Говорят, день, в который я родилась, был для осени на редкость ясным и солнечным. Это считается хорошим предзнаменованием, но, боюсь, мало кто за меня тогда порадовался. Разве что мама и тайком бабушка. Тем не менее, оправдывая примету, я родилась легко и быстро, и мне дали светлое имя — Райтэла.

Райтэла на языке богов — дочь мечты. Райт значит дочь, а эла — мечта. Вообще-то мама должна была назвать меня Райтану — дочь богов. Ну, не то, чтобы должна, просто так принято — светловолосых белокожих девочек называть Райтану. До некоторой степени имя это можно понимать буквально — если верить нашим преданиям, разумеется. Я в свое время изучала историю по программе для Владык и помню о богах почти столько же, сколько сам Энтин, наш учитель.

Боги жили на здешнем побережье задолго до того, как сюда пришел мой народ. Боги были высокие, белокожие, с очень светлыми волосами и серыми глазами, а пришедшее племя — черноволосое и смуглое. Боги знали все на свете, а пришельцы не умели даже писать. Но людей было много, а богов мало. Правда, иногда, когда я смотрела на огромные разрушенные веками замки богов, когда бродила по их мертвому городу, я не в силах была прогнать от себя мысль, что и богу, наверное, достаточно единственного дома, ему не нужна целая улица, и, значит, когда-то богов было не меньше, чем теперь нас. Но делиться подобными мыслями с окружающими ни к чему. У нас чтят историю, а в летописях прямо сказано, что на побережье людское племя встретили двадцать четыре бога. Вернее, бога и богини. Они не воевали с людьми, а подружились с ними. Они научили людей письменности и ремеслам. Один из богов даже взял в жены обычную девушку, и потомки этого брака стали Владыками. "Но боги не пожелали жить с людьми вечно, — пишет древний летописец. — И они ушли в огонь, чтобы вернуться потом иными".

Наши историки и философы исписали груду свитков, пытаясь объяснить последнюю фразу. Несколько комнат подземелья дядиного дворца почти целиком завалены этими свитками. Я читала, конечно, не все, но многие. Я вообще люблю читать. Хотя в данном случае, если б я попалась, не избежать бы неприятностей. У дяди своеобразное отношение к богам, и он не позволяет пускаться в какие-то рассуждения о них, когда есть канонические тексты, в которых сказано все, что нужно.

Впрочем, это неважно. Я начала со своего рождения, а перешла почему-то на богов. Хотя не почему-то. Среди нас очень мало тех, в ком кровь богов проявляется явно. Мы смуглые и черноволосые. Мы — но не я. По мне сразу было видно, что я райтану.

Особенно удивляться тут не приходилось — все-таки моя мама из рода Владык. Она была светлокожая, с каштановыми волосами и серо-карими глазами. Ее брат, нынешний Владыка, гораздо смуглее, зато народ восхищается его роскошной белой шевелюрой. Мол, кровь всегда дает о себе знать. Но похожих на меня не было ни в одном из самых знатных семейств.

Когда я была маленькой, я очень любила слушать рассказ о моем рождении. Как сейчас помню: я усаживаюсь маме на колени, и она, чуть улыбаясь, таинственным шелестящим шепотом начинает: "Был прекрасный осенний день. Солнце ярко светило, и поэтому все люди гуляли и радовались жизни. Не радовалась одна я. Я лежала дома на кровати — вот этой кровати — и чувствовала себя совершенно несчастной. Уже прошло много месяцев с того дня, когда я попросила богов подарить мне девочку — маленькую хорошую девочку. Я была уверена, что боги услышали мою просьбу. Но девочка все не появлялась, и я грустила и даже заболела. Я лежала на кровати и почти плакала.

Потом раздался стук в дверь. Мне было так плохо, что я не посмотрела, кто же это вошел. Я ни на что не обращала внимания. И тут... тут я услышала детский крик. Я открыла глаза. Передо мной стояла старуха и держала на руках девочку, и такую хорошую, такую пригожую, что я сразу забыла о всех своих горестях".

При этих словах я начинала расплываться в улыбке, а мама, будто не замечая, продолжала: "Обычно дети появляются на свет некрасивыми. Они красные, лысые, с бессмысленными глазами. Но моя девочка было совсем другая. Она была вся беленькая-беленькая, как первый снег. Ее головка была покрыта чудесными светлыми волосами. В ее серых глазах светился ум. Я взяла девочку на руки и поцеловала. Старуха сказала мне: "Это Райтану — дочь богов". А я ответила: "Нет, это моя Райтэла — дочь мечты". Так вот девочка получила имя".

Мама очень меня любила. Любила и баловала. По-моему, она ни в чем не могла мне отказать. И я очень любила маму. У меня до сих пор сжимается сердце, когда я ее вспоминаю.

Каждый вечер она специальной щеткой расчесывала мне волосы, которые, когда я сидела, доходили до самого полу. Долго-долго расчесывала. Ей это было приятно. Она смеялась и говорила: "Твои серебряные волосы, как сеть, сеть, которая опутает любого и не даст ему вырваться, пока ты сама не позволишь". Я понимала все буквально и представляла себе, как плету сеть из волос, опускаю ее в море и ловлю зазевавшихся пловцов. Однажды, уже лет в шесть, я вдруг сообразила, что у моей мамы волосы почему-то короткие. До этого я настолько воспринимала как должное облик мамы, каждую его черту, каждую деталь, что словно бы и не замечала такой странности. А тут заметила. Я спросила: "Мама, где твои волосы?" Мама серьезно ответила: "Я обменяла их на тебя". Я задумалась, потом сообщила: "Ты молодец. Ты обменяла свои волосы на мои, да еще в придачу у тебя теперь есть вся я". "Сладкая ты моя придача", — сказала мама и поцеловала меня на ночь.

Прошло почти два года, прежде чем я услышала другое объяснение тому, что мама носила мужскую прическу. Этот день я, наверное, запомню навсегда. Порой мне кажется, что именно он перевернул мою жизнь, не будь этого дня, она пошла бы иначе. Хотя кто знает, что предначертано нам, а что нет? Впрочем, я отвлеклась.

Я гуляла по берегу моря — мама уже отпускала меня одну. Бояться было особо нечего: я пообещала гулять только вблизи деревни, а обещания я выполняла — ведь боги не врут. Мы с мамой жили в маленьком доме на окраине деревни, вернее, даже не на окраине, а поодаль от деревни. А деревня лепилась к замку. Люди говорили — "замок", но имели в виду довольно большое поселение, в котором собственно замок являлся лишь главной частью. Замок издавна был резиденцией Владык. Я туда не заходила — мне не велела мама. Почему, я не задумывалась, как не задумывалась и над тем, почему живу на отшибе. Чего требовать от восьмилетнего ребенка!

Изредка я видела обитателей замка — Владык. Они ездили в каретах или верхом. Про смуглого человека с белыми волосами я знала, что это мой дядя Дирг. Он мне не нравился. Такой же смуглый и беловолосый мальчик года на три старше меня был моим братом, будущим Владыкой, и он мне не нравился тоже. Но отнюдь не по причине зависти, нет. Это смешно — мне им завидовать. Ну и что, что они Владыки, я зато — богиня!

Жители деревни поддерживали мою самоуверенность. Иначе, чем маленькая богиня, меня не звал там никто. Все умилялись серым глазам и серебристым волосам, столь редким у нашего народа и обычным для богов. Удостоиться моего внимания и тем более беседы считалось хорошим предзнаменованием. А уж узнав про мой дар, меня просто зауважали, несмотря на мой крайне юный возраст. Подозреваю, что дар был присущ мне с рожденья, но внешне проявляться он начал, лишь когда я стала более-менее сознательной. Сознательной не в смысле чувства долга, разумеется, а в смысле осознания себя. Ну, лет с пяти.

Или это не дар, а как-то иначе называется? Я иногда могла... ощущать себя на месте другого, что ли? Вернее, не на месте, а им самим. И не обязательно другой был человеком. Даже не обязательно живым существом. Мне трудно объяснить. Я долго полагала, что так умеют все. Короче говоря, я однажды глянула на море и поняла, что оно хочет разбушеваться. Никаких признаков пока нет, но я — я, почувствовавшая себя на минуту большим спокойным морем, — сейчас перестану быть спокойной. Я сказала рыбакам: "Море хочет разбушеваться". Они ответили: "Ты ошибаешься, маленькая богиня". И уплыли.

Мне кажется, в том, что нескольким лодкам удалось вернуться, есть и моя заслуга. Слова богини все-таки засели у кого-то в голове и не дали отойти от берега слишком далеко. Вот. После этого к моему мнению о погоде прислушивались со священным трепетом. И не только о погоде.

Впрочем, я начала рассказывать о маминых волосах. Вернее, начала-то я со своего рождения, а потом перекинулась на волосы. Боюсь, особо связного рассказа не получится. Не умею я рассказывать связно! У меня странная память: некоторые эпизоды помню с удивительной точностью, а между ними словно провалы. Нет, не то, чтобы я что-нибудь забыла, но многие события потеряли свою яркость, потускнели, и воспоминания о них проходят сквозь меня. Короче говоря, я возвращаюсь к тому дню, когда я услышала кое-что о маминых волосах. Услышала от Дарлану, моего двоюродного брата. Я гуляла по берегу моря, а он пронесся мимо на своем белом коне. Пронесся, а потом вернулся и спешился. Мне было тогда восемь, ему одиннадцать.

— Привет, — небрежно бросил он.

— Привет, — ответила я.

Он усмехнулся:

— Ты должна сказать: "Я склоняюсь перед тобой, будущий Владыка". Или у тебя не хватает умишка выучить эту фразу?

У меня застучало в висках. Так со мной еще никто не разговаривал. Никто еще ни разу меня не унижал, и я надеялась, видимо, так и прожить без унижений. Не смейтесь надо мной — я была совсем ребенком.

— Я богиня, — с трудом выдавила я. Язык отказывался мне повиноваться.

— Богиня? — повторил Дарлану, не переставая ухмыляться. — Это ты-то, дочь шлюхи и нищего?

Я не поняла смысла оскорбления, но то, что мне следует оскорбиться, осознала сразу и потому резко выкрикнула:

— Я — дочь мечты! Мечты и моей мамы, а не кого-то другого! Я богиня! Спроси у кого угодно!

— У невежественных деревенских жителей, да? — мой брат говорил почти ласково. — Им-то откуда знать? Они восторгаются твоим дурацким даром, а он-то и доказывает, что в тебе нет крови богов. Боги не умели предсказывать погоду. Даже древние люди делали это лучше. Какая же ты богиня? Твоей матери остригли волосы, как последней шлюхе.

Я внимательно осмотрела свою руку, белую, как молоко, потом перевела взгляд на смуглую руку Дарлану — и улыбнулась.

Его притворная ласковость, его спокойствие мгновенно исчезли, испарились. Он зашипел:

— Хочешь, я докажу тебе, что ты не богиня, а обычная девчонка, причем не из рода Владык?

И он ударил меня по лицу. Я упала. Изумление мое было неописуемо. Если б все двадцать четыре бога вернулись вдруг к нам из огня, я бы вряд ли смогла удивиться больше. Меня ударили! Я даже не чувствовала боли — лишь потрясение.

Однако когда брат начал выворачивать мне руку, пришла и боль. Я пыталась вырваться, но он словно не замечал моих усилий. В голове у меня мельком пронеслось воспоминание о том, как я подобрала птенчика, выпавшего из гнезда. Я рядом с Дарлану была как тот птенчик рядом со мной, и я вдруг поняла, почему птенец тогда так дрожал. Только я вернула птенца в гнездо, а брат сделал мне больно, засмеялся и ускакал на своем белом коне.

Я лежала на песке, униженная, побитая, и представляла себе, как я умру, и меня будут хоронить, и все ужасно обо мне пожалеют, и мерзкий Дарлану поймет, какая я удивительная, и раскается, и заплачет, а я буду злорадствовать, глядя на него из огня. Не смейтесь! Мне было тогда восемь лет.

В синем небе показалась чайка. Она парила, не двигая крыльями, гордая и сильная. Мне стало легче. Я упивалась ощущением полета, будто бы сама находилась в небесах. Мне захотелось стать чайкой и даже почудилось, что это вполне можно устроить, только надо догадаться, каким образом. Если бы я была чайкой, я б бросилась сверху на Дарлану и клюнула его прямо в темечко, — решила я.

Я встала на ноги, отряхнула песок с платья. Обида не исчезла, но внешне я успокоилась. Я загнала обиду в глубину души. Я шла к дому и повторяла про себя: "Когда я вырасту, я стану сильной, очень сильной. А еще я стану красивой, самой красивой в мире, и никто никогда не посмеет меня обидеть". Тогда я еще не знала, что буду повторять эти слова каждый вечер на протяжении многих лет и что смешное детское заклинание подействует — по крайней мере, что я получу желаемое. Или то, что мнилось желаемым.

Но я опять отвлеклась.

В общем, я не собиралась говорить маме, что меня побили. Просить о помощи, о мести? У меня всегда было твердое убеждение, что свои дела надо устраивать самой. Мама рассказывала, что, когда я училась ходить, я не позволяла поднять себя, если падала. Я вставала, возвращалась к началу пути и упорно шагала снова. Такой уж у меня характер! К тому же я была уверена, что мама расстроится из-за происшедшего еще больше, чем я, а я старалась не расстраивать маму. Я ее очень любила. Мама была такая... мне трудно передать. Она была веселая, но печальная. Вроде бы невозможное сочетание, а в ней сочеталось. Она часто улыбалась, часто напевала что-то. Ее слова редко звучали до конца серьезно, в них угадывалась легкая насмешка. Но в то же время... я чувствовала, что мама печальна. Вот представьте себе человека, у которого что-то болит. Болит сильно, постоянно, и человек знает, что боль не уйдет никогда, до самой смерти, что ни делай. Поэтому он старается жить так, будто этой боли нет. И кого-то, вероятно, вводит в заблужденье, кому-то кажется счастливым. Только не тем, кто его любит.

Вот я и объяснила вам, какая была моя мама. Мама, мама, зачем ты ушла от меня в огонь? Ты была еще такая молодая! Короткие волосы делали тебя совсем юной — девчонкой, моей подругой, сестрой. Мама, мама, прости меня! Ты обменяла на меня не только свои волосы — ты обменяла на меня свою жизнь...

Говорят, что я для своего возраста всегда была умным ребенком. Не знаю. По крайней мере, в восемь лет мне почему-то не пришло в голову, что мама заметит синяки на моей руке. Я про них забыла. Я думала лишь о том, что вырасту сильной и красивой.

— Тебя кто-то обидел? — спросила мама, нежно поцеловав ушибленное место, отчего оно вдруг сразу перестало болеть.

— Нет, — пробормотала я, покраснев.

— Лучше скажи: "Я не хочу тебе отвечать", — ласково возразила мама.

Я обхватила маму руками, прижалась к ней, и мне почудилось, что мы превратились в единое существо, что стоит сделать небольшое усилие — и я сольюсь с мамой до конца, стану ею.

Но вместо этого я, отстранившись, поинтересовалась:

— Мама, а кто такая шлюха?

Мама посерьезнела, села на кровать.

— Где ты услышала... — она запнулась, но я поняла вопрос.

— Дарлану сказал, что я дочь шлюхи и нищего, а не дочь мечты. И что тебе поэтому остригли волосы.

Мама молча кивнула, потом потерла тонкими пальцами виски, потом заговорила, медленно, продуманно и убежденно:

— Запомни то, что я сейчас скажу, даже если и не все поймешь. Твой отец был тем, о ком я могла только мечтать. Ты — его дочь, и, значит, дочь мечты. Но мой брат Дирг, твой дядя, никогда не позволил бы мне выйти за него замуж. Даже если б сами боги вернулись к нам из огня, Дирг объявил бы их фальшивыми, лишь бы не утратить частицу власти. Я вышла замуж тайком и велела твоему отцу бежать. Так было надо. Я не должна отращивать волосы, потому что у меня нет мужа и есть ты. Но то, какая ты у меня, моя Райтэла, доказывает, что я не могла бы выбрать себе мужа лучшего, чем твой отец. Ты должна гордиться им.

— Дядя Дирг — плохой человек? — подумав, уточнила я.

— Редко можно сказать про кого-то: "Он хороший" или "он плохой". Но тебе надо остерегаться дядю Дирга. Он не любит нас с тобой.

— Нас не любят все в замке. Нас любят только в деревне, — согласилась я.

— Нас любит твоя бабушка, — возразила мама. — Но она больна и не встает с постели. Если со мной что-нибудь случится, она тебя защитит.

— С тобою ничего не случится, — рассердилась я. — Я скоро вырасту сильная и защищу тебя.

Мама улыбнулась, а я продолжила:

— Только я должна научиться ездить на лошади, как мой брат.

— Он на три года тебя старше. Ты еще слишком маленькая. Когда ты достаточно подрастешь, я достану тебе лошадь.

— Хорошо. А нет специальных маленьких лошадок для маленьких девочек?

Мама засмеялась:

— А знаешь, говорят, есть, только в далеких странах. Маленькие лошадки с большой челкой и длинным хвостом. Но у нас они не водятся, так что тебе придется подождать, пока станешь большой.

Я согласилась.

В тот день, наверное, кончилась моя беззаботная жизнь. У меня появилась цель — стать сильной и красивой, чтобы никто, никто не посмел нас с мамой обидеть! Я часами плавала. Я лазила по деревьям. Я складывала пирамиды из тяжелых камней. Чего я только ни придумывала! Вскоре я начала опережать в спортивных состязаниях своих сверстниц — деревенских девчонок, потом сравнялась с мальчишками. Я росла высокой и статной, как и положено богине. Все восхищались мною. Иногда мимо проезжал брат на белом коне. С замиранием сердца я ждала, что он остановится. Но он мчался мимо, и я понимала, что время расплаты еще не наступило.

Так текли дни, месяцы. Я по-прежнему чувствовала приближение бурь и предупреждала рыбаков о беде. Но беду в собственном доме я заметила слишком поздно. Может быть, потому, что она пришла тихо, незаметно. Прокралась потихоньку и обосновалась у нас. Мама, прости меня, прости! Зачем ты покинула меня?

Мама стала редко выходить из дома.

— Извини, — говорила она, улыбаясь. — Я сегодня очень устала. Погуляй без меня!

И я гуляла. У меня ведь была цель, и я все время думала об этой цели!

Потом маме расхотелось вставать с кровати. Еду нам начала готовить старая Лара из деревни. Но я не насторожилась. Мама часто смеялась и рассказывала разные истории. Она учила меня читать и писать. Она совсем не изменилась!

А потом мама умерла. Заснула и не проснулась. Мне было тогда десять лет.

Я не хочу рассказывать о том, что тогда пережила. Я стараюсь не вспоминать тех дней. Они слишком страшны. Я была почти безумна. Но прошло время, и я очнулась. Время — странная штука. Она излечивает все. Кроме смерти, конечно.

Вот так я поселилась в замке. Вернее, меня поселили в замке. На этом настояла бабушка, и дядя вынужден был подчиниться. Неуважение к матери считается у нас тяжким преступлением, а он не хотел выглядеть преступником в глазах народа, хотя на самом деле презирал и своих подданных, и их обычаи. Дядя твердо знал, чего ему надо, и обычно рано или поздно добивался своего. Правда, не всегда... Но я опять пытаюсь опережать события.

Замок потряс меня. Я слышала от мамы, что он построен на развалинах жилища богов. Трудно в это не поверить. По крайней мере, я чувствовала себя там маленькой и жалкой. Меня подавляли огромные высокие залы, темные длинные коридоры. Я забилась в угол узкой комнатки, выделенной мне дядей (думаю, раньше она принадлежала кому-нибудь из слуг), я забилась в угол и не хотела никуда выходить. Такое состояние для меня не характерно, но мамина смерть вдруг выбила у меня почву из-под ног. Мне казалось, что я лишилась половины своей души.

А потом меня повели к бабушке. Не знаю, сколько времени я прожила в замке до того — я была не в себе и не считала дней. По-настоящему жизнь в замке началась для меня после встречи с бабушкой и ни минутой раньше.

Бабушка сидела в большом кожаном кресле. Косые лучи заходящего солнца освещали ее лицо, еще совсем не старое, как я с удивлением обнаружила, и даже похожее чем-то неуловимым на лицо моей мамы. Толстая каштановая коса дважды обвивала голову. Ноги и нижняя половина туловища были прикрыты зеленым пледом. Я поняла, как ненавидит бабушка эти бесполезные, не желающие ее слушаться ноги, ненавидит их настолько, что не желает на них смотреть, хочет словно забыть о них, скрыть их существование. Я сказала:

— Бабушка! Я сильная, а скоро буду еще сильнее. Я буду помогать нести тебя, если тебе захочется погулять.

Бабушка судорожно вздохнула, сделала быстрое движение рукой, и я подбежала совсем близко, уткнулась в теплое плечо.

— Бедная девочка, — шептала она, гладя меня по голове. — Если б я могла хоть что-нибудь для тебя сделать! Но я совсем беспомощна, совсем. Я даже не смогла уберечь ЕЕ! Она умерла... а ты совсем на нее не похожа, девочка... ты и вправду маленькая богиня.

Бабушка слегка отстранила меня, чтобы внимательно оглядеть.

— Ты у нас красавица. А глаза красные. Много плачешь или не спишь?

— И плачу, и не сплю, — с вызовом ответила я. — Зачем вы сожгли маму?

— Она умерла. Всем умершим Владыкам дается право уйти в огонь — в память о богах.

Я упрямо покачала головой:

— Если б ее не сожгли, она б, может, еще очнулась. А теперь от нее не осталось ничего.

— Она не очнулась бы, — мягко возразила бабушка. — Она умерла, Райтэла.

— Значит, и боги умерли, прежде чем их сожгли? — поинтересовалась я, постепенно возвращаясь от полной безучастности к свойственной мне дотошности.

— Не говори так! — испугалась бабушка. — Они ушли в огонь, чтобы вернуться потом иными.

— Значит, и мама вернется? — настаивала я.

— Может быть.

Я задумалась над открывшейся приятной перспективой и, рассудив, сказала:

— Я бы отдала за это свои волосы.

Бабушка вздрогнула, судорожно оглянулась по сторонам, хотя в комнате, разумеется, не было никого, кроме нас двоих. Я решила, что бабушка у меня странная, но хорошая, и потому мне, пожалуй, стоит дать ей некоторые пояснения.

— Мама говорила мне, что обменяла свои волосы на меня. А я бы обменяла свои на нее. Это было бы справедливо. Я бы отрезала их хоть сейчас.

Не считайте, что я собиралась принести такую уж мелкую жертву. Волосы у нас вообще ценятся, а мои были светлые, длинные и любому доказывали, что я — богиня.

Бабушка между тем смущенно откашлялась и тихо произнесла:

— Понимаешь, Райтэла... Волосы отрезать нельзя. О тебе могут неправильно подумать.

— Решить, что я шлюха? — уточнила я.

Лицо бабушки вытянулось, а я спокойно прокомментировала:

— Конечно, у меня нет мужа, но ведь у меня нет и ребенка, поэтому про меня не могут неправильно подумать. Маме отрезали волосы, когда я родилась, да?

Бабушка опустила голову, вздохнула и забормотала, обращаясь, кажется, не ко мне, а к своему зеленому пледу:

— Твоя мама росла очень славной девочкой, такой славной... С ней не было хлопот. Она была послушная, тихая. Ласковая такая. Все было так хорошо, пока... — она запнулась, словно бы выкинув несколько фраз, произнеся их про себя, молча, потом продолжила вслух:

— Но и тут поначалу они ладила неплохо — у твоей мамы был такой славный характер. С ней легко было ладить. Я виновата во многом, я виновата перед ней — мертвый сын был мне дороже живой дочери, да еще эти ноги, — бабушка говорила торопливо, глотая окончания слов, и смысл ее рассказа ускользал от меня, терялся, я лишь заражалась ее отчаяньем, меня тоже трясло, выворачивало наизнанку от горя и чувства вины.

— Он позвал ее и сказал: "Ты выходишь замуж. Свадьба через неделю". Он не посоветовался даже со мной. Она стояла, скромная такая, тихая. Она никогда не спорила, и тут она не спорила, она ответила так спокойно: "Извини, Дирг, но я не могу выйти замуж. Я уже замужем". Он не мог поверить, хоть и знал, что она никогда не лжет. Еще бы — его умные планы вдруг разрушены! — бабушка довольно захихикала. — И кем — ею, которую он и в расчет не принимал! Ну, и разъярился же он! Как он искал по всей стране... его, — бабушка вновь стала серьезной. — А она сказала: "Ты бы спросил у меня, не пришлось бы людей по стране рассылать. Он не твой подданный. Он чужеземец, странник". Может, и соврала она раз в жизни, а? — серо-карие глаза настойчиво уставились на меня. — Как ты считаешь?

— Нет, — не задумываясь, возразила я.

— Нет? Понимаешь, в подходящее время... ну, в общем, тогда и странников-то в замке не было. Был один бродяга-певец, но он был старик, совсем старик. А других не было.

— Он скрывался, — сообщила я. — Вы его не видели. Он был почти бог.

Не знаю, откуда я это вдруг взяла. Наверное, меня оскорбила мысль, что мой отец — бродяга и старик. Не знаю.

По крайней мере, бабушка явно приняла мои слова за чистую монету, задумалась, улыбнулась, успокоилась даже и снова стала тихой, какой мне показалась на первый взгляд, а не полубезумной, как примерещилось мне потом.

— Иди, детка! Не забывай меня. А теперь иди.

Я вернулась к себе, несчастная словно бы еще больше, чем до этой странной встречи. Бабушка чем-то напомнила мне маму, живую маму, но в то же время была безнадежно, невообразимо другой, не ею, будто вместо мамы мне предлагали копию, куклу, надеясь, что я не замечу подмены, что мне все равно. Это было мерзко и оскорбительно! И в то же время робкая нежность к бабушке проснулась в моей груди, желание полюбить, защитить, утешить. Мама, наверное, любила свою маму? Мама, мама, где ты? Внизу, за стеной замка. Не на кладбище Владык, нет — там, внизу, у леса. Холмик такой маленький, а под холмиком зола. Вот и все. Вот и все, что осталось от мамы. Но разве она не богиня? Разве она не вернется к нам потом иной? Но почему потом, а не сейчас? Может, она УЖЕ хочет вернуться? Хочет, но не может, пока я ей не помогу.

Я тихо прошмыгнула по длинным коридорам, стрелой пронеслась мимо домов горожан, уперлась в запертые ворота, топнула в возмущении ногой, пошла вдоль стены, отыскивая местечко поудобнее. Вот я лезу через стену, вот я на могиле, бросаюсь на землю, плачу...

В замке был переполох, нашли меня не сразу. Даже смешно — не могли догадаться, где я, пока кухарка Трина не сходила на могилу и не сообщила Диргу: "Маленькая богиня говорит с душой своей матери, Владыка, и я побоялась ей мешать". Ну, а уж Дирг-то, сами понимаете, не побоялся. Однако... вот удивительно это для него характерно: он настолько не умеет ощутить себя никем, кроме себя, настолько живет собой, что не смог догадаться, куда я убежала. Неграмотная Трина догадалась, а он нет, хоть и умный.

Та ночь стала для меня переломной. Не знаю, говорила ли со мной и впрямь душа моей мамы, но вместо обезумевшего от горя звереныша перед Владыкой Диргом уже стояла я, Райтэла, богиня, дочь мечты. И на его слова: "Если ты пойдешь туда еще хоть раз, будешь наказана по всей строгости", я ответила почти спокойно:

— Тогда я сбегу в деревню и поселюсь там. Или в лес.

Я глянула в темные, глубокие дядины глаза, и вдруг мне почудилось, что я держу в руке маленькие такие весы, какие я видела однажды в лавке, но взвешиваю на них не вкусные приправы, а совсем другое: что выгоднее — разрешить мерзкой девчонке свободно выходить за пределы замка или запретить, однако рискуя сильно потерять во мнении помешанного на ней простонародья. Весы дрогнули, качнулись, и Владыка улыбнулся:

— Я не так жесток, чтобы запретить тебе бывать на могиле матери.

Я молча кивнула и ушла к себе. В этот момент дядя Дирг казался мне развернутым свитком, понятным и простым. Скажу заранее, что больше никогда не удавалось мне так откровенно читать в его душе, хотя, вроде бы, я становилась старше и умнее. Нет, больше никогда, но мне хватило и одного раза. Я знала теперь, кто мой дядя — обычные маленькие весы.

Со следующего дня жизнь моя упорядочилась — вернее, жизнь мою упорядочили. Я начала учиться. Как сейчас помню большую и светлую учебную комнату, так не похожую на мою каморку, полки со свитками и географическими картами, удобные столы и стулья. За одним из столов сидит Дарлану — и от ненависти у меня перехватывает дыхание. Я давно не видела его или, может, видела, да не замечала. Он очень высокий и широкоплечий для своих тринадцати лет, и я снова чувствую себя жалкой козявкой, хотя и превосхожу ростом своих сверстников и сверстниц. "Я вырасту сильной и красивой, и никто не посмеет меня обидеть!" — впервые после маминой смерти вспоминаю я старое заклинание. Я перевожу взгляд на следующий стол, за которым примостился черноволосый смуглый мальчик примерно моих лет. Он робко улыбается, и эта его робость как-то мгновенно придает мне уверенности. Я не хочу быть такой, как он, и я такой не буду! Я спокойно иду вперед и сажусь на стул.

— Тебе здесь удобно? — спрашивает немолодой мужчина, стоящий у окна.

— Да. Спасибо.

— Я Энтин, ваш учитель. Это Дарлану, будущий Владыка. А это Ридди, его товарищ. Они оба старше тебя, но Владыка Дирг полагает, что ты сумеешь учиться вместе с ними. Если тебе будет что-нибудь неясно, не стесняйся, задавай вопросы. Я здесь для того, чтобы на них отвечать.

Энтин мне понравился. Он вел себя просто и доброжелательно. Он не пытался меня обидеть, но в то же время и не причитал над моей несчастной судьбой, как некоторые из слуг. Поговорив со мною несколько минут, он сразу начал урок, и я на время даже забыла о том, что мама ушла в огонь, так интересно он рассказывал. Я, конечно, и раньше подозревала, что наша страна не единственная на свете, но почему-то не задумывалась над тем, как много кругом разных государств, и что у каждого свое название, свои обычаи, свой Владыка.

Учиться я любила всегда. У меня с детства хорошая память, способность к логическому мышлению — учение дается мне легко. Потом, мама обычно проводила со мной занятия словно между делом, в форме игры, и отношение к учебе как к приятной игре накрепко внедрилось в мое сознание. На каких смешных задачках мы изучали арифметику! А какие истории придумывали, чтобы я лучше освоила правописание! Энтин подходил к своему делу строже, суше, абстрактнее. Зато от одного его недлинного вроде рассказа все мои разрозненные знания вдруг нанизывались на единую прочную нить, объединялись. Он был великий мастер систематизации и обобщения. А может, дело в разнице полов? Женщина обучает так, а мужчина иначе?

Впрочем, я опять отвлеклась. Просто я часто вспоминаю Энтина. Он много мне дал, и я любила его. В своем заклинании я требовала для себя красоты и силы. Мое требование было выполнено с лихвой. Но если попутно я приобрела хоть какой-то ум — кроме Энтина, тут некого благодарить. Ум в реестр своих требований я почему-то не включала. Хотя ценила его высоко. Вернее, я оценила его высоко, когда поняла, что он способен заменить силу. А поняла я это еще тогда, давным-давно, едва поселившись в замке.

Итак, Энтин начал учить меня вместе с Дарлану и Ридди. Думаю, дядя Дирг специально так устроил — для того, чтобы я выглядела дурочкой, не способной к наукам. Только он ошибся. Конечно, самой мне вовек бы было не догнать мальчишек, которые и занимаются не первый год, да и, что ни говори, старше и оттого умнее. Однако Энтин ненавязчиво, незаметно строил уроки так, что я не ощущала пробелов в своих знаниях. Точнее, ощущала, но могла восполнить. Наверное, он кратко повторял кое-что из того, что уже объяснял раньше, — ради меня повторял, однако казалось, что ради всех троих. Впрочем, Дарлану, как я убедилась, можно было и сто раз рассказывать одно и то же без риска быть в этом уличенным. Не то, чтобы Дарлану был глупым... просто он и без учения считал себя умным... или вообще плевал и на знания, и на ум. Он был будущим Владыкой — и, значит, был совершенен в собственных глазах.

Впрочем, я опять отвлеклась. У меня с детства такая привычка — рассуждать про себя о характере какого-нибудь человека. Как начну — и трудно остановиться. Хотя, подозреваю, немало я чуши напорола. Немало чуши — однако немало и правды.

Уроки пролетели незаметно. Я сидела тихо-тихо, стесняясь ничтожности собственных знаний и упиваясь каждым словом мудрого Энтина. Дарлану и Ридди иной раз отвечали на вопросы учителя — Дарлану бойко, но не всегда верно, а Ридди почти шепотом, поминутно сбиваясь и замолкая. Под конец Энтин обратился и ко мне — проверить, запомнила ли я то, о чем он в тот день говорил. Сердце мое забилось сильно и часто, кровь прихлынула к голове, я безумно боялась опозориться, показаться такой же, как эти двое, да что там, худшей, чем они. Я встала, глянула учителю в глаза — и четко, ясно повторила все, что требовалось. Энтин молча кивнул, он даже не похвалил меня — но мне и не нужно было похвалы, не нужно слов. Я вдруг впервые почувствовала, что меня ценят не за то, что я — богиня, а за то, какая я, то есть не за что-то несомненно и навсегда мне присущее, а за нечто другое, зависящее от моей воли, от моих усилий. Я могу постараться — и заслужить еще большую симпатию, а могу распуститься и ее потерять. Словно тонкая ниточка протянулась между мной и Энтиным, и в моей власти порвать ее навсегда или укрепить. Я радовалась этому потрясающему открытию, а учитель между тем попрощался и вышел. Мы остались втроем — я, Дарлану и Ридди. Наверное, мне не стоило мешкать — надо было сразу бежать за Энтином. Но я не побежала.

Впрочем, Дарлану на меня даже не смотрел. Я для него не существовала. Тем не менее я почувствовала, что вся последующая сцена была разыграна для меня.

— Ну, Ридди, объясняй. Почему ты сегодня не вел себя, как надо?

Ридди понуро молчал.

— Ты же понимал, — Дарлану постепенно распалялся, теряя холодный иронический тон, — понимал, что я не смогу ответить урок. Ты должен был сделать все, чтобы меня не спросили. Все! А ты что делал?

— Я пытался, — пробормотал Ридди, — но я... но он...

Нечто вроде брезгливости царапнуло мне душу. Большой парень, а ведет себя, как полудохлая курица, иного названия не подберешь!

— Ты, надеюсь, понимаешь, — мой брат стал почти ласков, — ЧТО тебе полагается за то, что ты... в общем, за НЕПОВИНОВЕНИЕ?

Последнее слово Дарлану произнес по слогам и с явным удовольствием. Потом он подошел к Ридди ближе и спокойно ударил его в низ живота. В этот момент словно что-то взорвалось у меня внутри. Я схватила будущего Владыку за руку и изо всех сил рванула к себе.

Он с удивлением обернулся.

— Интересно, кто это? Дочь бродяги и шлюхи?

— Богиня, — возразила я, стараясь, чтобы мой голос не выдавал кипения моей души. — И я запрещаю тебе его трогать.

— Вот как? Ох, напугала! Да я тебя...

Он потянулся ко мне, высокий, сильный, взрослый — и вдруг заорал, как ужаленный. Безгласный Ридди укусил его в плечо.

Трудно сказать, кто был более этим потрясен — Дарлану или сам Ридди. Они в изумлении смотрели друг на друга, а я на них.

— Ты... ополоумел, что ли? — с надеждой спросил Дарлану.

— Она богиня, — тихо и упрямо ответил Ридди. — Ее трогать нельзя.

— Вот еще! — презрительно выпятил нижнюю губу мой брат. — Была охота!

Он круто повернулся на каблуках и вышел.

Не то, чтобы я чувствовала себя победительницей, но поле битвы осталось за нами, а это что-то да значит! Я села за парту, Ридди последовал моему примеру.

— И что, часто он руки распускает? — поинтересовалась я, считая необходимым что-нибудь сказать.

— Всегда. Ну, когда недоволен.

— Больше не будет.

— Да уж! — не поверил Ридди. — С тобой, может, и не будет — ты богиня. А я кто? Живу тут из милости. Да он и старше меня почти на год.

— Ничего себе! Я считала, что ты, как я, а тебе уже двенадцать? Когда мне будет двенадцать, никому даже и в голову не придет меня тронуть, это точно. А почему ты из милости?

— Мои родители — заговорщики. Были. Их казнили, а меня оставили во дворце. Я тогда совсем маленький был, ничего не помню.

— Казнили? — с ужасом повторила я. — Что ж они такое сделали?

— Покушались на власть Владык. И богов.

Я задумалась. Владыка — это дядя Дирг. А единственная богиня — это я. Но на меня родители Ридди явно не покушались. Меня тогда небось и на свете не было. Я размышляла о странностях подобной ситуации, пока не услышала прерывающийся голос Ридди:

— Райтэла, я прошу тебя... давай дружить.

Мысли мои сразу же перешли в новое русло. С одной стороны, Ридди хороший и явно нуждается в моей защите, а с другой... Я подперла рукой щеку и с присущей мне в те годы откровенностью объяснила:

— Я вроде не возражаю. Но я боюсь, вдруг ты трус. Понимаешь? Тогда как мне с тобой дружить?

Ридди покраснел, потом побледнел, и я поспешно добавила:

— А может, и не трус. Ты ж его все-таки укусил.

— Мне кажется, — заикаясь, пробормотал Ридди, — что с тобой... ну, с тобой мне ничего не будет страшно... я был трус, но с тобой...

Он запнулся.

— Вот что! — сказала я, вставая. — Легче всего взять да проверить. Чего впустую болтать! Идем.

Мы вышли из комнаты, потом из дворца, потом, приведя в некоторый трепет Ридди, покинули замковые стены. Я знала, куда нам надо — к расщелине. Невдалеке от замка были горы, невысокие такие, нестрашные — я давно уже облазила их вдоль и поперек. В горах была расщелина. Я б не назвала ее особо широкой, но из девчонок решалась через нее прыгать одна я. А из мальчишек тоже не все. Вот к ней-то я и привела Ридди.

Он стоял на краю и с ужасом смотрел в темную глубину.

— Прыгай! — велела я. Простите! Мне было тогда десять лет. Простите!

— Если не прыгнешь, то, сам понимаешь, куда ты мне такой!