Определившись с ближайшими перспективами, Бородулин внезапно успокоился и уснул. Да так, что проснулся не от будильника, а от громкого настойчивого стука в дверь.

- Андрей Владимирович! Андрей Владимирович! – слышался знакомый голос той самой дежурной связистки Светы.

Еще не до конца очухавшись, Андрей помотал головой, разгоняя остатки сонной одури, глянул мельком на часы: ни фига себе, уже половина одиннадцатого! И никто не пришел, не разбудил. Хоть заводи себе секретаря-ординарца.

- Сейчас, минуту! – отозвался он, быстро натягивая штаны, рубаху, свитер.

Наконец, более-менее приведя себя в порядок, отодвинул щеколду, открыл дверь.

- Что случилось, Света?

- Доброе утро, Андрей Владимирович, - выпалила посыльная скороговоркой. – Там Озерный на связи. Что-то, говорят, случилось. Идемте, Борис Тимофеич сказал, у рации ждать будет.

И Света поскакала вниз по лесенке. Не медленно, но и не быстро, чтобы Бородулин успевал.

«А девочка-то симпатичная», - подумалось мельком. Ну да, молодая, едва ли старше двадцати лет. Фигурка хорошая, аппетитная, и личико вполне привлекательное. Да и одета чистенько и со вкусом, что требует в местных условиях немалых усилий.

Андрей с трудом отвел взгляд от крепкой и, чего греха таить, весьма привлекательной девичьей попки, переключаясь на мысли о деле. Да уж, если сам Уржумов пришел на поговорить, значит, произошло что-то действительно важное. Что же случилось? Да еще ни раньше, ни позже, а под самый Новый год. Ладно, сейчас узнаем.

Он вошел в радиорубку, сел к рации, нацепил наушники гарнитуры, поправил микрофон. Глянул на Свету, та понятливо выскользнула за дверь, но маленькую щелочку оставила. Вот и думай, что это: небрежность, женское любопытство или что посерьезнее. Пришлось подниматься, прикрывать дверь и усаживаться обратно. Кто знает, какие новости сейчас вывалятся на его голову. Совсем ни к чему, чтобы о них сразу узнал весь анклав.

- Озерный, ответь Форт-россу.

В наушниках зашипело, затрещало и, наконец, выдало уржумовским басом:

- Озерный на проводе!

Вот же дед! Как вбилась у него в привычку эта телефонная фразочка, так и не уходит. Ну да это грех малый, разве что неправильностью слегка царапает.

- Здравствуй, Борис Тимофеич, это Бородулин. Что там у тебя стряслось?

- Да вот, Андрей Владимирович, люди к нам пришли.

- Какие люди?

- Да кто ж их знает? По виду – северный народ. Не то чукчи, не то ненцы – кто ж их разберет. Шесть человек, на олешках приехали, торговать хотят.

Ага: раз приехали торговать, значит, о поселке давно уже все знают. И ходят мимо, и кто живет посмотрели, и кто приезжает-уезжает видели. Поглядели, подумали, и решили прийти. Что ж, неплохо.

- А что на продажу привезли?

- Да как обычно – меха. Песца, норку, соболя. Оленьих шкур сколько-то есть. Взамен хотят соль, чай, порох, патроны, ружья. Врача хотят: кто-то у них болеет, сам приехать не может.

- Ясно.

Андрей тут же прикинул: особо им меха-то не нужны, разве что девчонкам шубы шить, или дальше менять на что-нибудь. А вот унты из оленьих шкур, это было бы здорово. С зимней обувью не то, чтобы плохо, но напряжно. Хотя валенками народ обеспечен, но они же пронашиваются, к следующей зиме придется новые заказывать, да на весь анклав. А тут, считай, под боком своя обувная фабрика будет.

- Слушай, Тимофеич, у тебя товара хватит скупить у них все на корню?

- Да где там! Соли еще сколько-то есть, а остальное… Самим мало.

- Тогда давай-ка вот что сделаем: ты их прими их у себя в поселке, посели на пару дней, сегодня же поговори, поторгуйся, выясни, что им нужно, и мне сразу передай. А я завтра к вечеру сам приеду, товар на обмен привезу, и сам с ними еще поговорю. Нам бы их к себе присоединить. Чтобы они не как иностранцы к нам наезживали, а в анклав вошли. Нам всем от того плюсик будет.

- Понятно.

- Ты только в лоб им не предлагай, издалека зайди, провентилируй, что им нужно, что мы с них получить можем.

- Ну-ну, поучи еще меня дела делать.

- Ладно тебе, не обижайся, Борис Тимофеич. И – спасибо за хорошую весть.

- Не обижайся… Учить он меня вздумал… Ладно уж, прощевай, начальник. Как что нового узнаю – передам. Все, конец связи.

- Конец связи.


Бородулин стянул с головы наушники. Да, кучно пошло под конец года. И тебе чукчи, и тебе евреи, и армяне с крепостью… Ведь, вроде, все уже устоялось, устаканилось, стало более-менее ритмично и предсказуемо, и вот опять. Правда, известия всё больше хорошие, даже про ту крепость, если как следует подумать. И даже если ее турки уже себе оприходовали, лучше об этом заранее знать, чем обнаружить в самый неподходящий момент. А вообще, если подумать, интересные схемы тут вырисовываются...


Новый год праздновали шумно, весело. Ну да, соскучились люди по празднику. Вечерние танцульки – это все ж не то, не тот размах. Да и камерные они, как правило. Ну сами подумайте: сколько народу войдет в жилую комнатушку? А тут – простор, тут у каждого душа развернулась. И с горки катались аж до середины реки, и вокруг елки хороводы водили, и даже кукольный театр устроили – пошитые из тряпок куклы-перчатки над ширмой. За пять минут до полуночи Бородулин двинул короткую речь, которую транслировали по радио сразу во все поселки. Поздравил всех с праздником, пожелал, как водится, счастья-здоровья-успехов. В общем, всего, кроме денег – ну, за отсутствием таковых. Потом по радиотрансляции запустили бой курантов, и все дружно бросились наполнять шампанским посуду – у кого что было. С двенадцатым ударом зазвенели бокалы, закричали «С Новым годом!», жахнули фейерверки, которые были предусмотрительно запасены, вышел к елке Хорин в костюме Деда Мороза с мешком подарков и внучкой-Снегурочкой… Как его уговаривали на это дело – особая история, но сейчас он, кажется, и сам вошел в роль, с удовольствием дедморозил, сыпал шуточками, порою весьма рискованными, заводил конкурсы, выдавал призы. Да и вообще все обитатели крепости – ну, кроме дежурной смены – отрывались на полную катушку. Бородулин и сам, хотя особого участия в празднестве не принимал, был в приподнятом настроении и от души радовался за своих людей.

Люди непрестанно двигались из столовой, где накрыли фуршетные столы, во двор крепости на танцы и обратно. Не было видно ни одного не то, что хмурого, но даже просто равнодушного лица. В радиорубке, несмотря на запреты и прочее, слышались громкие голоса, девичьи взвизги и, кажется, даже звуки поцелуев. Пускай, - решил Андрей. Пусть молодежь развлекается. Сейчас вряд ли что важное случится, по всей реке нынче народ празднует. Разве кто на грудь примет лишнего, ну да тут уже ничего не поделать, каждому дураку свою голову не приставишь.

Танцевали нынче на улице, благо, под новый год резко потеплело. Минус пять всего, можно и за мороз не считать. Ну не влезли бы все желающие в столовую, а это было самое большое помещение крепости. Строить же специальный танцевальный павильон – пока еще сил на это не хватало.

Бородулин зачем-то поднялся к себе, потоптался в пустой комнате, и пошел обратно, на улицу. В радиорубке уже не целовались, процесс явно зашел гораздо дальше. Внезапно накатила тоска. Ну, студенты – ладно, дело молодое. Но вот даже Михайленко сегодня ближе к вечеру упорол на снегоходе к своей Изольде, выпросив у Андрея в поставку кило ее любимого мороженого. Да и остальные старпёры мало-помалу находили себе подруг. Корнев вот, Мелентьев опять же. Вот только он… Да, пока он крутился, старательно занимая себя работой, ему некогда было думать о Марине. Сейчас же… ни с того, ни с сего нахлынула тоска, сжала сердце ледяной рукой. Он стоял на улице, чуть в стороне от веселящихся людей и ощущал себя чужим на этом празднике. Чужим и одиноким. Настолько, что хотелось просто завыть в голос, и он стиснул зубы, давя рвущиеся к глазам злые непрошенные слезы.

- Андрей Владимирович!

Он не сразу понял, что это обращаются к нему.

- Андрей Владимирович, пойдемте танцевать.

Бородулин поднял голову и увидел перед собой ту самую Свету.

- Пойдемте, Сережка объявил белый танец.

Он внимательно вгляделся в лицо стоявшей перед ним девушки, и вдруг понял, что она сейчас напряженно, до последнего нерва, ждет его ответа и ужасно, до обморока боится получить отказ. Что решилась уж непонятно как, надеясь, разве что, на новогоднее чудо, и если он промедлит еще хоть пару секунд, то она рванется, убежит прочь, кинется рыдать в свою комнатушку, и в эту новогоднюю ночь еще одним несчастным человеком будет больше. И он, мысленно махнув на все рукой, широко улыбнулся и сказал:

- Пойдем.

И, беря девушку за руку в тонкой узорчатой вязаной перчатке, увидел, каким счастьем вспыхнули широко открытые карие глаза, обрамленные длиннющими пушистыми ресницами.

А потом они кружились, неловко обнявшись – ну как тут нормально обнимешься через два тулупа – и она ему что-то говорила, а он, кажется, что-то отвечал, и все смотрел на нее, на свежее лицо, завораживающе-прекрасное своей молодостью, на яркий румянец щёк, на осевшие на ресницах крупные снежинки… Он задрал голову вверх.

- Смотри, какой снег!

Она тоже подняла голову. С неба, медленно опускались огромные, неторопливые снежные хлопья. Они танцевали в лучах освещавших двор крепости фонарей, кружась в такт музыке вместе с кружащимися парами. Хрипловатый голос Жо Дассена сменился – наверняка Серега специально включил – старым шлягером:


Такого снегопада, такого снегопада,

Давно не помнят здешние места…


Светлана стянула перчатку с узкой ладошки, поймала снежинку и, зажмурившись, сжала кулачок. А потом, не открывая глаз, потянулась по-детски пухлыми губами к Андрею. И он, плюнув на свой статус, и на свой возраст, и на свое прошлое, и на то, что люди смотрят, чуть нагнулся навстречу, и накрыл ее губы своими.

Когда они добрались, наконец, до четвертого этажа донжона, он наощупь закрыл за спиной задвижку, скинул на пол тяжелый полушубок, шапку и вновь впился поцелуем в мягкие, податливые девичьи губы, чувствуя, как они неумело, но страстно отвечают ему. Не в силах оторваться, он на ощупь нашарил пуговицы ее шубейки, расстегнул и спустил с плеч. Она оторвалась от него сама, прошептала:

- Расправь постель, я сейчас…

Чувствуя, как колотится о ребра сердце и как кругом идет голова, Андрей подкинул несколько поленьев в камин. Не зажигая света, сбросил со своего топчана покрывало, откинул одеяло и, почувствовав рядом движение, обернулся. Она стояла перед ним обнаженная, глядя прямо перед собой, крепко сжав кулачки перед грудью. Бородулин рывком скинул рубаху и обнял девушку, неожиданно для себя ощутив, как все ее тело содрогается от крупной дрожи. Она слабо попыталась отстраниться:

- Я… еще… никогда…

Девушка выговаривала слова словно бы через силу.

- Может, тогда не надо? – глупо спросил Андрей, опуская руки и ощущая себя то насильником-педофилом, то последним идиотом, помешавшимся на почве спермотоксикоза. – Если ты не хочешь…

Она не дала ему закончить фразу.

- Я хочу, я очень хочу, - зашептала она быстро-быстро, - только боюсь и…

Света не опустила голову, но даже того, попадавшего в окошко спальни, скудного света хватило, чтобы увидеть, как загорелись ее щеки.

Бородулин мысленно обозвал себя полным идиотом, лохом и тупицей, потом взял девушку на руки и бережно опустил ее на топчан, пытаясь на ходу сообразить, когда он последний раз менял на постели белье. Мгновенно скинув с себя оставшуюся одежду, он прилег рядом, укрыл обоих одеялом, и едва он это сделал, как девушка тесно, всем телом прижалась к нему. Он ощутил под рукой ее гладкую кожу, ему в грудь уткнулись два до каменного состояния затвердевших соска, его обдало жаром ее тела, он почувствовал аромат ее волос и понял, что эта девочка сегодня готовила себя специально для него и буквально всё сделала для того, чтобы оказаться сейчас здесь, в его постели. И тогда он уложил ее на спину, чуть отстранился, и начал целовать и поглаживать плечи, шею, судорожно вцепившиеся в края топчана руки. Услышав, как учащается ее дыхание, он двинулся ниже: к груди, к животу… В какой-то момент она сама обняла его и потянула на себя. И лишь чуть вздрогнула, когда разорвалась последняя разделявшая их преграда.