Подумать только, вы же ничего не знаете об этом городе. Ну да, вы же никогда в нем не были. Даже проездом. И не ваша в том вина. Просто нет этого города, и не было никогда. И не только на карте, но и в действительности. Поэтому, подчиняясь здравому смыслу, примем как очевидное, что в городе этом никто не проживает, и никаких событий с местными жителями не происходит и происходить не может. Согласимся, что все ниже описанные факты не имеют ничего общего не только с истиной, но и с ложью, так как ничего не искажают и никого не вводят в заблуждение, а посему столь же безвредны, сколь и бесполезны. Поэтому все случившееся в этом городе – чушь и фантазия. Так что не стоит расстраиваться по пустякам.
На этом разрешите попрощаться с фанатиками статистической отчетности и с членами общества ортодоксальной трезвости и отправиться в оный город, уютно расположившийся в оном пространстве в мягких потоках оного времени, омывающего и заиливающего городские берега, но не тревожащего его существа, а значит, не замечаемого им.

01
Надо сказать, что пространство и время действительно оказывали весьма незначительное воздействие на город, но только потому, что смысл жизни его обитателей состоял в постоянном оберегании самих себя от этого пространства и времени, как от единственного источника угрозы их безопасности и благополучию. Смысл этот посредством жесткого естественного и искусственного отбора отпечатался за поколения в генах горожан в виде стойкой способности к самозащите, определяемой немногочисленными приезжими аналитиками как надежнейший внутренний тормоз. Именно этот тормоз гарантированно удерживал обывателей на любых уклонах безрадостной реальности, не позволяя расходовать излишнюю нервную энергию, особенно в условиях вампирических посягательств на нее извне. Необходимо добавить, что действовал данный фактор незаметно и в обыденной жизни практически не ощущался. Кстати, разыгрываемый как раз в это время в окружающем пространстве очередной правительственный кризис, долженствующий неминуемо привести к окончательной отставке этого и всякого другого правительства, либо к глубочайшему падению всеобщей морали, горожан не беспокоил. Он воспринимался ими как еще один бесконечный сериал, который, по определению, больше чем жизнь, и смысл которого никоим образом не зависит от количества пропущенных серий и утраченных сюжетных линий. И жизнь подтверждала незыблемость этих представлений. Правительство переносило кризис, как насморк, рокируясь и размножаясь причудливым калейдоскопом, а мораль никуда не падала, потому что падать ей было уже некуда.
Все остальное в этой жизни воспринималось горожанами как книга, которую хочешь, не хочешь, а читать надо, даже если на поверку она оказывается уставом караульной службы. И чаянные и нечаянные радости ощущались как редкие книжные иллюстрации, которые так приятно рассматривать после долгих и монотонных страниц безрадостного текста. Соответственно метафоре горожанами-долгожителями оказывались кропотливые и терпеливые “чтецы толстых томов с редкими картинками”, а короткоживущими - любители “комиксов“, торопливо пролистывающие книгу в поисках ярких красок. К мастерам “скорочтения” относились, как правило, алкоголики и иные добровольные хроники, а также представители прочих групп очевидного риска. Нельзя сказать, что эти горожане не обладали внутренним тормозом, просто он задействовал какие-то совершенно неожиданные мозговые каналы.
И так, наполненная этими проблемами как пузырями, жизнь города и текла подобно киселю в метафизическом тазу, медленно нагреваясь и изредка взбулькивая в вечном движении от горячего дна к прохладной поверхности. Был месяц июнь.

02
Был месяц июнь. Событие, к которому я привлекаю внимание терпеливого читателя, встряхнувшее жизнь города, поднявшее муть с самого его дна и попытавшееся расплескать пену достойнейших с его поверхности, произошло в июне месяце, а именно в ту его счастливую часть, о которой знают только работники сельского, в прошлом социалистического, хозяйства. Это когда будущий урожай вот только закопан в землю, а закопанный загодя еще не созрел. Какие праздники и застолья устраивались в эту пору! Какие тосты поднимались! Какой бы рай был на земле, если бы эти тосты сбывались хоть на одну сотую часть! Сколько огненной жидкости утекало через миллионы глоток! И насколько огромной была бы труба, если бы кто-то мог объединить все эти глотки в одну? А если бы эта труба еще и запела, как она умеет?!
Об этом, а также еще о чем-то, не выражаемом членораздельными звуками, думал некто Петров (фамилия подлинная), управляя обшарпанным трамваем и мучаясь всем организмом из-за последствий одного из вышеуказанных застолий. Бесконечная длина уходящих вперед и влево рельсов и общая неустроенность и “невезуха” частной жизни делали его лицо похожим на фотографию, которую слегка помяли перед экспонированием, а затем основательно передержали в проявителе.
Отметим, что трамвай вообще, как данность или явление природы, являлся единственной движущейся гордостью, но неединственной бедой города. Рельсы обегали его по овалу за тридцать минут и тринадцать остановок и образовывали три маршрута: первый по часовой стрелке, третий - против часовой стрелки, и второй - между кулинарным техникумом и женской консультацией. Очень часто добавлялся и четвертый маршрут. Он назывался - “В депо”. Проезд в общественном транспорте города считался платным, но жители упорно отказывались это понимать. Возможная оплата проезда казалась горожанам такой же нелепой, как оплата, например, за воздух или за солнечный свет. Однако бесплатно горожане ездили по-разному. Треть населения имела всевозможные льготы, еще одна треть их подделывала и имитировала, остальные ездили “зайцами”. Кондукторы с печальными лицами ходили по вагонам в светлое время суток и особенно к горожанам не приставали. За исключением редких случаев остервенения, не имеющего связи с процессом купли-продажи проездных билетов и надрыва трамвайных талончиков и объясняемого только внезапным усилением солнечной активности или косвенным влиянием «забугорных» экономических катаклизмов. Поэтому трамвай оплачивался городской администрацией, но оплачивался плохо, как и все, что оплачивается в этой стране местными администрациями, и это легко угадывалось по внешнему виду трамвайных вагонов и количеству тоскливых горожан на остановках. Пассажиры не любили трамвай, как не любят любимого, но загостившегося родственника, и, словно паразиты, ломали и портили его изнутри. В ответ трамваи сладостно мстили, открывая при давках только две двери вместо положенных четырех или выстраиваясь всем подвижным составом на один маршрут, и катаясь по городу веселым паровозиком, не останавливаясь и весело позвякивая ошалевшим горожанам. Когда же трамваи уставали мстить, они просто исчезали на неопределенное время, сожалея, по-видимому, лишь о том, что нельзя смотать рельсы и сложить высоченным штабелем шпалы на центральной городской площади. Кто знает, может быть, именно такой исход стал бы наиболее благоприятным для города, который можно было пересечь за сорок минут в его самом широком месте пешком? К тому же, трамваи каким-то таинственным и необъяснимым образом своими токами резко увеличивали эрозию водопроводных труб. И хотя многие горожане справедливо считали, что трубы уже закапываются ржавыми, и даже что их сначала где-то выкапывают, без трамваев, скорее всего, и тут не обошлось. Не случайно именно вдоль трамвайной линии трудами городских служб создавался окопно-лунный пейзаж, напоминающий ночами в лучах редких фонарей натуру для съемок фильмов-катастроф.
Именно в это время суток и катил по рельсам на доверенном ему трамвае Петров по маршруту номер три, то есть против часовой стрелки, по направлению, ненавистному всему живому в природе, а Петрову в особенности. И именно Петрову суждено было стать первым участником события, перевернувшего город, хотя сам Петров так и не понял этого до самого конца нашего рассказа.
Находясь на пике отрицательных эмоций (это когда человек начинает вслух говорить то, о чем думает) и проезжая в ноль-ноль часов тридцать минут одну из остановок последнего круга, Петров вдруг увидел, что небо над его вагоном вспыхнуло и озарилось малиновым светом. Затем где-то впереди раздался глухой удар, и в воздухе повис удушливый запах настоя валерианы. В ту же секунду сработал известный нам “тормоз”, и единое событие распалось в сознании Петрова на три несоединимых.
“Вот это искра. Е....! Так могут и контакты прогореть.” - подумал Петров по поводу вспышки света.
“Вот это удар. Е....! Ну строят. Б....! Кажись, рухнуло чего-то там или упало куда-то?” - подумал Петров по поводу удара.
“Б....! Вот это вонь. Какая....?” - подумал Петров по поводу запаха и, выглянув в вагон, обнаружил мирно спящего пассажира, который, скорее всего, даже не подозревал, что он в данный момент находится в трамвае.
- Эй! - открыл рот Петров, чтобы направить в спящего человека разящий акустический удар, как вдруг почувствовал, что волна тепла пробежала по спине, расширила сердце, вползла в ноздри и обволокла уши и все, находящееся между ними. Петров схватился за рукояти, зорко высматривая, нет ли кого на пути, снизил скорость до положенной, сверился по графику, остановил трамвай на остановке и неожиданно громко сказал в микрофон:
- Уважаемые пассажиры! Наш вагон идет в депо. Следующая остановка - “Улица Водопьянова” - названа в честь Героя Советского Союза полярного летчика Водопьянова. Не забывайте свои вещи. Осторожно, двери закрываются. Спасибо за внимание.
Важно пояснить, что Герой Советского Союза полярный летчик Водопьянов никогда не жил в городе, так же, как и десятки других в той или иной степени достойных людей, чьими фамилиями именовались его переулки. Наречение именно этим именем одной из неприметных улиц диктовалось воспитательными задачами, скрытой склонностью горожан к героизму и особой музыкой данного слова.
Впрочем, обдумать все это Петров не имел никакой возможности, так как произнесенные слова навеяли на него ужас, а теплота, окатившая его, грозила утоплением и, кажется, уже текла и из глаз, и из ушей, переполнила вагон и выливалась на улицу изо всех щелей. Откуда-то в памяти Петрова появился маленький двухлетний мальчик, оставленный им вместе с нелюбимой женой на окраине враждебного пространства, и лицо собственной престарелой матери, которую он бросил, убегая от этого маленького мальчика. Привиделся сосед, которому не далее как позавчера он “засветил” кулаком в левую половину лица, и слезы раскаяния хлынули из глаз Петрова на панель кабины, где немедленно отозвалось и затрещало голубое морщинистое электричество. Трамвай остановился еще у одной остановки, Петров вновь произнес какое-то пафосное объявление, отъехал еще метров на сто и отрезвел. Теплота оставила его в одиночестве. В вагоне недовольно заскулил спящий мужик. Мороз пробежал по коже и спрятался где-то между лопаток. Мир погрузился в тишину. Что-то натянулось внутри Петрова, лопнуло и хлобыстнуло его по щекам. Усталость навалилась, не давая вздохнуть. Петров остановил трамвай, сполз с сиденья, пошатываясь, вышел на свежий воздух и побежал, ломая кусты, неизвестно куда.