. А зря, что ли, по Сириям ездили? — Давай, рассказывай дальше, мы слушаем…
— А дальше — в письме было написано, что итальянец этот — его, кстати, звали Джакопо Берталуччи, и родом он был из города Верона — отыскал в Сирии некий загадочный манускрипт, в котором описываются способы проникновения в грядущее. И что этот манускрипт охраняют темные и неграмотные православные монашки, которые знать не знают, какое сокровище им доверено. Веронец писал своему другу, что служил при дворе Лукреции, герцогини Феррарской. Та, когда стала герцогиней, была совсем юной девушкой и очень скоро умерла — то ли от чахотки, то ли ее отравили. А вот среди придворных ее были, оказывается, заговорщики; и тот, кому этот несчастный веронец послал письмо, как раз и относился к их числу. Видимо, автор письма надеялся, что его высокопоставленный друг сумеет похитить бесценный манускрипт из монастыря в Маалюле и обратить его к пользе своего заговора. Но самое главное — вместе с письмом он передал старинные коптские четки, которые, по его словам, могли бы послужить ключом к «Вратам Хроноса» — так итальянец называл портал между временами.
— А где же он четки раздобыл? В Маалюле их вроде никогда не было; да и не отдали бы их ему монашки… — Вот удивительно! Оказывается, прежним хозяином наших бесценных четок был тот самый усеченный на голову макаронник? Ну, сюрприз…
— Неизвестно, — пожал плечами Николка. — В письме об этом не было ни единого слова. История темная — похоже, Джакопо явился в Маалюлю, уже зная, что искать, а значит, четки он раздобыл еще раньше. В любом случае письмо до адресата не дошло: как раз тогда Лукреция умерла, а того, кому предназначалось письмо, заподозрили в отравлении, и тому пришлось бежать. Письмо каким-то образом попало в книгу, которая потом досталась монастырю: видимо, кто-то из родственников беглеца его все же получил, но не придал документу особого значения.
— А четки? — жадно спросил Яша. В отличие от меня, он слушал Николку не отрываясь, впитывая каждое слово, и в первый раз позволил себе прервать докладчика.
— Четки остались в семье того придворного, как забавная безделушка. И, представьте себе, сохранились до наших дней! Вильгельм Евграфович, когда прочел письмо, сразу понял, что монахи о нем тоже не знают, — ну и разыскал потомков того итальянца, которому писал Джакопо. Представьте, как он удивился, когда выяснилось, что четки сохранились с самого семнадцатого века! Ему стоило немалых трудов уговорить нынешних хозяев расстаться с ними; по счастью, оказалось, что последняя из потомков беглеца — крайне набожная дама, и четок этих ни разу в жизни в руки не брала, почитая их еретическим соблазном, оскверняющим католическую веру. Остается лишь радоваться, что она их вовсе не выбросила…
В общем, раздобыв четки, господин Евсеин вернулся в Москву и принялся готовиться к поездке в Маалюлю. А так как университетское начальство и Географическое общество отказали ему в средствах на экспедицию, пришлось связаться с Ван дер Стрейкером. Олег Иванович считает, что бельгиец раздобыл где-то то ли копию этого письма, то ли упоминание о нем, и потому и сумел разыскать доцента. Скорее всего, он посетил бывшую владелицу четок и узнал о русском, который их забрал. Вот так оно все и вышло…
— Да, занятно, — кивнул я. — Прямо художественное совпадение.
— Да погоди ты! — раздраженно цыкнул на меня Яша. — Продолжайте, пан Никол…
— Опять ты — «пан»! — с досадой сказал гимназист. — Сколько ж можно, пора бы уже привыкнуть!
— Да, прости, Никол, — поправился Яков. — А ты, Вань, не мешай рассказывать…
— Да, собственно, уже почти все, — вздохнул Николка. — Вильгельм Евграфович взял деньги у Стрейкера, съездил в Сирию, нашел там манускрипт. Правда, монахини не позволили скопировать его — только разок показали. Вот господин Евсеин и запомнил лишь маленький кусочек — про то, как открывать порталы.
— Зато теперь мы весь текст добыли, — не удержался и похвастался я. — Самолично все переснял, пока отец Христовой невесте мозги пудрил. То-то Евсеин сейчас в перевод зарылся — за уши не оттащить! Даже удивляюсь — как он на фестиваль с нами поехать согласился… Все-все-все, больше не буду! — спешно добавил я поскорее, увидав, что и Николка, и Яша готовы чуть ли не накинуться на меня. — Рассказывай уже…
— Ну вот, — продолжил гимназист. — Приехал Вильгельм Евграфович в Москву — и, конечно, сразу попробовал открыть портал. Только с первого раза не совсем получилось — портал-то открылся, только не там где он хотел, а под землей. Ну, потом он, конечно, разобрался, что к чему, и смог открыть нормальный портал — на Гороховской. Кстати, попытки с десятой, не меньше — для того чтобы все получилось, нужно было найти такую стену, которая сохранилась бы и в будущем, — а у вас здесь столько домов снесли! Вот он и ходил по всей Москве и пробовал, пока не нашел дом на Гороховской. А как получилось — сразу пошел к моему дяде, Василию Петровичу, и снял квартиру в доме — чтобы быть поближе к порталу…
— Ясно, — вздохнул Яков. — Ну а дальше — Стрейкер потребовал четки и все записи по открытию себе, а господин доцент отказался.
— Ну да, — подтвердил Николка. — Он Стрейкеру с самого начала не верил. И хоть разок-другой сводил его в прошлое, но отдавать эту тайну бельгийскому авантюристу Вильгельм Евграфович не собирался. Вот Стрейкер его и похитил…
— Остается радоваться, что он так удачно ему по башке заехал, — усмехнулся я. — Не потеряй господин доцент память — все бы уже давно досталось этому бельгийскому проходимцу. И фиг бы мы с вами что-нибудь получили…
— Да, верно, — кивнул Яков. — Здесь нам, можно сказать, повезло.
Со стороны поляны раздался гудок. Мы вскочили — к автобусу подруливал Каретников.
— Ну что, готовы? — доктор высунулся из окна тачки. — Грузитесь, давайте, отправляемся. На въезде в Москву пробки, а нам вас еще на Гороховскую везти…