— Ах, вот как, — медленно сказал Ланселот и мрачно хмыкнул, как будто принимая непростое решение. — В последние пять лет? Немудрено, что я в своей глуши об этом ничего не знал. И много их там? Н-да... Нет, старина, ночевать тут мы не станем, — вдруг проговорил он изменившемся голосом, глядя мимо нас. — Вот я их уже вижу. Они и станцию, как видно, тоже облюбовали. Все, Дик, пока. Пойдем через парк на прорыв. Пожелай нам удачи. Привет Фродо.
И он протянул Мари отключенный мультиком.
Мы посмотрели туда, куда неотрывно смотрел Ланселот.
Там, где еще две минуты назад мы видели светящиеся турникеты входа и освещенную изнутри кабинку дежурного по станции, огней уже не было, только на стене тускло светилась надпись «ВЫХОД». А вдоль стены под этими светящимися буквами усаживались, довольно внимательно глядя при этом в нашу сторону, какие-то неряшливо одетые люди — пять... семь... Вот еще один неловко перевалился через турникет и косолапо, неверными шагами побрел вдоль стены — рослый, но согнутый едва ли не вдвое, чернокожий, с яркой красно-белой повязкой на голове, в каких-то нелепых шортах ниже колена, огромных белых кроссовках с развязанными шнурками и голый по пояс...
Я сунул руку в карман куртки и достал хрустальный шар. Шар был лилово-зеленый.
— Это кросс-джанки, — тихо сказал Ланселот. Мари тихо ахнула. — Их там полный парк. Дик говорит, в последние годы у них тут главное гнездо в районе Залов и Центра. А главное, к ночи сюда съезжаются пушеры едва ли не со всего полушария.
Слово «пушеры» я знал. Значит, джанки — от старого английского junkies, наркоманы? Или чем там они теперь ширяются?
— Наркоманы? — переспросил я.
Ланселот кивнул:
— Примерно так. Они зависимы от кросса.
Я непонимающие покачал головой.
— Потом объясню. Главное: они сами по себе не опасны, пока им кто-нибудь чего-нибудь не скажет. Они ужасно внушаемы. Если мы не понравимся пушерам, а мы им не понравимся, они могут крикнуть, что вот у этих — то есть у нас — есть бабки, или халявный кросс. И нас просто порвут на клочки.
Мне трудно представить, что и как из этих слов поняли Като и Святослав, как эти слэнговые словечки линка улеглись у них в голове и с какими понятиями из их жизненного опыта пересеклись, но я-то понял Робина Худа вполне. Впрочем, тут же обнаружилось, что вполне поняли его и наши меченосцы. Като тут же извлек из-под кимоно малый меч, до этого незаметно умащивавшийся под полой, а Святослав, меч которого оставался в гостинице (так как даже под его плащом укрыть такое здоровенное оружие было бы затруднительно), мигом наклонился и извлек из-за голенищ то, что, как я и ожидал, там пряталось — засапожники, да не два, а целых четыре — здоровенные, искусно кованные, длинные ножи с лезвиями сантиметров в тридцать; два из них он взял в левую руку невиданным мной хватом — рукоять в рукоять (одно лезвие вперед, другое назад), один в зубы, а последний, чуть более длинный — в правую руку. Ланселот одобрительно крякнул и расстегнул куртку, освобождая доступ к кобуре; подумав, он также вынул из левого кармана брюк большой пружинный нож и щелкнул затвором, выбросившим блестящее лезвие немалой длины, сантиметров в двадцать. Ну, тут пришлось и вашему покорному слуге вытаскивать сзади из-под куртки свой «золинген», хотя я был уверен, что прибегать мне к нему не придется — я же великий психократ, не так разве? Мари, с лица которой с того момента, как прозвучало слово «кросс-джанки», не сходило выражение крайнего испуга, сделала над собой видимое усилие, собралась, отчего ее розовые полные губы сжались в белую ниточку, и тем же движением, что вынимала из сумочки блокнот или мультиком, вытащила оттуда небольшой, изящно никелированный, но вполне убедительный револьвер, сказав:
— Вы не подумайте чего, он у меня вполне легальный.
— Ай, молодец, красавица, — прошептал Ланселот, Мари расплылась в улыбке, и мы решительно зашагали к выходу.
Те, что сидели вдоль стен, и те, кто сползались к турникету со стороны парка, не посмели нас тронуть, потому что мы уж очень решительно шагали. Нам не пришлось, как им, прыгать через стальные барьеры — на выход турникеты работали, мы просто толкнули их и вышли мимо застекленной будки дежурного, внутри которой кто-то, несомненно, был, потому что там горел тусклый свет и что-то двигалось, но плотные жалюзи были спущены со всех сторон, а лоток размена наглухо закрыт изнутри стальной дверцей. По широкому короткому туннелю мы сразу же вышли в парк, и я не мог не признать, что при прочих равных условиях это было бы замечательное место. Здесь был приятный, наполненный запахами леса воздух, свод наверху был едва заметен сквозь кроны деревьев — да, здесь, глубоко в недрах Космопорта, росло множество деревьев и кустарников — а по сторонам от главной, приятно извилистой аллеи был газон с густой травой. Правда, сейчас на этом газоне при тусклом «вечернем» освещении, удачно имитировавшем сумерки на Земле, то здесь, то там валялись или сидели группки неряшливо или просто грязно и бедно одетых людей, мужчин и женщин; все они молчали, без выражения глядя на нас, а некоторые и на нас не глядели — так, просто таращились в пространство или занимались своими маленькими делишками — от нечего делать рвали траву, или чесали немытые волосы, или ковырялись в носу. Видимо, сверкание стали в наших руках производило определенное впечатление: некоторые опасливо отворачивались, другие прикрывали глаза руками, третьи попросту отползали за кусты на карачках, не давая себе труда встать.
— Здесь же есть полиция, и довольно эффективная полиция, как мы уже видели, — пробормотал я. — Почему же они допускают, что в общественном парке собираются наркоманы, из-за которых здесь не пройдешь?
— А в этом нет ничего незаконного — в Империи, по крайней мере, — откликнулась Мари. — Сейчас объясню.
Но объяснить она не успела.