После ночного штурма прошло двое суток, заполненных следственными мероприятиями, разминированием зданий больничного комплекса, вывозом оружия и боеприпасов, предварительными допросами захваченных террористов.

В плен попало полтора десятка относительно целых боевиков. Руководствуясь приказом Главнокомандующего Президента Ельцина, десантники и спецназ открывали огонь на поражение по всем вооружённым лицам, оказывающим сопротивление. В ходе штурма погибло тридцать семь заложников, семьдесят человек было ранено, в основном — от огня террористов.

Группа террористов в количестве пятидесяти человек попыталась прорваться в сторону реки Кумы, но фланговым огнём с двух опорных пунктов была рассеяна.

Потери спецназа и десантников составили двадцать пять человек убитыми и тридцать три человека ранеными, несмотря на защитную экипировку и применение раздражающих органы дыхания и зрения химических средств.

Кроме того — в первый день были убиты двадцать один сотрудник милиции при нападении на отдел милиции и сорок мирных жителей при захвате заложников. Двенадцать заложников террористы расстреляли в качестве устрашения, для подкрепления выдвигаемых требований.

Общие потери составили сто пятьдесят четыре человека, в том числе восемьдесят девять человек — жителей Будённовска.

Возле больничного комплекса оцепленного силами спецназа внутренних войск, где всё ещё проводились следственные мероприятия, собралось более пятнадцати тысяч человек с цветами, портретами погибших родственников, с траурными лентами. Все прилегающие улицы были запружены людьми. Не было никаких сообщений в прессе и по телевидению, но люди поодиночке и целыми семьями стягивались к месту трагедии.

В проломе бетонного ограждения стоял закопчённый, подбитый бронетранспортёр. Люди подходили, возлагали возле него цветы, фотографии родственников, некоторые ставили свечи и, постояв в молчании, отходили в сторону, предоставляя возможность следующим за ними отдать последние почести жертвам теракта.

Постепенно поминальный характер мероприятия перерос в стихийный митинг. Исконные русские проблемы, вскрытые в своё время Герценом — «Кто виноват?» и вытекающие из первого «Что делать?» — начали овладевать массами, взведёнными плачем и отчаянием людей, потерявших родных и близких.

Стихийно возникающие то тут, то там митинги протеста вылились в массовое шествие жителей к районному отделу милиции, где продолжал работу штаб антитеррора.

Людской водоворот кружил у здания с требованием жестоко покарать террористов.

Бензинчику в костёр народного гнева плеснули и средства массовой информации, в том числе и иностранные, представители которых заполонили город, ежечасно смакуя и пережёвывая как жвачку произошедшие события со страниц газет и экранов телевизоров. Предоставляя газетные полосы газет и эфирное время различным политологам, обозревателям, депутатам и даже экстрасенсам, осуждающим действия и бездействие властей, повлёкшие такие значительные жертвы среди мирного населения и заложников.

Телерадиоведущие, репортёры, вместе с своими гостями обсасывали каждый эпизод многоплановой драмы, выискивали виновных и крайних. Некоторые дописались до того, что обвиняли в происшедшем Президента и Правительство. По их глубочайшему убеждению, именно политика руководства страны привела к трагедии, когда недовольство масс выплёскивается на улицы, и стремление угнетённых национальностей к свободе принимает такие уродливые формы, как терроризм.

* * *

Сегодня я сделаю то, за что меня проклянут миллионы, осудит вся прогрессивная мировая общественность, а Россию ещё долго не примут в Совет Европы. Хотя я и подстраховался, создав видимость законности своих действий.

Пока я гонял военных с генеральскими звёздами и организовывал работу штаба антитеррора, Пулин по моей подаче фактически силой продавил в Верховном Совете поправку в Уголовный Кодекс о смертной казни за терроризм, захват заложников и под шумок — за производство и сбыт наркотиков.

Поправки были внесены от Администрации Президента под видом ужесточения ответственности, чтобы припугнуть террористов на переговорах с целью вынудить освободить заложников и сдать оружие. Помилование по этим статьям подразумевалось только для лиц, добровольно сдавшихся, или участников, сообщивших заблаговременно о планируемом преступлении, вернее — преступление для таких граждан переквалифицировалось по другим статьям Уголовного Кодекса.

Трупы убитых и тяжелораненых бандитов после описания, фотографирования, уточнения у оставшихся в живых соратников фамилии, имени и отчества, вывезли по моему требованию на городскую свалку, где заранее огородили колючей проволокой пару соток земли и выставили охрану.

Туда же пригласили некоторых представителей прессы и аппаратную центрального телевидения.

Когда я озвучил в штабе антитеррора свою задумку по расправе с террористами, то выслушал много мыслей о правовом государстве, варварстве в моём лице, справедливом суде, конституционном праве на защиту и подписании Россией декларации о правах и свободах личности.

В ответ я предложил всем осуждающим и порядочным выйти к людям, стоящим перед зданием, потерявшим близких, поучаствовать в похоронах, сопроводить «груз 200» — погибших в бою солдат — побеседовать с освобождёнными заложниками и спросить: «Какой мерой отмерить виновникам их гибели?».

Желающих особенно видно не было.

Я вышел на крыльцо отдела милиции, попытался вдохнуть свежего воздуха и едва не отшатнулся от тысяч взглядов, воткнувшихся в меня, якобы гаранта конституционных прав на жизнь и здоровье людей. Энергетика взведённой толпы, рокочущей гневом, брызжущей ненавистью, отчаянием и болью, гранитной плитой рухнула на плечи, выдавливая остатки воздуха. Масса людей, увидев меня, нахлынула практически вплотную, сдерживаемая жидкой цепочкой сотрудников милиции и моей охраны. Только глава края рискнул выйти вместе со мной и предстать перед своими избирателями.

Выкрики людей с требованиями справедливого возмездия, перемежались плачем и проклятиями, и, как это часто бывает в такой ситуации, доносились крики и о смене Правительства, Президента и местной власти. Политические оппоненты действующей власти не упускали возможности заявить о своих претензиях не только на место в первом ряду, но и на право вести за собой в светлое будущее.

Для акул пера, поднаторевших на репортажах и съёмках авто-, авиа- и железнодорожных катастроф, стихийных бедствий, пожаров и прочих трагедий, атмосфера на площади была в самый раз по душе. Телеоператоры снимали близким планом отчаявшихся и убитых горем людей, корреспонденты лезли к людям с микрофонами, пытаясь взять интервью.

Операторы первого канала, Би-Би-Си, Си-Би-Эс и корреспонденты газет, аккредитованные в пресс-центре штаба антитеррора, придвинулись как можно ближе, думая, что будут делать репортажи для своих изданий и каналов, а на самом деле играть отведённую мной для них роль статистов и соучастников съёмок задуманного мной мероприятия.

Суханов, тенью проскользнувший за мою спину, подал громкоговоритель.

Я поднёс матюгальник ко рту и молча ждал, пока народ успокоится, устало отмахнувшись от корреспондентов. Постепенно, начиная с первых рядов люди успокаивались, замолкали, ожидая моего слова. Волна тишины катилась через всю площадь и, отразившись от края, вернулась ко мне молчаливым вопросом — почему?

— Вы спросите, почему я допустил ЭТО?! — уронил я первый камень в фундамент народного гнева. — Я отвечу — нельзя! Нельзя вести переговоры с террористами. Пойдя на уступки сегодня, мы будем ежедневно уступать, начиная с завтра! На смену этим придут другие, придут их дети и жёны, — я постепенно повышал голос, практически кричал в громкоговоритель. — И остановить их сможет только страх, именно страх, что также придут и к ним, в ИХ село или город, ворвутся в ИХ дом, разрушат спокойствие в ИХ семьях, уничтожат ИХ родственников. Я не смогу дать каждому щит, но я могу взять за вас в свои руки меч и покарать бандитов! Мои руки — это вы, моя совесть — это ваша совесть, ваша боль — это моя боль! Ваш гнев и ваша ненависть — во мне, и я — ваша месть!

Я выплёскивал свой гнев, настраиваясь на одну волну с народом. Взводя всё туже и туже пружину ненависти, готовую вырваться и смести все преграды.

— Я буду гарантом вашего правосудия! При штурме выжило шестнадцать бандитов, и они ждут справедливого суда. Я спрашиваю вас: «Что они заслужили?».

Люди слитно выдохнули:

— Смерти!

Над площадью повисла тревожная тишина, слово было сказано, слово было брошено в благодатную почву.

— Смерти, смерти! — доносилось отовсюду.

— Я — ваш Президент, я — гарант Конституции, а Конституция декларирует всем гражданам право на справедливый суд! Как мне быть?

— Смерть, собакам — собачья смерть! — ожесточённо выкрикивали люди по всей площади.

— Сделав этот шаг, террористы поставили себя над обществом, они сами исключили себя из него. Я предлагаю лишить террористов гражданства и применить к ним высшую меру наказания! Но! Многие наши сограждане желают видеть Россию в Европе, а там запрещена смертная казнь. Что мне делать?

— Смерть! — неслось в ответ на каждую мою фразу.

— Я вас услышал, да будет так, суд будет здесь и сейчас, судить будете вы, а я — исполню ваш приговор! — выкрикнул я ещё громче, перебивая толпу.

Люди — в удивлении от моего согласия — постепенно замолкали, поражённые телеоператоры крутили камерами с толпы на меня и обратно, выхватывая самые яркие кадры.

На крыльцо за моей спиной сотрудники милиции и спецназа внутренних войск выводили попарно скованных наручниками террористов. Ударами под ноги, ставили их на колени перед людьми, удерживая за плечи.

Дождавшись завершения шебуршения за спиной, я сделал несколько шагов в сторону, освобождая обзор, и показав на террористов, сказал:

— Вот они! Вот те, кто убивал ваших жён и отцов, братьев и сестёр, врываясь в квартиры, сгоняя перепуганных людей в больницу. Те, кто расстреливал заложников, требуя прессу и телевидение, те, кто стрелял в наших солдат, закрываясь людьми, как живым щитом!

Я подошёл к одному из террористов и, ухватив его за бороду, вздёрнул на ноги.

— Это — главарь бандитов, бывший тракторист, правоверный коммунист, прошлогодний угонщик самолёта из Минеральных вод в Турцию — Шамиль Басаев, благословлённый своим отцом и женой на войну с неверными. Каков его приговор?!

— Смерть! — хором отозвалась толпа.

Я перешёл к единственной оставшейся в живых женщине, остановился, глядя ей в глаза, испуганные, презрительные, непримиримые, не верящие в происходящее. Не отрывая взгляда, я бросил в мегафон:

— Женщина-снайпер, это она стреляла в наших солдат, она расстреливала заложников в больнице, заставляя других выбрасывать трупы в окно. Но женщины по нашему закону освобождены от смертной казни! Каков её приговор? — Я резко повернулся к людям, смотря на их реакцию.

— Смерть! — сперва неуверенно, вразнобой, постепенно подхватывая то там, то здесь.

— Смерть! — неслось со всех сторон.

Я снова обернулся к террористке, та поникла головой, придавленная приговором людей.

Крутнувшись на месте, я снова спросил у людей:

— А что с рядовыми бандитами? Вашими согражданами, ещё вчера учившимися, сидящими с вами за одной партой, бывшими рабочими и крестьянами, одурманенными националистической пропагандой. Обманутыми своими властями и взявшими в руки оружие для защиты, как они думают, суверенитета Чечни от России. Какой приговор для них?

— Смерть!

— Приговор оглашён! — подвёл я итог импровизированного судилища. — Завтра будет приведён в исполнение. Приглашаю всех пострадавших завтра утром, выезд отсюда в девять утра.

Я ссутулился от тяжести принятого решения и, покачиваясь от усталости, пошагал обратно в штаб.

Спецназовцы тычками подняли на ноги ошарашенных столь скорым правосудием и нестандартным вынесением приговора террористов и погнали в СИЗО, расположенное во дворе отдела милиции.

Прокурор края снова насел на меня на предмет недопущения самосуда и проведения досконального, подробного следствия и передачи дела в суд.

Я устало отмахнулся:

— Зачем? Какая разница сколько томов будет в уголовном деле — один, десять или сто? Для чего вся эта возня? Зарплату отрабатывать? Количество томов вернёт людям жизнь и здоровье? Повлияет на меру ответственности? Не честнее ли библейское «око за око»?

* * *

Около тысячи подошедших утром к отделу милиции жителей города, автобусами местного автотранспортного предприятия, тремя рейсами отвезли в район городской свалки. Террористов засунули в «Автозак» и, доставив туда же, держали, не выпуская из машины.

И вот подмостки готовы, последние приготовления сделаны, оператор первого телеканала снял близким планом выложенные в несколько рядов тела ста восьмидесяти погибших боевиков, лежавших вперемешку с несколькими ещё живыми тяжелоранеными. На заднем фоне виднелись груды мусора. Разжиревшие вороны важно сидели, копошились в отходах, тяжело взлетали, хрипло каркая и кружась над людьми, потревожившими их покой.

Накануне снимались и допросы оставшихся в живых террористов, и их презрительные высказывания о России, погибших военнослужащих и заложниках. Снималось и то, что стало с больницей, и тела убитых заложников, и штурм больницы. В первый день издалека снимались и окна больницы, со стоящими в проёмах людьми, прикрываясь которыми террористы вели огонь, и последствия нападения боевиков на отдел милиции, администрацию и другие учреждения города.

Перед трупами боевиков стояла легко узнаваемая конструкция в виде армейских турников, сваренная за ночь из дюймовой трубы высотой три и длиной около двадцати метров. Через каждые полтора метра свисала верёвочная петля. Под каждой петлёй стояли обычные кухонные табуретки.

Телеоператоры, корреспонденты газет и подвозимые автобусами выходящие зрители — будущие свидетели казни — смотрели на приготовленную конструкцию, не веря своим глазам. Тонкая нить натянутого на столбики троса отделяла людей от места казни. Посередине огороженного места был вкопан пятиметровый телеграфный столб.

Небо хмурилось и клубилось низкими тучами, осуждая затеянное действо.

А я, стоя перед виселицей, смотрел на людей и мысленно примерял на себя шкуру эсэсовских солдат в Белоруссии и Украине, вешавших на площадях подпольщиков, партизан и заложников. Немцы, с их точки зрения, карали и предупреждали, а я? Я тоже! Но ведь они — убийцы, террористы, а не партизаны! А для чеченцев они кто? Герои? А если я их уничтожу так показательно, не станут ли они мучениками, — снова и снова сомневался я, не решаясь сделать последний шаг. Бросить на одну чашу весов своей совести вот такое правосудие.

Фашисты фотографировались и глумились над телами своих жертв, а как квалифицировать то, что задумал я?

Я прикрыл глаза и снова прокручивал в памяти всплывшее ночью…

Воспоминания ли, предсказания ли?…

Закралось сомнение: чем я отличаюсь от игиловцев, отрезающих головы пленникам на камеру?

Гирей упали на вторую чашу весов вагоны с мороженными трупами российских солдат, месяцами стоящие в отстойниках Ростова, ожидая опознания, десятки тысяч погибших, покалеченных военнослужащих и мирных граждан Чечни оказавшихся заложниками ситуации, сотни тысяч беженцев, разрушенный город Грозный со всей инфраструктурой. Ежегодные теракты, взрывы домов, вокзалов, в метро и на транспорте, угоны самолётов.

В результате, «победившая» в десятилетней войне Россия отстроила Грозный краше прежнего, чеченцы в армии не служат, бюджет республики в два раза превышает бюджет, например, Новосибирской области и почти в десять раз в перерасчёте на численность населения. Русских в Чечне осталось жалких тридцать тысяч, а численность чеченского населения за следующую четверть века увеличится вдвое.

Вот такая победа…

Пиррова…

Извращённое сознание и обычаи кавказских народов, веками живших грабежом и работорговлей, с их обычаями кровной мести, клановым устройством общества, не поддавалось анализу.

Свой, пусть и преступник, отморозок и последняя тварь — всё равно родная кровь, а всё остальные — только овцы для стрижки.

Усмирённые на время русскими солдатами и слегка оцивилизованные усилиями всей страны, гипертрофированно гордые, показательно превозносящие культ своей матери и почитание старейшин, плюющие на чужих матерей, жён, сестёр и отцов.

Они представлялись мне стадом бабуинов, вчера согнанных палками с пальм, и всю свою сознательную жизнь следующие поколения мстили своим обидчикам, не желая, однако, залезать обратно на пальмы!

Такие индивидуумы понимают только силу, любая уступка и желание идти на компромисс понимается ими как их победа и трусость противника. Лелеет чувство превосходства и избранности.

Над лобным местом стоял тихий гул, более тысячи человек тихими быть не могут по определению. Тем более — попав на такое неожиданное представление.

«Сказал бы с богом, но не буду грешить…», — наконец решился я и поднял мегафон.

— Ведите сюда преступников.

Автозак, стоящий невдалеке, по отмашке заместителя начальника Будённовского отдела милиции тронулся и, неторопливо подъехав, остановился за моей спиной. Старший машины выскочил из кабины, открыл боковую дверь кунга и распорядился:

— На выход!

Преступники, со скованными за спиной руками, по одному спускались по ступенькам из тюремного автобуса и, подхватываемые с двух сторон под руки, вызвавшимися добровольцами спецназовцами и десантниками, по одному отводились-отволакивались к виселице.

Рассмотрев ожидающую их конструкцию, одни теряли волю к сопротивлению и покорно, молча, позволяли себя отвести на место, другие активно сопротивлялись и, матерясь, пытались вырваться из рук солдат. Их приходилось волочить силой и водружать на табурет. После того как петля была накинута, бандиты сразу успокаивались, опасаясь свалиться с неустойчивой опоры под ногами и самостоятельно привести свой приговор в исполнение.

Вот последний террорист — женщина-снайпер — заняла предназначенное ей место. Над полем смерти повисла свинцовая тишина, разбавляемая карканьем ворон и стрекотом кинокамер.

— Вы просили правосудия? — негромко в мегафон спросил я, двинувшись в сторону людей.

Тишина и растерянность были мне ответом.

— Вы приговорили их к смерти? — я простёр руку в сторону преступников.

Подойдя ближе, я пошёл вдоль натянутого троса, пристально вглядываясь в глаза людей. Многие отводили взгляд, часть смело смотрела в ответ.

Я остановился, дойдя до края толпы, вернулся назад к стоящему посредине столбу и снова обратился к народу, чуть повысив голос:

— А вы готовы вершить правосудие, взять его карающий меч в свою руку?

Всё-таки дам ещё один шанс себе и людям отдать правосудие богу.

— Граждане Будённовска, я в последний раз обращаюсь к вам! Те кто за смертную казнь, выйдите вперёд и станьте по эту сторону троса, рядом со мной. Кто нашёл в себе силы простить, смирить свою ненависть, оставайтесь на месте!

Долгих томительных две-три минуты поражённые люди стояли на месте, не веря в происходящее, переваривая мой призыв.

Эти минуты тянулись часами и давили своей неопределённостью. Я стоял столбом, внешне невозмутимо взирая на людей, а внутри всё скручивался и скручивался тугой узел ужаса одиночества.

Но вот напротив меня поднырнул под трос один мужчина, за ним вперёд вышли несколько женщин. Одна пожилая женщина презрительно выплюнула в толпу:

— Трусы, — и, растолкав соседей, встала со мной рядом.

Телеоператоры спешно разворачивали свои камеры, снимая выходящих, то по одному, то по несколько человек сразу и встававших рядом со мной людей. Через десять минут почти половина людей стояла рядом со мной. Большая часть не решилась тронуться с места. Несколько человек, помявшись, нырнули обратно за трос.

— Ты понял, Ельцин? — раздалось в тишине, заполненной шорканьем ног сотен перемещающихся людей.

Я резко развернулся и посмотрел на воспрянувшего духом Басаева, подавшего голос.

— Твой народ — против смертной казни! Мы — борцы за свой народ, мы — воины Аллаха, мы — солдаты независимой Ичкерии, и мы — военнопленные, захваченные в бою! Ты не имеешь права нас казнить!

— Молчи, Шамиль! — шикнул на Басаева сосед по виселице.

— Аллаху акбар! — не унимался бывший комсомольский работник.

Сразу больше трёх сотен человек, расталкивая нерешительных товарищей, двинулись вперёд обрывая трос, и встали по другую сторону Правды.

Вот он, момент истины, рядом со мной стояли навскидку две трети людей.

— Русские свиньи! — истерически завопил Басаев.

Я вышел вперёд, остановился перед оставшимися за разделительной линией людьми.

— Спасибо, дорогие мои, — слегка поклонился я оставшимся. — Спасибо за доброту и сострадание, которого бандиты не заслуживают, спасибо, что остались людьми…

Развернувшись, я прошёл сквозь расступающихся людей к самой виселице и, встав спиной к приговорённым, продолжил:

— И вам спасибо! За мужество, за непримиримость и нетерпимость к злу и неправде! Последний раз спрашиваю, какой им приговор? — Я протянул руку в направлении виселицы.

— Смерть! — выдохнули стоящие рядом.

— Смерть, — нерешительно поддержали оставшиеся с той стороны троса.

Беда-беда, как легко манипулировать чувствами толпы, особенно когда их внутреннее убеждение согласуется с внешним посылом!

Политтехнологии во всей красе…

Всё в душе противилось продолжению казни, руки начало потряхивать от напряжения. Я повернулся к смертникам и спросил:

— Я — Президент России, кто из вас считает себя гражданином страны и искренне готов просить помилования?

Стоящие в напряжении, боясь пошевелиться, террористы осторожно переглянулись. Единственная женщина, прикрыв глаза, исступлённо молилась, готовясь к смерти.

Басаев гордо вздёрнул голову:

— Не дождётесь, русские собаки! — террорист попытался плюнуть в меня, опасно покачнулся на табуретке, одна ножка которой под тяжестью тела погрузилась в землю сильнее и пренебрежительно бросил:

— Хьо суна кIел ву![2]

— Аузунга чичайм! — поддержал командира сосед Басаева по виселице слева и, видя непонимание в моих глазах, в меру своих убогих лингвистических способностей перевёл. — Срал я твоя рот!

Ну-ну, вместе и батьку бить сподручнее. Вон как раздухарились, орёлики, ничего, я приготовил для вас сюрпрайз!

Я, натянув на лицо издевательскую улыбку, напоминающую оскал, покачивая огорчённо головой, смотрел на беснующихся террористов, стоящих одной ногой в могиле и поливающих меня и окружающих бранью, заводящихся всё сильнее и сильнее.

— «Ас хьа нанн дина!»[3]

— Посмотрите на них! — рявкнул я в мегафон, повернувшись к телеоператорам, оживлённо снимающим процесс. — Гер-р-рои! Освободи-и-ители! Борцы за Ичкерийский имамат от моря и до моря… Не террористы и убийцы, а цвет нации и соль чеченской земли, как мне охарактеризовал их Дудаев, — присовокупил я чеченского президента к теракту.

— Мы будем иметь тебя во все дыры! — донеслось мне в спину.

Я поворошил костерок гнева бандитов, самодовольно и нагло ухмыльнувшись и, скорчив презрительную мину, охарактеризовал разошедшихся оппонентов, уронив в мегафон:

— А ещё пидарасы и насильники!

— Ах, ты! — захлебнулся воздухом Басаев. — Мы твою мать, ваших жён и сестёр… — и, не договорив, захрипел, сверзившись от неосторожного движения с табурета, отчаянно дёргая ногами в попытке найти ускользнувшую опору.

Ругань как обрезало, бандиты, до сих пор не верящие в происходящее, уверенные, что я их запугиваю, заворожено смотрели на затухающие судороги Басаева в петле.

Я вновь повернулся к приговорённым и огорчённо покачал головой. Ушёл, зараза, а я ему столько сюрпризов приготовил! Хоть бери и спасай.

— Ну, как же так неосторожно? Самоубился, бедняга, и не дождался справедливого возмездия! — фальшиво посочувствовал я.

— Ля иляха илля-Ллах, — отчётливо произнесла террористка. — Ля иляха илля-Ллах, — возвысила она голос, подняв голову. — Ля иляха илля-Ллах, — она обессилено прошептала последнюю фразу, поникнув головой и ссутулившись, насколько позволяла петля, как будто из неё выдернули внутренний стержень.

— Зря надеетесь вы на Аллаха, он не примет вашу смерть! Тела ваши будут скормлены бродячим псам, а останки сожжены, прах ваш будет развеян по ветру, кости зароют на этой свалке, а душам вашим вечно гореть в аду! — припечатал я, показывая на подъезжающий к виселице фургон из которого доносился озлобленный, разноголосый собачий лай.

В глазах приговорённых постепенно проявлялось понимание, что уже — всё, жизнь закончилась и совсем не так, как ожидалось. И не дождутся отец с матерью домой героя-сына, и не услышат они хвалебных речей односельчан, и не прочитает никто «куль хува ллаху ахад»[4] одиннадцать раз на могиле, и не дарует Аллах воздаяние-саваб умершим, так как не будет могилы. И на кладбище никто не зайдёт и не прочтёт суру «Ясин», так как и кладбища тоже не будет. А предстоит позорная для мусульманина казнь и отсутствие посмертия для верующих.

— Ты не сдэлаэшь этого! Это бэсчэловэчно! Нэзаконно! — прорезался голос соседа справа от висящего Басаева.

— И кто же апеллирует к российскому правосудию? — неподдельно удивился я.

— Я, гражданин Российской Федерации Саид-Али Сатуев, — резво отозвался чеченец, с безумной надеждой ловя мой взгляд.

— Бывший гражданин, уже бывший! — ответил я товарищу Басаева, с которым он в прошлом году угнал самолёт в Турцию. — Пока вы расстреливали заложников, Верховный Совет единодушно внёс поправку в Конституцию о лишении террористов гражданства — и, соответственно, прав гражданина — и единодушно проголосовал за введение смертной казни за терроризм!

За моей спиной восторженным шёпотом переговаривались теле- и фотооператоры, журналисты, лавируя между людьми, протискиваясь ближе к виселице, выбирая лучший ракурс для съёмки. Этой закалённой братии сам чёрт брат.

Люди же, разделившиеся на два лагеря, делились между собой мнениями. Над свалкой разносился глухой рокот толпы, смешиваясь с собачьим лаем, карканьем ворон и сдавленной руганью террористов.

Над выложенными рядками трупами террористов роем вились жирные навозные мухи, внося свою лепту в звуковое оформление. Одна ворона осмелела и, усевшись на голову убитого бандита, клюнула в глазницу, вытаскивая глазное яблоко.

— Закон обратной силы не имеет! — выкрикнул ещё один юридически подкованный стоялец на стуле. — Мы требуем суда в Ичкерии!

— Фантазёр ты, батенька, — не согласился я и громко озвучил в мегафон. — Заканчиваем прения, готовьтесь к смерти!

— Кха, кха, кхе, раз, раз… — включился непредусмотренный моим сценарием громкоговоритель.

Я удивлённо оглянулся.

Протолкавшись сквозь людей, под самую виселицу выскочил плюгавенький товарищ, поблёскивающий блёклыми глазками в роговых очочках с вытянутой скорбной, смутно узнаваемой физиономией, сопровождаемый группой сподвижников и исступлённо завопил:

— Я от лица передовой либеральной общественности и фракции депутатов Верховного Совета РСФСР от избирательного блока Союз правых сил России, выражаю решительный протест против устроенного Президентом судилища, безусловно попирающего все нормы морали и нравственности! В прошлом году мы приняли Декларацию о правах человека и гражданина, и что сейчас видим? Пока я с группой депутатов Верховного Совета безуспешно пытался не допустить кровопролития, организовать переговоры с представителями суверенной Ичкерии, от безысходности решившихся на такой отчаянный шаг, за нашей спиной президентская команда проталкивает принятие таких бесчеловечных поправок в Конституцию и Уголовный Кодекс.

Кто же ты, убогий, каким ветром тебя сюда занесло? Совсем менты расслабились, как пропустили только такого борцуна за правду?

«Так ведь иммунитет у него, батенька, депутатский…», — прорезался внутренний голос. — «Это он в девяносто четвёртом году, в ходе неудачного штурма Грозного скажет по радио из бункера Дудаева, сгорающим в подбитых танках, брошенным в лобовую атаку российским солдатам, попавшим в окружение: «Сдавайтесь, вас предали командиры, я вам гарантирую, что сегодня вы вернётесь в свои части…». Многие, поверившие правозащитнику, потом горько пожалели, сидя в зинданах, умирая под пытками, глядя на товарищей, которым живьём отрезают головы. Он же впоследствии на пресс-конференции обратился к матерям России, назвав их сыновей убийцами, завалившими своими трупами руины Грозного, высказавшись предельно цинично и откровенно: «С радостью сообщаю вам, что штурм Грозного провалился!». Дудаев оценил верного пасынка чеченского отечества, наградив в девяносто пятом году иуду орденом Чеченской Республики Ичкерия «Рыцарь чести», впрочем, как и Басаева за Будённовск. Ковалёв назовёт коллегу Басаева чеченским Робин Гудом!».

Я оглянулся и посмотрел на покачивающийся труп Басаева, перевёл взгляд на исходящего пеной Ковалёва и мстительно улыбнулся. Ну, один теперь-то уже точно орденоносцем не станет, и тебя, гнида плюгавая, где-нибудь сгною.

Правдолюб между тем продолжал растекаться мыслью по древу:

— Уподобляясь тиранам прошлого, устраивающим массовые казни на лобном месте, устанавливающим виселицы вдоль дорог и на площадях, наш всенародно избранный отбрасывает всю страну в пучину взаимной вражды и ненависти. Вы взвалили на свою душу тяжкий груз — судить. Кто дал вам право? Кто?! — снова патетически воскликнул Ковалёв, протягивая руку к стоящим на лобном месте бандитам. — Кто возьмёт на свою совесть право привести в исполнение приговор этим людям, от отчаяния взявшим в руки оружие, отстаивая свою свободу и право на самоопределение?

Ковалёв замолчал и оглянулся на меня, победно поблёскивая глазками сквозь многодиоптрийные окуляры.

Я поспешил подхватить мысль правозащитника, хватит, повитийствовал и дополнительно распорядился стоящим рядом десантникам:

— Уберите отсюда ЭТО, — показав на Ковалёва пальцем.

Кипящие гневом бойцы оперативно подскочили, выдернули из рук Ковалёва мегафон и, приподняв под локти, быстренько потащили дрыгающего ногами правозащитника, подталкивая и подгоняя его сотоварищей с глаз долой.

Под затухающие вопли моральных сподвижников террористов я сделал вперёд три шага и спросил зашумевшую толпу людей:

— Мне тоже интересно: кто? Кто из вас, потерявших отца или мать, брата или сестру… — я оглянулся на солдат. — Или боевых товарищей… Кто приведёт приговор в исполнение? Кто?! Я прошу выйти и встать рядом со мной здесь, плечом к плечу.

На импровизированной площади наступила мёртвая тишина. Люди растерянно смотрели друг на друга. Судить-то мы все горазды. Не задумываясь, говорим: «Убил бы… Прибил бы…», — а вот если действительно дать такую возможность — то как?

— Ну, русские свиньи, и кто выйдэт? — громко заржал один из террористов. — Выйды, и мы вырэжэм вся твой сэмья до десятого колена! Ас хья сунна.[5]

Растолкав толпу, вперёд выбрался небритый мужчина с ввалившимися горящими яростью глазами и, встав перед чеченцем, прошипел:

— Я вас зубами грызть буду за свою жену и нерождённого ребёнка!

Постепенно из числа стоящих в растерянности людей по одному, по двое выходили люди, принявшие нелёгкое для себя решение, и становились рядом со мной.

— Самка собаки, — выругался за спиной на говорливого чеченца сосед. — Ты что сделал?

— Стойте! — воскликнул я. — Достаточно! Спасибо, дорогие мои, я отчаянно надеялся и верил, что русскому человеку непотребно жить и дышать одним воздухом с такими мразями. Я благодарю вас за поддержку, но совесть моя не позволит мне сделать палачами вас. Вы выбрали меня Президентом, и я отвечаю в стране за всё, в том числе — и за эту трагедию. «Мне возмездие и азм воздам!».

Я повернулся и деревянным шагом подошёл к началу скорбного сооружения. Остановившись, я всмотрелся в лицо молодого чеченца с голубыми глазами, выглядевшего старше своих лет за счёт окладистой бороды. Сейчас, довольно помятого, но, впрочем, ничем не отличающегося от стоящих за моей спиной таких же граждан России.

Чеченец вначале нагло смотрел мне в глаза, но постепенно к нему приходило осознание, на что я сейчас решаюсь, стоя перед ним. В панике он отвёл взгляд, лишь бы не видеть свой приговор.

Я снова нерешительно обернулся назад. Лица людей сливались в один фон, мёртвая тишина давила чугунным прессом. Резко повернувшись, я сделал шаг и ударом правой ноги выбил табурет из-под террориста.

— Ах! — чуть ли не слитно выдохнула толпа.

— Нет! Нет!! НЕТ!!! — заголосил рядом стоящий, когда я, сделав шаг, остановился напротив, и задумался в нерешительности.

— Это ведь только по первости так нелегко? Как ты думаешь? — обратился я к нему. — У вас, тварей, богатый опыт, скажи, — требовательно спросил я, удерживая взгляд.

Террорист в смятении переводил взгляд с меня, на скребущего носками сапог соседа, проникаясь ужасом ситуации.

— Молчишь! А каково было тем, кого вы расстреливали?

— Я никого не убивал! Я жить хочу! — визгливо выкрикнул бандит.

Удар!

Табурет покачнулся. Террорист пошатнулся, чудом удержав равновесие.

«Что за?!», — я замер в оцепенении, чёрная шевелюра бандита на глазах обесцвечивалась, меняя цвет на серебро.

Волосы на моей голове зашевелились от осознания, что причина тому я. Упрямо мотнув головой, освобождая её от мыслей, я подшагнул и ударил повторно.

— Нет, не… Хрр… — тяжело рухнул второй с отчётливым хрустом ломаемых шейных позвонков и повис со всё ещё дёргающимся рядом соседом.

Шаг — удар!

Шаг — удар!

Механически, отключив мозг и органы чувств, я перемещался вдоль виселицы, взваливая с каждым шагом на себя глыбу вины и ответственности.

«Господи, милостив буди мне грешному!», — автоматически произнёс я про себя, делая шаг, машинально подивившись несоответствию своего партийного прошлого и непонятно откуда взявшейся религиозностью.

— Будь ты проклят!

Удар, хрип…

Шаг — удар!

— Пощады!

Удар!

Я остановился перед террористкой-снайпершей, расстреливавшей заложников.

— «Ля иляха илля-Ллах», — обречённо прошептала она и вскинула голову, ненавидяще хлестнув меня взглядом.

Я отшатнулся от потока злобы, струящейся от женщины, и, смотря ей глаза в глаза, прошептал:

— Прости…

Глаза террористки округлились от удивления, она открыла рот в попытке ответа, но не успела.

Я качнулся вперёд и ожесточённо нанёс последний удар. Женщина взвизгнула и закачалась в петле напротив меня.

Заторможено я смотрел на дело своих рук, приведших в исполнение смертный приговор пятнадцати человекам. Вот они все, ещё совсем недавно смелые, бросающие угрозы и проклятия, висят передо мной с искажёнными лицами, некоторые обделавшиеся…

Все неживые…

Обещания надо выполнять, пусть мне присовокупят когда-нибудь глумление над мёртвыми, навешают всех собак, обвинят в дикости и варварстве, но ни к одному из лежащих здесь на свалке и висящих на виселице не придёт родственник поклясться отомстить или помянуть. Что ж, последний акт пьесы, собак жалко…

Пожалуй, человечиной кормить не будем. И людей шокировать ещё больше — тоже.

Я медленно повернулся к невольным судьям и соучастникам, свидетелям и будущим обвинителям, смотрящим на меня с ужасом, отвращением, восхищением, и прохрипел в мегафон внезапно осипшим голосом:

— Приговор… Приведён… В исполнение! Уезжайте! — и махнул рукой в сторону автобусов, поставленных так, что люди должны были пройти мимо выложенных в один ряд убитых и тяжело раненных в бою террористов.

Народ потянулся на посадку, оглядываясь на виселицу, с мрачным удовлетворением разглядывая трупы бандитов, задерживаясь взглядом на мне, стоящем впереди. Каждый взгляд огнём обжигал меня, сдирая кожу, препарируя и вскрывая. Я из последних сил держался, выпрямившись и гордо подняв голову, не позволяя себе расслабиться, сломаться, и смотрел на них. В голове билась одна мысль: «Каким они меня запомнят и кем? Палачом или справедливым судьёй? Своим защитником или…».

Журналюги, чувствующие одним местом, что ещё не конец, не спешили сворачиваться, и я не стал ломать их ожидания.

Я посмотрел налево и, подняв мегафон, распорядился ожидающим команды солдатам, заранее отобранным в похоронную команду:

— Давайте заканчивать, подведём итог.

Заурчали двигатели, и к убитым бандитам подъехали два «КамАЗа»-самосвала с заполненными дровами кузовами. Два взвода солдат